Книга: Полная история искусства
Назад: II. В мире образов-идей
Дальше: IV. «Канон» и его судьба

III. «Слышимость»

Диалог возможен при условии слышимости, т. е. акустики «понимания». Я тебя слышу-понимаю сознанием, а не только ухом. Я тебя слышу, т. е. понимаю, что ты говоришь. «На всякий звук свой отзвук в воздухе пустом». Эхо. Античность универсально «эхолотична». Диалог и взаимослышимость той растворившейся в мифе страны так же уникальны, как и вся ее загадочная материя. Эллинские диалоги тоже больше не повторились никогда, как и другие идеи античности. Фрагментарность письменных текстов – это не только потери и превратности судьбы, но и то, что большой объем информации в Древней Греции был устным. По-настоящему письменная индустрия присуща более позднему времени. Например, александринскому эллинизму и особенно Риму. Развитие письменности, изобретение пергамента в эллинистическом Пергаме было обусловлено уже иными потребностями культуры. Греческий алфавит – буквенный, а не слоговый или словный. Алфавит никуда не пропал, а стал протоалфавитом нашей устной и письменной речи. Он создает новую подвижность, новые возможности письменной речи, но значение устных, публичных диалогов в полисной Греции выше письменных. Эхолотичность Греции уже в эпоху эллинизма (III–I вв. до н. э.) практически стала постепенно исчезать. И на долгое время исчезла. И даже юридическое красноречие в демократическом Риме не может сравниться с диалогами Греции. Не говоря о Византии, которая писала одно, говорила другое, а думала третье.

Идея акустики идеально разрешена архитектурой античного театра. Акустический эффект театрального амфитеатра-раковины и сегодня проверяют все туристы, шурша бумагой. Архитектура театра объединяет театральное действие со зрителем. Структура любой греческой пьесы предполагает хор. Хор в трагедиях – это идеальное «мы», наш диалог с героями внутри пьесы. Мы как бы передоверяем свое отношение, свои эмоции хору. В архитектуре театра обязательно предусмотрено место для хора, а также «сцены» и «охестра». Всем зрителям в театре видна сцена. Действие пьесы не только внутри-диалогично, но обращено ко всем и каждому. Основой классической драматургии были всем известные героико-мифологические (что означает исторические) сюжеты, т. е. тексты не придуманные авторами, но ими интерпретированные. ХХ век, захлебнувшийся античностью, перевыполняет все нормы постановок великих античных трагиков и комедиографов в канонизированных и перелицованных вариантах. Ну что нам царь Эдип или какой-то Агамемнон, похитивший из Трои Кассандру? Что нам в Медеях, Ясонах, Антигонах. В диалогах Прометея с античными богами. Не верим мы ни в богов, ни мифам, красивым сказкам давно исчезнувшего мира. Но что же заставляет сегодня, в век эксперимента с природой, космосом и человеком непрерывно возвращаться к античной трагедии? Для греков «плакать трагическими слезами – значит размышлять», по точному определению Андре Бошара. Они размышляли о главном в человеке, его двойной тотемно-темной и божественно-просветленной разумом природе. О борьбе между темным инстинктом и волей-разумом, т. е. актуальнейших проблемах нашего времени так же сегодня, как и когда-то. Формула Бошара состоит из двух частей: «плакать трагическими слезами» мы не разучились. Мы захлебываемся этими слезами. Но мы не размышляем, т. е. не делаем никаких выводов из наших слез, ничему не научаемся… и множатся слезы. Античная трагедия предполагала катарсис – изменения себя от осознания себя.

Царь Эдип – благородный муж, великий правитель. Народ верит ему.

 

Жрец: О наилучший из мужей, Эдип,

       К тебе с мольбой мы ныне прибегаем…

 

 

Эдип: Несчастные вы дети! Знаю, знаю,

       Что надо вам. Я вижу ясно: все

       Страдаете. Но ни один из вас

       Все ж не страдает так, как я страдаю:

       У вас печаль лишь о самих себе,

       Не более, – а я душой болею

       За город мой, за вас и за себя.

 

Эдипу приходится дознаваться до причин великих бед народа. Он ищет виновного и находит его в самом себе. «Что мне гибель, если ею я спасу свою страну?»

Не ведая своего греха (убийство отца, инцест с матерью), своего прошлого, он сам стал причиной мора и бед. Как-то не хочется окружающим, чтобы он узнал правду. Но Эдип-царь дознался до виновного, до корня зла. Он причина всех бед. Эдип ослепляет себя и уходит в изгнание. Поводырем, разделившим его участь, стала Антигона, дочь Эдипа.

Роковая судьба Эдипа, его семьи и страны обращена к зрителям возможностью для любого человека. Плакать трагическими слезами – значит размышлять о себе. Бедный Эдип совершил ужасное преступление, пусть и в неведении. Он нарушил закон природы, закон Вселенной, высший закон, существующий вне нас, вне нашего ведения. Его самоослепление – не просто акт физического действия, но диалога, обращенного в себя к самопознанию. Отверзанию очей души и совести. Уместно вспомнить историю апостола Павла, ослепленного Учителем по пути в Дамаск, и его прозрение. Апостол Павел был Савлом, иудеем и гражданином Рима. Савл яростно преследовал «инакомыслящих» своего времени – христиан. Слепота души и есть слепота зрения. Мы видим не истинно, не проницательно. Ослепление Савла открыло свет в его душе, его разум просветлился, и, прозрев, он стал Павлом и никогда уже не вернулся к «Савлу», ложному заблуждению о себе. В настоящем доказано, что евангелические Послания апостола Павла – документы подлинные.

Софокл дважды обращался к истории Эдипа. В 70 лет он пишет «Эдип-царь». В 90 – «Эдип в Колоне». Эдип вершит суд над собой, а не над своим народом. Он восстанавливает нарушенную человеком гармонию, экологию, равновесие. Он репрессирует себя самого, а не окружающих. Репрессии в отношении окружающих расшатывают законы бытия, которые определены не нами.

Боги античности недобры. Часто они вызывают недоумение и ведут себя кое-как. Труба судьбы играет тему Рока. Тайна Вселенной ворожит и над головами богов.

Мужество Эдипа, мужская ответственность в совершении поступка делают его свободным человеком. Он своей рукой совершил поступок свободного человека. «Столь велико мое страдание, что никто из людей не в силах выражать их бремя – никто, кроме меня», – говорит Эдип.

Деревня Колона, где умирает Эдип, – родина Софокла. Именно в эту деревню пришел волей судьбы умирать несчастный царь. Здесь он преодолевает то расстояние, которое его, смертного, отверженного, лишенного дома и крова, приобщает к бессмертию героев. Свобода и бессмертие декларациями не достигаются. Такой цельности сознания и понятия того, что за человека в себе надо бороться каждому, и ответ держит каждый, и не может никто из смертных отпустить твои грехи. Не будем же удивляться вечному возвращению античности, постоянному перечитыванию греков, неутомимости театральных усилий. Может быть, не стоит сравнивать историческую трагедию Пушкина о царе Борисе с античным экзистенциализмом, но мы, зрители и читатели, понимаем, что происхождение Смуты и междуусобицы Пушкин понимает как Борисов грех – убийство царевича, законного наследника, в Угличе. Борис был хорошим правителем, добрым, любящим человеком. Но он нарушил закон, не им данный. Вот и результат налицо. А «Отрепьевы» – Гришки, Мишки, Ивашки – найдутся всегда. Но не они порождают Смуту. Смута плодит отрепье. Мы не пишем о многочисленных сложных версификациях самого сюжета. В предисловии к «Антигоне» французский писатель ХХ века Жорж Ануй написал, что трагедия от драмы отличается «белизной», т. е. чистотой и необратимостью. Один из лучших философов ХХ века Томас Манн писал о грехе и милосердии, о борьбе за человека в себе. Это роман «Избранник». Томас Манн, как он называет себя сам, «художник позднего времени». Его герой – эхо дальнего архетипа, тенью-Эдипом он прошел два с половиной тысячелетия. Но усилия преображения в пути к человеку все те же.

В античном театре двойственная, сложная роль отводится женщине.

 

Чего бояться смертным. Мы во власти

У случая, предвиденья мы чужды.

Жить следует беспечно – кто как может…

И с матерью супружества не бойся:

Во сне нередко видят люди, будто

Спят с матерью, но эти сны – пустое.

Потом опять живется беззаботно.

 

Это из монолога Исмены – жены-матери Эдипа, бабушки своих детей. Исмена, Антигона, Федра, Медея неистовы в чувствах любви, мести, долга (как они его понимают). Их неистовость разрушительна. Жена-чрево, непознаваемость, неотвратимость. Антигону в ее несгибаемой неистовости борьбы с Креонтом толкает не только любовь, но и древний обычай предков. Она должна похоронить своего брата Полиника. Противостояние Антигоны и Креонта кончается большой кровью. Пронзает себя мечом Гемон, убивает себя Эвридика (жена Креонта и мать Гемона). Креонт теряет всех, кого любил. Нас до сих пор волнует суть противостояния главы правительства законника Креонта и любящей своего брата, чтущей законы предков Антигоны.

И как бы ни ускользали от нас детали и факты их жизни и истории – то, что волновало тогда, волнует и сегодня. Так же, как и они две с половиной тысячи лет тому назад, мы бесконечно боремся за цельность в себе. Думается, античный театр по значению своему равен Олимпиадам. Публичностью равен, но по сути – театр важнее.

Общее, зрительское, хоровое включение в конфликт трагедии, построенной часто как детективное расследование, интрига делают сценическое действие всегда захватывающим и напряженным. Мы не только зрители, мы участники. В отличие от театральной драматургии искусства, скульптуры на аллее победителей на стадионах всегда внеконфликтны, положительны. Главный герой скульптуры – мужчина, и это естественно: он воин и олимпиец.

В драматургии, где действие конфликтно, узел трагедии, да и комедии тоже, завязан женщиной. Хочется еще вспомнить Ифигению, дочь Агамемнона и Клетемнестры. Артемида пророчеством определила связь между Троянской войной и Ифигенией. Чтобы флот ахейцев мог покинуть Авлиду и двинуться к берегам Трои, Агамемнон должен принести в жертву Ифигению. Узнав о пророчестве богини, Ифигения добровольно идет на жертву ради победы своего народа. В последнюю минуту на жертвенном камне оказывается лань Артемиды, а Ифигения – в Тавриде, куда ее принесла богиня. Какой великий пример служения богу и отечеству. И разве этот исторический сюжет не имеет судьбы вечного возвращения, от жертвоприношения Авраама до великих героинь мировой истории. Правда, в библейской притче о жертвоприношении Авраама жертвы закланья ведут себя по-разному. И все же это не меняет существа драматургии, определенной высокой этикой античного сознания. Поступки человека должны соответствовать высшей гармонии. Вот сила, выталкивающая нас до сих пор из хтонических бездн.

Античность, впервые создавшая современные виды искусства в гражданском обществе, тонко чувствовала разницу между возможностями слова и чистым изображением, драматургией, в основе которой конфликт, и монументальным искусством, в основе которого – утверждение.

Фронтоны и фризы храмов, жертвенники, герои-победители, изображения богов всегда только возвышенны и совершенны. Они приходят к нам, увы, полуразрушенными, «цитатой из цитаты», т. е. фрагментом фрагмента утраченной композиции, но чаще в копиях. Хорошо, когда в эллинистических или римских. Любой подлинный фрагмент – редкое чудо и трудно поддается описанию словом. Греческая скульптура – зрительно-драматургический, зрительно-чувственный текст. Слово объясняет лишь твои эмоции, сам предмет искусства всегда больше. Вот почему описывать произведения изобразительного искусства практически невозможно. Тем более что подлинных произведений греческой скульптуры единично мало.

В Историко-археологическом музее Рима в экспозиции находится барельеф. Это фрагмент «Алтаря любви» (V век до н. э.) храма Афродиты, или, как он иначе называется, «Трон Людовизи». Барельеф – пластический рассказ о богине любви Киприде. Она медленно восстает, возникает, возносится из вод. Ее юное сильное тело напряжено усилием движения, преодоления, а стекающая струями вода придает ему сверкание и влажность. Волосы распустились по плечам прядями-косицами. Две молоденькие хориды-нимфы в тонких хитонах поддерживают богиню. Восторг вызывают ритм и форма, композиция. Движенье вверх (Афродиты), движенье вниз – рук и наклоненных тел нимф, складки хитонов, пяточки на гальке пляжа. Чувственное кругление совершенных форм. Таинственное ощущение трепета тел на неуловимой грани: то ли превращения в мрамор, то ли из камня становясь плотью. Больше никогда и никто в мире не мог почувствовать и передать эту грань биения жизни, совершенства, чувство соразмерности, ритма, светотени рельефа, ибо художников тех не было больше ни-ког-да. На боковой левой стороне – обнаженная юная дева. Сидит, откинувшись на подушки, нога на ногу, играет на двойной флейте. На правой – матрона, закутанная в длинную ткань-палу, воскуряющая у домашнего очага. Две стороны, две равные ипостаси Афродиты: жена и куртизанка. Матрона, мать и жена. Гетеры Эллады – украшение общества. Не парии, а дева, окончившая специальную школу куртизанок фиасы. Образованна, прекрасна, умна, может занять интеллектуальной беседой. По окончании школы гетера получала деньги и открывала свой клуб, где собиралась элита общества: философы, военные, политики. Школа гетер была таким же уникально-неповторимым в европейской истории институтом, как и все общественные формы жизни Греции. Это строительные леса истории. Исчезли леса – осталось то, вокруг чего они были возведены. То, что осталось, мы отчасти знаем, а вот столь важные для понимания истории «леса» исчезли.

Историческая легенда рассказывает, что одна из школ-фиас, посвященных Афродите, находилась на острове Лесбос, и организовала ее великая Сафо (VI век до н. э.) – сама муза поэзии и танца. Она обучала девушек игре на лире, флейте, пению, стихосложению, танцам, тайнам общения и ритуала. Согласно той же легенде, в фиасе обучалась и дочь Сафо, которая была танцовщицей и поэтессой. Послушаем голос Сафо, не уступающий в поэзии и нашим современницам:

 

Зачем венком из листьев лавра

Себе чело я обвила

И лиру миртом убрала?

Так! Мне оракул Эпидавра

Предрек недаром чашу мук.

Ты мне не верен, милый друг!

Ты очарован новой страстью

У ног красавицы другой.

 

Любовная лирика не имеет срока давности. Любовь, измена, неверность-верность. Сделаем скидку на поздние переводы – все равно обнажен корень того божественного цветка, без которого немыслима наша поэзия и мы сами.

 

Богам равным по счастью кажется мне

Человек, который так близко

Перед тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос

И прелестный смех…

 

Стихи Сафо, дошедшие до нас, могли быть и результатом коллективного авторства, но это не имеет значения. Поэзия из фиас поет юность, вечную молодость афродит, радость света, любви, тепла, свободного движения тела.

 

Я негу люблю,

Юность люблю,

Радость люблю

И солнце.

Жребий мой – быть

В солнечный свет

И в красоту

Влюбленной.

 

Эолийских женщин острова Лесбос сам Гомер назвал «красивейшими женщинами Эллады».

Принято считать VII–VI века до н. э. веком лирической поэзии. В отличие от грядущего V века до н. э., названного эпохой античной трагедии. Внутренняя природа этих волн, смен, имея многие объяснения, остается необъяснимой. Поэзия же во все времена свободна и одно из самых точных свидетельств времени. Вот почему тирания не любит поэтов.

Среди лириков VI века до н. э. называют имена Архилоха и Алкея. Говорили, будто Архилох, этот уроженец острова Парос, был сыном богача и рабыни. Не имея прав на имя отца и наследство, он стал профессиональным воином. Архилох писал:

 

Острым копьем у меня замешен мой хлеб, и копьем же

Я добываю вино. Пью, опершись

На копье.

 

Целую биографию может вместить поэт в три строки.

Не исключено, что алфавитное письмо, составленное из 24 знаков-букв, имеет значение всеевропейской матрицы, родового места нашей культуры, не меньше, чем Олимпийские игры Эллады. Греческий алфавит и написание его знаков уже не «вечное возвращение», как искусство, театр, философия, т. е. идеи античности. Алфавит – вечное пребывание внутри нас, почти на бессознательном уровне. И если для западноевропейской культуры значение алфавитной грамоты в латинском (римском) истоке, то для наследников Византии и России – в греческом.

Мы позволим себе небольшое отступление в сторону школьного образования стран Олимпийской демократии – полисов. Если девочки в школах гетер – фиасах обучались не только спорту и танцам, но и стихосложению, то значит их учили и письму, грамоте. Мальчики же, т. е. все свободное мужское население полисов, будущие участники «игр», с восьми-семилетнего возраста обязаны были посещать «гимнасию».

Что мы знаем о жизни гимнасий и ее обитателей? Не более, чем обо всем остальном. Фрагменты фрагментов. Суровость спартанского воспитания. Легенда о мальчике, укравшем лисенка. Изнурительный труд «палестры», голод. Но реконструкция может быть иной. На зафорном фризе Парфенона (Лондон, Британский музей) изображено праздничное шествие эфебов-гимназистов к престолу богов. Они прекрасны, как юные аполлоны, а сам фриз художественным гением исполнительства может быть сравним с «Троном Людовизи». Сегодня наше касание искусства Греции буквально целительно. Необъяснима сила влияния абсолютно прекрасного на человека любой эпохи. Она всепроникающая. И невозможно представить то время, когда все это было цельностью, единством, рождая образы гармонии мироздания. Дорога на Акрополь – путь горожан, восходящих от жизни повседневной к высотам горним. Перехват дыхания от красоты – по сей день. Переход из мира, где царит время, туда, где время остановилось. Та же философия остановки времени, что и время Олимпиад. Может быть, правда, что «красота спасет мир». Античное искусство VI–IV веков до н. э. благодаря особому чувствованию художником материала и знанию пифагорийских законов гармонии безусловно обладает могучим целительным для души полем энергетики. Мы его не осознаем, но оно есть и присутствует даже в хороших копиях. Микеланджело в мистическом порыве твердил об освобождении «пленников» из темницы глыбы мрамора. Он «видел» того, кто заключен в ней, и бережно освобождал «путем удаления лишнего». Это и было «из-ваянием». Вспоминается «папа Карло», освобождавший мальчика Буратино из плена. Он еще на свет не появился, а уже болтал вовсю. Другой «художник», пьянчуга Сизый Нос, всяким касанием резца причинял страдание маленькому пленнику, пока не бросил в испуге полено. Микеланджело видел «идею» всю целиком еще до того, как приступал к работе. В этом он, гениальный наследник античности и Платона, был подобен древним. Возможно, и они видели своих юных богов до их рождения из хаоса во тьме материала.

Эфебы ежедневно выезжали из западных дермиций или казарм, где они жили, а вернее ночевали, и ехали к восточной части города на палестры спортивных тренировок и классы гимнасии. Мальчики ехали через город на белых лошадях с позолоченными (или посребренными) гривами; с телами, умащенными до бронзы оливковым спортивным маслом. Где в этом шествии узнаешь своего сына? Это «наши юноши», будущие граждане, воины, политики, художники. «Э-фебы» – дети Феба-Аполлона. Дети Аполлона-света. Тренировки на палестрах закаляли их тела для войны, а паче для Олимпийских и других игр Эллады. Именно они по окончании гимнасий были участниками Игр. Проигрыш или выигрыш на войне во многом дело и случая. Победа на Играх – путь в бессмертие, запечатленный бронзой и мрамором памятников-изваяний. Тогда твое имя на пьедестале, а ты прорвал ленточку времени. Как некто юноша Грегор – реликт музея в Дельфах, победитель колесничих.

Именно юноши-эфебы в основном и были главной темой греческой скульптуры. В гимнасии, кроме палестры, они учились грамматике, арифметике, истории (по Гомеру). Они все умели писать, считать, знали Гомера и музыку, играли на инструменте Аполлона. Эфеб-кифаред – еще одна часть шестигранного Алтаря Афродиты, Трона Людовизи. Возможно, все свободное мужское население Древней Греции с VIII до III века до н. э. было грамотно, знало счет, Гомера и основы искусства бардов. Причем все – спартанцы, малоазийцы, македонцы – были равны перед лицом Олимпийской демократии. Филипп, царь Македонии, неоднократно посылал своего сына Александра на Олимпиады. Известно также, что с поэмами Гомера Александр не расставался даже в походах. Он сын царский, но перед Олимпиадой равны все. Другое дело, что Филипп своему наследнику мог позволить в дополнение к общему образованию частного учителя, пригласив на эту службу Аристотеля, отец которого был придворным врачом. Говорят о Филиппе злые языки, что он выпивал и человек был грубый. Однако за Аристотеля дорого заплатил.

Очень заботила наука воспитания юношей философа Сократа. В диалогах «Федор» он называет себя «повивальной бабкой». Говорил, что унаследовал это искусство от матери, которая была повитухой. А он, Сократ, помогает из плена тела-пещеры освободить для познания душу-разум. Быть благородным человеком, личностью – мало знать грамоту. Сократ беседовал с учениками, вел с ними диалог. Он заставлял ученика думать, открывал ему его собственные нереализованные возможности. Этот метод известен как диалектика, т. е. беседа, спор. Видимо, Сократ слишком увлекся на воспитательном поприще. Общество устало от усилий вочеловеченья и наградило его цикутой, кстати, в эпоху расцвета афинской демократии.

В раздробленном, лишенном единой государственности обществе действовали скрытые от нас сегодня регуляторы. Общество не было единым, но было равным на трибунах стадионов и театра; перед палестрой и сценой. В диалогах и соревнованиях возникало напряжение гениальности, выражавшей единый дух эллинов. Нации, которой не было. «Гений места». Как говорит поэт Иосиф Бродский в «Диалогах с Соломоном Волковым»: «Потому мы говорим о гении места, что место уже другое, оно изменилось, а гений места остается». То, что дошло до нас от Эллады, и есть гений места. «И мы были в Аркадии» называется картина Никола Пуссена (французского классициста), на которой вечные «пастухи» читают надпись на вечном надгробье.

Уже более двухсот лет принята периодизация для Древней Греции:

1 – гомеровский – XI–IX века до н. э. Гомер, Гесиод, расписная керамика, дипилонские вазовые надгробья (или хранилища), геометрический орнамент-меандр.

2 – архаический – VIII–VI века до н. э. Учреждение Олимпийских и Пифийских игр, формирование «ордерного храма» (храм в Антах, храм Аполлона в Коринфе). Скульптура «куросов» и «кор». Формирование классического пира. Чернофигурная керамика и деление ее на виды. Лирическая поэзия. Философия досократиков. Пифагор. Принятая периодизация, как всякая хронологическая структура, – условность. И все-таки создается впечатление, что весь уклад, о котором мы писали, вся «инфраструктура» Эллады начала складываться от толчка, которым и было учреждение Олимпийских игр VIII века до н. э., точка отсчета формирования греко-античного искусства и культуры, как цельности.

3 – классика – V век до н. э. и высокая классика – IV век до н. э. Расцвет архитектуры. Олимпийские и Дельфийские ансамбли. Храмовое зодчество. Канон в скульптуре (Фидий, Мирон, Поликлет, Лисипп). Театральная архитектура (Эпидавр, театр Диониса). Расцвет античной трагедии (Эсхил, Софокл, Еврипид). Пир. Краснофигурная и белофонная вазопись. Расцвет философии (Протагор, Сократ, Платон, Аристотель). Киники, стоики, скептики. Геродот.

4 – эллинизм – конец II века до н. э. Конец Олимпийской демократии. Распад империи Македонского. Нет, пожалуй, ни одного имени в мировой истории, равного Александру Великому Македонскому (356–323 гг. до н. э.), сыну Филиппа. Дело не только в том, что он специально, идейно стремился полисную изоляцию замкнутой Эллады превратить в западно-восточную империю. Дело в самой его личности, его тайне. От Александрии до Китая рассказывали и записывали истории об Александре Великом. И викинги Исландии, и ратники Батыя, и бедуины-кочевники, и сочинители рыцарских романов, и даже сказители Древней Руси считали его «своим» героем. «Повесть о рождении и победах Александра Великого» была настольной книгой чтения уже в III веке н. э. И говорят, сам Фирдоуси украсил «Шахнаме» биографией Искандера Двурогого, который спас мир от «Гога и Магога», символизирующих конец света. На портале храма Покрова на Нерли ХII века Искандер изображен возносящимся на небо в корзинке, влекомый двумя орлами.

Он был высшей и конечной точкой древней сказочной Эллады.

На развалинах империи: Александрия, Родос, Пергам, Херсонес, государство Селевкидов и т. д. Архитектура городов, развитие литературы, александрийская культура. Развитие декоративной и парковой скульптуры. Поэзия. Комедия Менандра. История Плутарха. Архимед. Эллинизм продолжает традиции классической эллинской культуры. Как написал один эллинист, «Греция выиграла в распространении, но утратила стиль (чистоту)».

Не следует думать, что явление нового отменяет предшествующее. Например, краснофигурная вазопись отменяет чернофигурную, «Коринфский орден» – дорический и т. д. Вопросы становления новых форм в случае эллинского искусства нас не так интересуют, как формирование «стиля». Принятая периодизация – не этапы вульгарно понятого «развития», но равные звенья единой формы. Может быть даже это не специфика античности, но любой цельной культуры.

Эллинистические «местные» культуры пропитаны античностью, но лишены ее цельности, созданного ею стиля. Что такое стиль? Мы определяем это понятие как ЕДИНСТВО всех компонентов культуры. И только это есть стиль. Например, готика создала стиль. Европейский модерн создал стиль. Ислам создал стиль. Другое дело, что стиль развивается до определенного момента, а потом долго-долго эксплуатирует или комментирует сам себя.

Стиль узнаваем по детали, т. к. она несет всегда характеристику целого. По детали колонны, в которой мы видим складки пеплоса. По форме и пропорции сосудов, которые живут также законом архитектурного «модуля». Стиль от прически до пят, в манере жить, двигаться, общаться. Стиль – микромолекулярный состав и форма общества, его мгновенная узнаваемость во всем. Мы говорим «классично» и сразу видим архетип, родовое место сквозь вековые напластования, комментарий к основной идее эллинизма – созданному греками стилю. Допустим, «Коры» с Эрехтейона. Это скульптура или архитектурная деталь? И то и другое, а еще – третье – равнонесение того, что возложено на них.

Филолай, философ V века до н. э., в эпоху расцвета и совершенства стиля писал: «Вещи подобные и единородные нисколько не нуждаются в гармонии, а не подобные и не единородные должны быть сопряжены гармонией, с тем чтобы удерживаться вместе в космическом порядке. Там, в космическом порядке, основы стиля». Трудно возразить философу V века до н. э. – «в космическом порядке основы стиля» от мифологии Логоса до платья и вазы.

Античная скульптура, как и архитектура, в отличие от театра, всегда говорит «да», стремясь к совершенному позитивному образу. Даже когда в сюжете идет речь о борьбе с кентаврами (детьми природы и инстинктов) или титанами, сыновьями хаоса. Даже в этом случае художник не нарушает законов равновесия прекрасного. В древнерусском искусстве достаточно художнику написать меч, занесенный над головой. Мы понимаем – это палач, но написан он согласно тем же правилам, что и святой.

В основном известная нам античная скульптура изображает богов, победителей в общегреческих соревнованиях, героев, барельефы могильных плит. Архаичные скульптуры были напряженными, симметричными. Они стояли навытяжку или делали чуть заметный шаг вперед. Они не могут двигаться вне того каменного столба-колонны, в которую были заточены. Они родились внутри колонны. Пифагор попросил, чтобы ему показали в Дельфах в тайном святилище Аполлона. Он увидел столб со слабо прочерченными контурами тела, рук и ступней ног. Но на его столь же условно очерченном лице горели инкрустированные зелено-голубым камнем глаза. Это было страшно. Взгляд из тьмы камня-столба, из не-раскрытости. Тем не менее влюбленные в тело человека художники уже в раннем периоде превосходно моделируют и грудь, и спину атлета. Особенно же подробно – коленные чашечки. Еще напряженно застывшая скульптура благодаря этим деталям потенциально стремительна в движении.

Период архаики славен своими обнаженными куросами и корами в красивых драпировках с завитыми прядями золотых волос. Мраморные эти изваяния до сих пор сохраняют следы раскраски. Куросы – это атлеты, воины или юноши Аполлона? Сложно ответить на вопрос. Архаика – это начало пути развития античной скульптуры? Или архаика самодостаточна как стиль, хотя не всегда понятный нам по задаче, эмоциональный и пластический? Почему или чему улыбаются архаические куросы и коры холодными, непонятными улыбками? Они сползли с лиц героев классического периода, чтобы больше не возвращаться, разве что шаловливым кокетством красоток александрийского эллинизма. Мы больше знаем классику. Изображение небольших кор, прелестно-женственных и поэтичных, также пропадает в классическом периоде. Их больше почему-то нет. Вспоминается огромное полотно Льва Бакста из Русского музея «Гибель Атлантиды». На переднем плане картины на фоне молний, дождя, гибели написана неподвижная, загадочно-холодная улыбчивая кора с голубем на руке.

Улыбки куросов и кор… Кто расшифрует их тайный код? Две тысячи лет спустя столь же ускользающе улыбнется Джоконда.

И вдруг (слово «вдруг» движет историю и сказку) улыбка стирается, и вчерашние куросы становятся неулыбчивыми и как-то внутренне сосредоточенными. Многоэтничность выравнивается до идеального эллинского типа, хорошо известного своими характеристиками. Прекрасные те юноши и девы любимы будут многими в веках. Святыми гениями и не гениями всех ренессансов и академий мира, фашистским искусством Третьего рейха и соцреализмом Советов. Воспоминания об архаике промелькнут лишь в начале ХХ века, когда откроются все окна и форточки мира. Основным же критерием для историко-художественного комментария станут V и IV века до н. э. Имена Мирона, Поликлета, Фидия, Лисиппа, Скопаса выстраиваются в столь же непререкаемый ряд, как имена Эсхила, Софокла, Еврипида или Гераклита, Пифагора, Сократа, Архимеда. Они формулируют базовые идеи европейской мысли – пластической и театральной, философской.

Назад: II. В мире образов-идей
Дальше: IV. «Канон» и его судьба