18

Борнхольм, где Рикке до сих пор никогда бывать не доводилось, оказался чудным местом, а домик на побережье, как и было обещано – маленьким и уютным. Домик, именно домик, а не дом, копенгагенская квартира Хенрика по площади была больше. Маленький вестибюль, переходил в короткий и узкий коридорчик, направо – кухонька и душевая комната, совмещенная с туалетом, налево – спальня, прямо – гостиная с огромным диваном, занимавшая почти половину домика. В такой домик не приглашают посторонних, уж очень он приватный. В гостиной имелся камин, кроме того домик был оборудован системой электрического отопления, так что холодная ноябрьская сырость осталась за порогом.

Субботний день незаметно перешел в вечер. Чем ближе Рождество, тем короче дни. Погода не радовала, несмотря на утверждение о том, что на Брнхольме солнце светит почти всегда, но здесь было столько славных мест, в которые можно зайти и согреться, что в целом знакомство с островом оставило приятные впечатления. Рикке очень понравился местный символ тролль Крёлле-Бёлле, веселая рожица которого была повсюду – улыбалась с вывесок, выглядывала из кустов, подмигивала со стаканов и кружек, встречала возле торговых центров. Рикке не утерпела и купила себе и Хенрику по керамической пивной кружке с Крёлле-Бёлле и магнитик на холодильник с ним же.

– Я очень хочу, чтобы тебе здесь понравилось, – многозначительно сказал Хенрик, разжигая щепки в камине.

Рикке окончательно убедилась в том, что Хенрик намерен сделать ей предложение. Не только тон, с которым была сказана эта фраза, наводил на подобные мысли, но и все остальное. Хенрик смотрел на Рикке с особой нежностью, целовал ее чаще обычного, дважды усаживал к себе на колени, чего раньше никогда не делал, откупорил привезенную с собой бутылку вина, которое стоило крон семьсот, если не больше и, подняв бокал, вместо обычного своего «скол», торжественно провозгласил: «За нас! Пусть у нас все получится». И еще так улыбнулся при этом, что Рикке бросилась ему на шею, забыв поставить свой бокал на стол или на пол, и залила вином его белый свитер.

– Красное на белом – это так патриотично! – рассмеялся Хенрик.

Переодеваться он не стал – так и просидел весь вечер в пятнистом свитере.

Вино, на вкус такое мягкое, пившееся как сок, очень быстро ударило в голову. Рикке опрокинула одну из двух стоявших на столе свечей, смахнула на пол вазочку с коричным печеньем, а под конец едва не свалилась в горящий камин. Видимо, Хенрик решил, что Рикке сегодня не в лучшей форме, поэтому ожидаемого предложения Рикке не получила. А, может быть, он намеревался сделать его не вечером при свечах (это же, в сущности, так пошло и заезжено – романтический вечер при свечах и протянутая коробочка с обручальным кольцом), а днем, на скалистом берегу. Днем, на берегу, под шум волн гораздо лучше. Сразу напрашивается ассоциация с бурным житейским морем, которое им предстоит переплыть вместе, а Хенрик так любит увязывать одно с другим. Да и многие ли из женщин могут похвастаться предложением, сделанным в подобной обстановке? Агнес Букстехуде из архива муж сделал предложение в Хельсингёре, возле городского собора и об этом знает все полицейское управление Копенгагена. Вот и Рикке будет хвастаться чем-то таким, необычным. А, скорее всего, не будет, потому что в отличие от простушки Агнес, не склонна выставлять личное напоказ.

Вечер был необычно хорош, но ночь его переплюнула. По молчаливому уговору они не пошли в спальню, потому что не хотелось уходить от камина, а расположились в гостиной, на диване, который Хенрик накрыл большой белой простыней. Простыня оказалась не шелковой, а хлопковой, но шелковая в этой простой деревенской обстановке смотрелась бы немного неестественно.

Хенрик, и без того не склонный к коротким прелюдиям, сегодня растянул предварительные ласки до невозможности, словно собирался обойтись только ими. Рикке очень скоро вознеслась на вершину блаженства и уже не спускалась с нее, потому что Хенрик не давал ей спуститься. Его язык и губы были сегодня невероятно активными. Рикке ощущала телом крепость напрягшегося естества Хенрика, но совершенно не думала о том, когда он пустит его в дело, потому что и без того ей было так хорошо, как не бывает. Новое место явно располагало к новым ласкам и новым ощущениям. Собственно, ласки были не новыми, новым были ритм и продолжительность, но у Рикке просто дух захватывало от счастья. Она не успевала благодарить любимого за доставляемое удовольствие, а уж на то, чтобы удивляться перемене в его поведении, времени совершенно не оставалось. Рикке только успела подумать, что где-то здесь явно таится волшебство – то ли оно заключено в самом домике, то ли разлито во всем Борнхольме. Или это местный неспешный ритм жизни создает особую ауру, в которой люди раскрываются, подобно волшебным цветкам? Так, что хорошее становится самым лучшим. Или кто-то дает Рикке понять, что Хенрик самый лучший из лучших, что все остальные мужчины ему даже и в подметки не годятся? Возможно, что и так, ибо секс на Борнхольме не просто затмил все испытанное с Нильсом и теми, кто был раньше, он вытеснил эти воспоминания из памяти Рикке. Воспоминания нужны для того, чтобы сравнивать, но то, что Рикке сейчас пережила, сравнивать было не с чем. Это все равно, что сравнивать водопад с ручейками, океан с лужей или кильку с китом.

– Жаль, что сейчас не лето, – шепнул Хенрик, когда, обессиленные, они лежали обнявшись. – Здесь на берегу есть одно чудное местечко, которое летом выглядит бесподобно…

– Лето еще будет, – улыбнулась Рикке, слушая размеренное биение его сердца.

Все еще будет, и с каждым разом все будет лучше и лучше. Плохое осталось позади. Навсегда…

Так хорошо лежать рядом с любимым в уютном жилище. Угли в камине освещают потолок красным сиянием, от которого становится тепло не только телу, но и душе. Угли словно говорят: «Мы здесь, мы храним ваш покой и пусть вам не будет дела до непогоды, до проблем, до всего этого большого, несуразного и неуютного мира. Сейчас у вас есть только вы, и ничего больше».

Хенрик и Рикке, Хенрик и Рикке, Хенрикке, Хенрикке, Хенрикке…

Наконец феям, несущим сон, надоело бездельничать, и они взмахнули своими крыльями над Рикке. Увидев, что она заснула, Хенрик очень осторожно высвободил руку и встал, чтобы подложить дров в камин. Судя по выражению его лица и по тому, как деловито он начал одеваться, Хенрик собирался бодрствовать всю ночь.

Рикке проснулась от того, что у нее затекло тело. Еще не открывая глаза, она попыталась повернуться на бок, но почему-то не смогла и от удивления проснулась окончательно.

Окна наглухо закрыты деревянными ставнями, дрова в камине пылают вовсю, в комнате жарко, руки и ноги Рикке прикованы наручниками к каким-то цепям, которых вчера не было, а над ней стоит улыбающийся Хенрик.

«Святая Бригитта! – подумала Рикке, от изумления потеряв дар речи. – Хенрик ли это?! Вот уж неожиданность, так неожиданность…».

В груди заныло в ожидании чего-то удивительного и необычного.

– Доброе утро, милая, – сказал Хенрик.

Рикке не успела удивиться тому, что любимый мужчина одет в джинсы и футболку, как он склонился над ней и двумя пальцами зажал ей нос.

Получилось не эротично, а очень больно.

– Что за…

Договорить Рикке не удалось, потому что во рту у нее оказался пластиковый шар.

– Так будет лучше, милая, – Хенрик застегнул фиксирующий ремень.

Рикке попыталась выразить взглядом, что кляп это уже лишнее. Она не имела ничего против несвободы, делавшей получаемое удовольствие изысканно-острым, но кляп во рту ей не нравился. Во-первых, тем, что лишал возможности выражать словами свою радость от близости с Хенриком, а, во-вторых, тем, что не позволял сказать «стоп», если Хенрик зайдет слишком далеко.

Хенрик? Слишком далеко? Что происходит с ходячими воплощениями добропорядочности на острове Борнхольм? Уж не здесь ли некогда находился легендарный Льюсальвхейм?

Сразу же вспомнилась песня любимой когда-то группы:

– Я не люблю, когда меня перебивают, – пояснил Хенрик, верно истолковав взгляд Рикке. – Ты же знаешь это. Если оставить твой рот свободным, ты непременно начнешь перебивать, а мне так хочется выговориться. Это такая же часть ритуала, как и татуировка.

«Что он несет?!» – удивилась Рикке, но удивление очень скоро сменилось ужасом, когда она увидела, как Хенрик садится за стол, на тот самый стул, на котором он сидел вчера и берет в руки нечто, весьма похожее на машинку для татуировки. Мозг, подстегнутый страхом, заработал быстро-быстро, складывая картину из разрозненных кусочков-пазлов.

Ужас прозрения нес в себе нотку разочарования в самой себе. «Как же я могла быть такой дурой?» – негодовала Рикке, одновременно пытаясь освободиться от своих оков. – «Спаситель! Мой мужчина! Воплощение датской добропорядочности!»

Замечать в прошлом было нечего, потому и упрекать себя было не в чем. А дергаться было незачем, ибо цепи, к которым были пристегнуты наручники, держались на совесть. Рикке дергалась, звенья туго натянутых оков позвякивали, дрова в камине потрескивали, а Хенрик что-то делал с машинкой и насвистывал себе под нос какой-то унылый мотивчик. Рикке в первый раз видела, то есть – слышала, чтобы Хенрик что-то насвистывал. Да и много чего еще она видела и слышала впервые. Со вчерашнего вечера в ее жизни началась эпоха великих открытий. Своя, личная эпоха.

– Я быстро привыкаю к вещам и людям, – заговорил Хенрик, досвистев мелодию до конца. – Старая машинка была такой удобной, сама в руку ложилась. Мы с ней пережили вместе столько приятных минут, что сроднились, насколько может сродниться человек и аппарат для тату. Но, к сожалению, машинкой пришлось пожертвовать ради того, чтобы подставить Нильса.

Рикке вспомнила разъяренную физиономию Нильса.

– Оцени, как я быстро соображаю, а то мне и похвастаться некому. Твой неожиданный звонок застал меня врасплох, но я сразу же понял, как смогу использовать эту ситуацию. В крайнем случае, пришлось бы пожертвовать не только машинкой, но и тобой, милая Рикке. Но поверь, мне бы не хотелось душить тебя на скорую руку. Я люблю делать все по правилам, по порядку. Но свободу я люблю больше. Говорят, что наши тюрьмы чуть ли не самые комфортабельные на свете, но мне в тюрьму не хочется. Я не смогу спокойно жить на иждивении добрых датчан, которые исправно платят такие высокие налоги. Лучше я сам о себе позабочусь…

Особо яростным рывком Рикке выразила свое несогласие с тем, что Хенрик должен оставаться на свободе.

– И о тебе я тоже позабочусь, милая, – тон у Хенрика был ровным и дружелюбным. – Я испытываю по отношению к тебе самые нежные чувства и поэтому отнесусь к тебе с нежностью. Ты будешь задушена подушкой…

Рикке дернулась еще сильнее, так что в конечностях запульсировала боль. Или руки-ноги болели уже давно, просто Рикке не обращала на боль внимания, а сейчас, вот, обратила.

– Смерть от подушки куда приятнее, чем от удавки, – как ни в чем не бывало, продолжал Нильс. – Тем более, что новой удавкой я обзавестись не успел. Ты знаешь, Рикке, я давно подумывал о том, что татуировать живых интереснее и приятнее, чем мертвых и вот сейчас самое время попробовать. Новая машинка ознаменует начало нового стиля. Живой материал лучше чувствуешь, а для художника очень важно чувствовать материал.

Рикке издала протестующий стон.

– В мертвом материале есть своя прелесть, Рикке, – Хенрик отложил машинку в сторону и сцепил слегка подрагивающие пальцы рук в замок. – Тело, из которого только что ушла жизнь, привлекало меня своей покорностью. Оно было похоже на холст, натянутый на раму, только холст этот был теплым и меня с ним кое-что связывало. Холст – это просто холст, а тело, которое совсем недавно было живым, находилось и продолжает находиться в моей власти… Никто не обратил внимания на то, как бережно обращался я с моими избранницами. Ни одного синяка на теле, ни одной царапины, кроме следа на шее. Когда ода из них случайно сломала ноготь, я так жалел об этом…

«Могу себе представить», подумала Рикке.

– Настоящий художник не станет портить свой холст… Ты не думай, Рикке, я не тебе объясняю, ты все равно ничего не поймешь. Я, всего лишь разговариваю сам с собой, а ты всего лишь немая статистка. Твоя задача – лежать и напитываться страхом. Когда ты созреешь, я сделаю тебе тату, а потом мы сольемся в едином экстазе в последний раз в жизни. Я задушу тебя, когда ты будешь на вершине оргазма, Рикке. О такой смерти можно только мечтать.

Рикке издала короткий стон, похожий на хмыканье. Смысл был таков – если о такой смерти можно только мечтать, то давай поменяемся и я придушу тебя, когда ты начнешь извергать семя. На такую любезность я вполне способна.

Она и впрямь была способна убить Хенрика, чтобы спасти свою жизнь. Но одного желания мало, нужны еще и возможности, а с возможностями было плохо. На всякий случай, Рикке решила не тратить силы понапрасну и перестала дергаться, тем более что уже поняла – наручники и цепи крепкие, силой освободиться не удастся, если только хитростью. В глубине души Рикке, в самой-самой глубине, еще теплилась надежда на то, что Хенрик шутит. Рикке прекрасно понимала, что он не шутит, для этого было достаточно в глаза ему посмотреть, но надежда еще не исчезла окончательно.

– Я не убийца, Рикке и не маньяк. И уж тем более не монстр. Я всего лишь – коллекционер, только вместо картин, я коллекционирую женщин и связанные с ними впечатления. Для того чтобы женщина не просто стала моей, но и оставалась моей вечно, я должен стать ее последним мужчиной. Чтобы после меня она уже никому больше не принадлежала. Я, знаешь ли, не люблю, когда мне изменяют, Рикке. Помалкиваю до поры до времени, но… Впрочем, история с Нильсом говорит сама за себя и в комментариях не нуждается. Ты знаешь, я был так зол, что мог и тебя убить прямо там же, изобразив все так, словно ты погибла от рук Нильса, но тогда бы ты осталась его женщиной… И потом ты как нельзя лучше подходишь на роль первой леди, первой на новом этапе моего творчества. Можешь рассматривать это как мой прощальный подарок. Нет, прощальным подарком станет подушка, которую положу тебе на лицо. Никакого синтепона или холофайбера, Рикки, только натуральный гусиный пух. Местные аборигены выращивают чудных гусей, огромных как страусы и голубоглазых. А по углам своих подушек они вышивают затейливой вязью четыре буквы «д» и две буквы «с», что означает «во сне вы столь сладко мечтаете»! Я обожаю местных аборигенов. Жаль, что ты с ними не познакомишься и они с тобой тоже. Я больше не выставляю свои произведения на всеобщее обозрение. Во-первых, потому, что после смерти Нильса делать это было бы глупо, а, во-вторых, никто, кроме тебя, не смог проникнуть в смысл моих посланий. Или, вообще, не пытался. Ты должна понимать, как ранит художника безразличие толпы, ты ведь психолог, и вообще умница. Тебе должно быть знакомо такое понятие как сублимация? Если знакомо, то закрой на секунду глаза.

Рикке послушалась. Монолог превращается в диалог и это уже кое-что, это дает шанс. Еще бы от кляпа избавиться и можно будет попытаться отговорить Хенрика или просто потянуть время… А зачем тянуть время? Кто сюда может прийти? Неужели Хенрик будет татуировать ее вживую? Это, наверное, так больно… А подушка на лице – так ужасно… И Хенрик еще говорит об оргазме? Какой может быть оргазм с такой перспективой?

– Давным-давно, когда мне было пятнадцать, я хотел сделать тату. Ничего вызывающего – всего-то руну «эйваз», знак защиты, но мой папаша, узнав об этом, строго-настрого запретил мне, как он выразился «уродовать себя». Надо было знать моего старика, так как знал его я, чтобы понимать, что мне грозит в случае непослушания. Его звали Леннарт, лев, и он был самым деспотичным деспотом, которого только можно было представить. Я отказался от своей идеи, а потом как-то перегорел. Но, настал день и меня снова потянуло к татуировкам, только теперь я понял, что рожден быть художником, а не холстом для чужих произведений. В роли холста есть что-то унизительное, подчиненное. Извини, Рикке, что я говорю об этом так прямо, тебе, наверное, неприятно это слышать, но так уж распорядилась судьба. Я – художник, а ты мой холст и ничего с этим не поделаешь, можно только смириться.

Рикке молчала. Смириться? Да разве это возможно?

Хенрик встал, подошел к камину, поворошил кочергой поленья, добавил к ним одно новое, и вернулся за стол.

– Для тебя лучше, Рикке, если здесь будет жарко. Тепло помогает обрести спокойствие. Тепло отгоняет страх, расслабляет не только члены, но и душу. А потом, когда части твоего тела отправятся на дно моря, тебе уже будет все равно.

Иллюзии и надежды исчезли, и причиной тому был обыденный, спокойный тон, которым Хенрик говорил столь ужасные вещи. Его спокойствие не оставляло Рикке шансов на спасение. Так спокойно говорят о страшном только те, чье желание убивать невозможно поколебать никакими доводами. От неудобного положения затекшее тело начало болеть и в покое.

– Наша с тобой тайна будет навечно скрыта в воде, поэтому я дам тебе руну «перт», символ тайны и руну «лагуз», символ воды. Вода и тайна, тайна и вода. Не волнуйся – прежде, чем мы приступим к заключительному акту нашей драмы, я дам тебе возможность полюбоваться на мое творение, насладиться экспрессией линий, их изяществом… Теперь у моих творений будет всего по одному зрителю, но я утешаюсь мыслью о том, что один неравнодушный зритель стоит миллиона равнодушных. Я отправил целых четырнадцать посланий и только ты смогла проникнуть в их суть! Рикке, я вижу, что ты начинаешь принимать правила нашей игры. Если я сниму кляп, ты не станешь кричать? Тебя никто не услышит, а вот я могу разозлиться.

Рикке помотала головой, давая понять, что кричать она не будет. Когда Хенрик снял кляп, она подавила желание обложить его самыми грязными словами, которые только знала, и задала вопрос, на который никто не мог найти ответа:

– Как ты находил женщин для своих нужд? Все эти четырнадцать женщин, как ты заманивал их к себе?

– Тридцать пять, – с горделивой улыбкой поправил Хенрик, присаживаясь на диван рядом с Рикке. – Тридцать пять. Не все экспонаты моей коллекции выставлялись на всеобщее обозрение. Истинным коллекционерам не свойственно хвастаться своими сокровищами.

– А ты хвастался, – вырвалось у Рикке.

Упрек – не упрек, укол – не укол, но хотелось хоть как-то досадить Хенрику.

– Я играл в увлекательную игру, – поправил Хенрик. – Забавлялся, можно сказать.

– Но как тебе удавалось…

– Все очень просто, проще и быть не может. Я находил подходящий объект, некоторое время наблюдал, а потом изображал случайную встречу, выражал свое восхищение, представлялся художником и просил разрешения написать портрет. Некоторые соглашались позировать сразу, а тех, кто отказывался, я уговаривал уделить мне немного времени, чтобы я мог сделать фотографии…

– Какие фотографии?

– Фотографии, по которым можно будет впоследствии написать портрет.

– И что – они так вот сразу соглашались ехать неведомо куда с незнакомым человеком? – не поверила Рикке.

– Так вот сразу ехать, как ты выражаешься, согласились всего трое, – усмехнулся Хенрик. – Я же не просто так просил, а предлагал весьма неплохие деньги. Одна полька, как услышала, сколько я плачу за сеанс, потеряла дар речи. Сказала, что готова ехать со мной прямо сейчас, только ей надо убрать машину со служебной стоянки. Я поехал за ней, так она оглядывалась буквально каждую секунду – боялась, что я отстану. Но фотографии или позирование были всего лишь предлогом для того, чтобы заманить глупую дурочку ко мне в машину. Вне зависимости от согласия или отказа, альбом с репродукциями моих работ хотели посмотреть все, женщины очень любопытны по своей природе. А альбом я сделал таким большим и тяжелым, чтобы рассматривать его стоя было неудобно. Они садились в мою машину без опаски, потому что я держался естественно и внушал доверие…

«Да, этого у тебя не отнять, – подумала Рикке, глядя на лоб Хенрика, покрытый мелкими капельками пота. – Доверие внушать ты умеешь».

Самой ей было совсем не жарко, даже наоборот, несмотря на то, что в комнате было хорошо натоплено при наглухо закрытых окнах.

– Главное – это восхищение, – пояснил Хенрик. – Я так искренне восхищался красотой моих избранниц, и вел себя так деликатно, даже робко, что ни одна из рыбок не сорвалась с крючка. А в машине все было просто – инъекция снотворного, плед сверху и тихая романтическая поездка по Копенгагену. Как говорят братья-норвежцы: «Ros ikke fisken før den er på kjele». Чудесный способ, причем совершенно безопасный, ибо не оставляет никаких следов в биографии жертвы. И, если бы даже, кто-то из них отказался посмотреть мои работы, то никогда бы не связал робкого чудаковатого любителя живописи с монстром по прозвищу Татуировщик. Знала бы ты, милая, с каким удовольствием я читал все, что обо мне писали. А уж как приятно мне было помогать тебе искать меня… Ты определенно родилась с серебряной ложкой во рту, Рикке. Ты получила ответ на все свои вопросы. Надеюсь, твое любопытство удовлетворено?

– А где ты делал это? У себя дома?

– Да, милая, на той самой постели, на которой мы так сладко любили друг друга, только застилал ее полиэтиленовой пленкой. Ты никогда не обращала внимания на кольца? Ну да, ты же никогда не заглядывала под кровать…

Хенрик встал. Рикке вспомнила, что она психолог и поторопилась сказать:

– Я понимаю тебя, Хенрик! Понимаю! Моя мать была таким же деспотом, как и твой отец! Мы с тобой – собратья по несчастью…

– Если бы ты понимала меня… – начал Хенрик, снова вставляя шар в рот Рикке.

Договаривать он не стал, вздохнул печально, погладил Рикке по щеке и вернулся к столу.

Вот теперь уже никакой надежды не осталось. Ни на то, что Хенрик шутит, ни на то, что его удастся переубедить. Добро пожаловать в Хельхейм, Рикке! Будучи не в силах выносить весь этот ужас, Рикке впала в состояние, похожее на беспамятство. Все чувства притупились, окружающий мир заволокло вязким туманом, через который звуки доходили с трудом, четкие очертания предметов расплылись, тело больше не болело, озноб исчез, но и жарко не было желаний никаких не осталось, время, казалось, замерло. Рикке дышала, сердце ее билось, кровь бежала по сосудам, глаза видели какие-то пятна, до ушей доносились какие-то звуки, но это уже было не похоже на жизнь и еще не похоже на смерть…

Очнулась Рикке от острой, пронзительной боли в животе. Сразу же вспомнила, где она находится, поняла, что Хенрик начал делать татуировку, а еще поняла, что он оседлал ее бедра, придавил к дивану весом своего тела и дергаться и извиваться теперь не получается, разве что только головой можно двигать.

Хенрик успел раздеться. Багровый член его задорно торчал вверх, но сейчас это зрелище Рикке совершенно не вдохновляло. Она только с сожалением подумала о том, что Хенрик вряд ли даст ей пососать его. А то бы можно было бы сомкнуть зубы покрепче и постараться прихватить с собой в Хельхейм частичку Хенрика, а то и всего, ведь ранения пенисов сопровождаются большой кровопотерей. От боли Хенрик может потерять сознание и изойти кровью. Но Хенрик не дурак, поэтому умирать Рикке придется с этим проклятым шариком во рту.

– Рикке! – окрик Хенрика хлестнул, словно бич. – Лежи спокойно! Тебе же самой будет приятно, если татуировка получится красивой. Это же последнее украшение в твоей жизни.

Очень нужно Рикке такое «украшение»! Можно подумать, что она о нем просила.

– Рука у меня легкая, – глумился Хенрик. – До сих пор никто не жаловался. Ты будешь довольна.

Еще укол, еще, еще…

Наступил момент, когда новые порции боли перестали ощущаться, а немного позже по животу вместо боли начало разливаться тепло, обжигающее, но, в какой-то мере, приятное… Рикке почувствовала, что внизу стала мокрой. Хенрик тоже ощутил это, то ли задом почувствовал, то ли уловил своим хваленым обонянием хорошо известный ему запах соков Рикке.

– Я не ошибался на твой счет, милая, – хриплым от возбуждения голосом сказал он. – Ты умеешь находить наслаждение в боли.

Он прервал процесс и поочередно коснулся своей адской машинкой набухших сосков Рикке, нежная кожа которых еще не отошла после вчерашнего. Коснулся не для того, чтобы оставить отметину, а просто чтобы уколоть. Получилось так больно, так восхитительно больно, так замечательно больно, что кожа Рикке от наслаждения покрылась мурашками, глаза заволокло пеленой, а соки из лона хлынули просто ручьем. Иглы татуировальной машины превратились в тысячи иголочек, уколы которых ощущались не только на животе, но и по всему телу Рикке, а вздыбленное мужское достоинство Хенрика, которое еще больше увеличилось в размерах, стало таким желанным, как прежде. Рикке продолжала ненавидеть Хенрика, но боль и страх ушли, уступив место наслаждению, а ненависть придавала всему происходящему оттенок утонченно-порочной изысканности, новый, неизведанный еще оттенок. Хенрик продолжал свое дело, но по шумному тяжелому дыханию, блеску в глазах, раскрасневшемуся лицу и по тому, как то и дело ему приходилось облизывать пересохшие губы, чувствовалось, насколько он возбужден.

Для Рикке, подбрасываемой волнами наслаждения все выше и выше, желанное сплелось с действительным тогда, когда она вдруг ощутила трепещущую плоть Хенрика глубоко внутри себя, хотя, на самом деле, до этого было еще далеко, потому что Хенрик только-только заканчивал первую руну, руну «перт», символ тайны. Две симметричные ломаные горизонтальные линии, соединенные одной вертикальной. Исполнение Хенрика отличалось от канонических правил тем, что толщина линий менялась от начала к концу и ложились эти линии друг на друга внахлест.

Это так восхитительно, когда тебя одновременно пронзают и изнутри и извне. Тысячи сладостных уколов ласкали тело Рикке снаружи, мощные волны наслаждения, зародившись в лоне, пульсируя, распространялись по телу. Наслаждение, щедро приправленное ненавистью, оказалось необычайно мощным, оно не просто охватило Рикке, а поглотило ее целиком. Теперь Рикке сама превратилась в наслаждение, шестьдесят пять килограмм чистейшего наслаждения, прикованных и прижатых к дивану и, в тоже время, парящих в высоко-высоко небесах…

Мир вокруг размылся, засиял радужными всполохами и поспешил взорваться. До содрогавшейся в экстазе Рикке донесся какой-то шум, но как донесся, так и пронесся мимо. Рикке было не до шума и, вообще, ни до чего.