Похоже на то, что «Жертвоприношение», последний фильм Андрея Тарковского, будет пользоваться в США успехом. Давно я уже не читал таких рецензий — не захваливающих и не снисходительных, а проникнутых серьезностью перед лицом серьезного. Недавно журнал «Тайм» привел этот фильм в списке десяти лучших картин года. Сегодня, то есть девятнадцатого января, стало известно, что Шведская Академия кино выдвинула «Жертвоприношение» на соискание «Оскара». Андрей относился к американскому кинорынку без всякого снобизма, который можно было бы предположить, учитывая сложность и даже некоторую герметичность его киноязыка. Как-то при мне ему рассказывали, какими непостижимыми путями идут в американской развлекательной индустрии к успеху. Можно было подумать, что он скажет что-нибудь вроде «плевать мне на этот успех», однако он только улыбнулся и сказал: «Да, это трудно».

Года три назад он гостил у нас в Вашингтоне, это было вскоре после того, как он дал понять советским представителям в Италии, что не собирается возвращаться домой. Зная на собственном опыте, что значит разрыв с родиной, я видел, что Андрей находится в состоянии сильнейшего стресса. Иногда казалось, что ему трудно говорить. Он сидел в кресле перед большим окном с видом на вашингтонские крыши и играл с нашей собакой Ушиком. «Ах, какой ты мальчик, какой чудный мальчик, — говорил он щенку, трепля его за холку. — Вот вам ангелочек, — продолжал он. — Ну, посмотрите, разве это не ангелочек!?» Он, конечно, имел в виду чистоту собачьих душ, какую-то безграничность этой чистоты. В фильме «Ностальгия» тема ангелов, сходящих на землю, основательно занимала Андрея, и он предлагал ей разные решения — то это крошка-девочка по имени Анжела, то опять же какая-то удивительная собака.

В последние годы своего творчества он почти подсознательно стремился обобщать человеческие проблемы до метафизического смысла, бежать от диссонансов, играть так, как Бах в своем соборе переливал священную воду. Он говорил мне, например, что ему очень нравится мой роман «Остров Крым» и что он с удовольствием поставил бы по нему фильм, но не сейчас — или раньше, или позже, но не сейчас. Сейчас, говорил он, я даже не представляю себе, как работать с таким материалом. Ему, очевидно, в том стрессовом состоянии, после разрыва с Москвой, хотелось только тишины. Шум и шухер «Острова Крыма» в тот момент лишь усилили бы стресс.

Когда я с ним познакомился? Пожалуй, больше двадцати пяти лет назад… да-да, как раз в шуме и шухере новогоднего бала в московском Доме литераторов, куда только что ввалилось наше послесталинское литературное поколение. Андрей тогда прогремел с «Ивановым детством», которое он снял, между прочим, на гроши, на остатки бюджета, после того как многомесячная работа его предшественника в этом проекте была забракована худсоветом. «Вся Москва» начала говорить о новом киногении, сыне поэта Арсения Тарковского. И вот мы рядом, болтаем, понимаем друг друга с полуслова, сразу видно, что свои. Тут джазище заиграл новомодный танец твист, все рванулись, и Андрей с женой пошли так выкаблучивать, что публика, изумленная, остановилась, образовав для них круг, в котором он уже один — жена отпала — так и выкаблучивал, как какой-нибудь запорожец после написания письма турецкому султану.

Современные запорожцы чуть было не подвели нас обоих под монастырь. Странным образом мы с ним стали объектами какой-то до сих пор непонятной для меня провокации. На банкете в честь открытия Кременчугской ГЭС украинский поэт Андрей Малышко вдруг стал жаловаться Хрущеву на проявления великорусского шовинизма и, в частности, на запись, якобы сделанную в киевском музее Шевченко молодыми москвичами — писателем Аксеновым и режиссером Тарковским. Запись примерно следующая: «Зачем надо было отдавать такое прекрасное здание под музей посредственного поэта, внесшего столь незначительный вклад в мировую культуру? Лучше бы устроили здесь больницу для рабочих». К тому моменту ни Андрей, ни я ни разу не бывали в Киеве, а к Шевченко относились с пиететом, которого эта выдающаяся фигура вполне заслуживает. Кто устроил эту чушь, если не сам этот Малышко, трудно сказать, однако нас тогда «тягали», а Андрею чуть не сорвали поездку на Венецианский фестиваль, где он первым и, кажется, до сих пор единственным из советских кинематографистов завоевал «Золотого льва».

Двадцать два года спустя, сидя во вьетнамском ресторане в Джорджтауне, мы вспоминали этот эпизод и так и не смогли прийти к заключению, зачем мы им тогда понадобились. Напрашивается банальное: «Думали ли мы двадцать два года назад, что будем сидеть во вьетнамском ресторане в каком-то Джорджтауне?» Думать не думали, но никто бы, вообразив такую сцену, в обморок не упал. Никто из артистического поколения шестидесятых не помышлял об эмиграции, но все были открыты миру, космополитическому творчеству — зона для нас была разрушена раз и навсегда.

Всплывает из памяти еще один вечер 1961 года. Мы сидим на квартире одного из тогдашних приятелей и впервые в жизни пьем горький «кампари». Геннадий Шпаликов играет на пианино и поет свою песенку, Андрей рассказывает о своем невероятном замысле — фильме о средневековом иконописце. Если бы только мне разрешили это сделать, говорит он, не было бы в советском кино человека счастливее меня. В разгаре вечеринки звонит один из тех, кто разрешает, отец хозяина квартиры, и начинает орать на сына, как тот смел сняться в «Заставе Ильича» вместе с какими-то подонками. Среди «подонков», надо сказать, были и Андрей, и Геннадий. Сын кричит в ответ: «Не смей так говорить о моих друзьях!» От того вечера до момента выхода на экраны «Андрея Рублева» прошло девять лет. Вот несколько обрывочных воспоминаний о недавно скончавшемся Тарковском. Скоро у нас в Вашингтоне выходит его последний фильм.