Муза Мортенсена
Оррин Грей

Оррин Грей – писатель, редактор, киновед-любитель и специалист по монстрам, родился в ночь на Хеллоуин. Его рассказы о привидениях, монстрах, а порой и о привидениях монстров включены в дюжины антологий, в том числе в The Best Horror of the Year («Лучшее за год в жанре ужаса»), а также составили два сборника, Never Bet the Devil & Other Warnings («Никогда не спорь с дьяволом и другие предостережения») и Painted Monsters & Other Strange Beasts («Крашеные монстры и другие странные чудища»). Его можно отыскать онлайн на orringrey.com.

Теперь, на исходе моей жизни, наконец-то всем захотелось узнать про меня и Рональда. Вам повезло: сорок лет я ждала, когда смогу рассказать эту историю.

Рональда Мортенсена я знала как никто, даром что невестой его была моя сестра Фиона. Ни о чем таком вы не узнаете из статей о нем нынче, когда Мортенсена открыли вновь, не узнаете и из любых его книг, которые вновь стали издавать. Из всего этого имя мое он убирал, как и пообещал, когда моя мать пригрозила ему судом, «если он продолжит порочить» меня. Мама всегда умела находить слова.

Ирония из ироний в том, что первой ввела Рональда в дом именно моя мать, давно, еще когда все мы жили в Солт-Лейк-Сити. Он работал фотохудожником по портретам и преподавал в университете. Мама наняла его сделать портрет Фионы (в те годы мама считала, что именно из нее выйдет модель или актриса), и после этого он стал бывать в нашем доме на обедах, а где-то через месяц они уже были помолвлены.

Выглядел тогда Рональд, как и будет выглядеть на протяжении всего нашего знакомства: стройный, с лицом кинозвезды и этим пронизывающим, требовательным взглядом голубых глаз. Мне он всегда нравился, а ему со мной было лучше, чем когда бы то ни было с Фионой. Не будь мне тогда четырнадцать лет, еще неизвестно, не оказалось бы обручальное кольцо на моем пальце, а не на ее. Уже тогда он называл меня своей музой.

Если верить его книгам, то уже тогда у него был свой мотоцикл с коляской, на котором он вывозил за город своих «соблазнительных юных мормонок-студенток», где фотографировал их без ничего, кроме «одного ярда крепдешина». Это было придумано позже для красного словца, но, честное слово, если б его вышибли за такое из преподавателей, как он писал, неужели моя мама отпустила бы меня с ним проехаться через полстраны? Он даже этот глупый мотоцикл-то купил, лишь когда мы попали в Голливуд.

Уже в те времена он принимался излагать теории, которые и принесли ему репутацию художника известного… или постыдного. Помню, как я стояла у стеночки в аудитории и слушала, как он говорил студентам: «Работа фотографа не в том, чтобы зафиксировать то, что есть. Это может сделать любой с фотоаппаратом в руках. Работа фотографа в том, чтобы возвыситься над взглядом, указать публике, куда смотреть и что видеть».

Я не знаю истинной причины, почему Рональд уехал из Солт-Лейка, но подозреваю, что он попросту заскучал. Его всегда интересовали, как выражаются люди вежливые, «темы эзотерические». Тогда это не было чем-то странным: не было еще никакой «Сатанинской паники», как сегодня, ничего еще не натворил Чарли Мэнсон, а движение спиритов еще имело крепкие корни во множестве мест. Из университета Рональда вышвырнули не из-за его склонности к оккультизму. Я так не считаю, если на то пошло, то склонность эту там некому было ни разделить, ни поддержать. Не так-то легко было добраться до книг, не мог постичь ничего больше.

Так что уехал он в Голливуд и взял меня с собой. Предлогом было состояние моего здоровья. Девочкой я очень много болела, и мама говорила, что климат Калифорнии пойдет мне на пользу, однако на самом-то деле ей хотелось, чтобы я стала актрисой. Желание ее, полагаю, исполнилось, хотя сомневаюсь, чтобы мама когда бы то ни было признала, какую роль в этом сыграл Рональд. Фиона осталась в Солт-Лейк-Сити, и это, по-видимому, достаточно характеризует их обручение, чтобы мне стоило добавлять что-то еще по этому поводу.

Рональд сразу же получил работу – заниматься фотосъемкой для киностудий. Он достал мне мою первую роль, статистки в массовой сцене в «Гяуре», для которого сам он еще рисовал задники и делал маски. Он познакомил меня с Мерианом Купером, и мне незачем рассказывать вам, каким подспорьем это оказалось для меня в будущем.

Одно в книгах и статьях уловлено точно: я была девчонкой из маленького города, и Солт-Лейк не был местом, способным вселить в меня житейскую мудрость. Плюс, в те времена я была еще хорошенькой (в конце концов, мне ж предстояло стать знаменитостью), однако Рональд спервоначалу обходился со мной по-доброму, оберегал и меня, и мою невинность, отчего позднейшие мамины избыточные переживания выглядят еще более смешными. Он всегда устраивал так, чтобы я размещалась в местах, где буду ограждена от хищнических поползновений мужчин постарше, а их – тут и сомневаться нечего – было бы полным-полно. И, если честно, я могла бы оказать им и радушный прием. Я была наивна, само собой, однако к тому же меня и желания снедали, горела во мне, как теперь я понимаю, девчоночья страсть по Рональду.

Были ночи, когда я лежала в постели и воображала себе: вот входит он незваным в мою комнату (как, знаю, позже мать моя уверилась – так он и делал), – однако все неподобающее между нами происходило лишь в одном месте – в моем воображении. Никогда Рональд не относился ко мне иначе как к маленькой сестренке. Когда он фотографировал меня в этом злополучном крепдешине, я посылала карточки матери и, думаю, хотела, чтобы та поверила, что у нас любовная связь, потому как сама скорее всего желала, чтоб это было правдой.

Знаю, что публикуемые книги и статьи ныне рисуют меня девчонкой до того заторможенной, будто я и не знала, что такое секс, однако, может, в те времена я и была чуток несведуща в тонкостях, но уж конечно же знала побольше, чтобы верить, будто все сводится к проведению ночи в одной комнате, как возомнил один из этих наемных писак. Это я, а не Рональд, подстрекала к тем фотосессиям. Он лишь поддавался, потому что понимал силу и притягательность красивого молодого тела (чем моложе, тем лучше) под тонким покровом прозрачной ткани.

Говорил он об этом в абстрактных понятиях: Красота и Секс с большой буквы. «Идеи не могут изменить мир, – утверждал он, – а вот системное их расположение может». Картинкой он мог заставить людей смотреть туда, куда ему нужно было, чтоб они смотрели, думать так, как ему хотелось, чтоб они думали, чувствовать то, что ему было нужно, чтоб они чувствовали. И, полагаю, он не был неправ, потому что те карточки, конечно же, заставляли маму чувствовать что-то, хотя и не знаю, были ли ее чувства теми, какие намеревался вызвать Рональд.

Мама в самом деле вдребезги разбила все Рональдовы пластины, прямо у него на глазах, как то ей и приписывают, а я в самом деле отвернулась, не в силах на это смотреть, потому что знала, что значат для него его фотографии и какую, должно быть, сильную боль вызывало уничтожение этих фотографий, а еще знала: вина-то в этом моя. Мама была в состоянии апоплексическом, именно это слово она употребила. Лицо ее сделалось красным и влажным, глаза превратились в крохотные черные бусинки на лице, пока она кричала и ярилась.

После такого помолвка Рональда с Фионой была расторгнута, само собой, а нам с ним было навсегда запрещено видеться друг с другом. Рональд расторжение помолвки воспринял без излишнего волнения, Фиона же была возмущена и очень даже радовалась тому, что все кончилось. Так или иначе, но ни она, ни он по-настоящему ничуть не любили, по моему мнению, помолвка же попросту давала удобную и не такую уж неприятную перспективу. Разрыв со мной дался бы ему труднее, по-моему (как и мне), если бы он и в самом деле вдруг произошел.

Вот чего вы, по-видимому, дожидались, если потрудились дочитать до этого места: с этого места мой рассказ начинает отклоняться от того, что вы читали в журналах или в любой из книг о творчестве Рональда, которые издаются сейчас. Официальная версия нынче какова? В последний раз мы были вместе в тот апоплексический момент в Рональдовой студии, когда моя мать крушила фотопластины, так? Или, может, была слезу выжимающая встреча по разные стороны зала суда, какого никогда не было, потому что на самом деле никогда не было никакой тяжбы: Рональд пошел на все требования моей матери, так что никакого судебного преследования и не потребовалось?

Дело в том, что к тому времени, когда мама с Фионой перебрались в Голливуд присматривать за мной и держать подальше от Рональда, мне уже стукнуло шестнадцать и я уже шагала по тому пути, что вывел меня в звезды. И как раз этого мама всегда и хотела для меня, и, невзирая на свое беспокойство по поводу Рональда, она была чересчур рада видеть, как осуществляются ее чаяния, чтобы слишком беспокоиться всякими «как» да «почему».

Так что, вопреки маме с Фионой, виделись мы с Рональдом весьма часто и в течение немалого числа лет. Оба мы по-прежнему работали в кино, а кино, во всяком случае в те времена, было для нас слишком маленьким миром, чтобы держаться совсем врозь.

Для «Полночи в музее восковых фигур» Рональд придумал грим, который в финальной сцене Лайонел носил под своей восковой маской, и, конечно же, маски, какие носили туземцы в «Прогулках по горе», были теми же, что он создал для «Рек Занзибара» несколькими годами раньше. Маски всегда восхищали Рональда, и, когда он не занимался своими фотографиями, он мастерил маски, порой для кинофильмов, а чаще просто для того, чтоб повесить ее на стену своей студии.

Полагаю, вы станете ждать, что теперь я напишу что-нибудь о «Прогулках по горе». Это фильм, который в самом деле сделал меня звездой, в конце концов, и принес баснословные деньги Мериану и RKO, даром что я так и цента не увидела сверх оговоренной в контракте платы. Так оно было принято в те времена. Это единственный фильм, о котором все только и желают слушать, даже нынче, хотя в свое время я снялась в более сотни картин. Восторженными криками об этом фильме на протяжении многих лет я себе лишь хрипоту нажила, но только чтоб вы продолжили читать, пока я не доберусь до хорошего в этом рассказе, вот вам кусочек:

Я снялась всего в полудюжине фильмов ужасов из той сотни и, тем не менее, ухитрилась стать первой «королевой крика», что бы это ни значило. Насколько только могу судить по просмотренным нынешним фильмам, так называют актрису, которая очень часто рвет топчик у себя на груди. Если честно, я бы такое проделывала с удовольствием, если бы в те времена этим хоть как-то можно было бы продвинуться в кино. Это ж немногим отличается от насквозь промоченного, порезанного платья, какое на меня напяливали половину фильма, так ведь? Почему моя мама одобряла это, а не Рональдов крепдешин, мне понять не дано.

Ладно, тот фильм не имеет никакого отношения к остальному в моем рассказе, за исключением того, что он здорово прогремел, чтобы сделать меня самой что ни на есть звездой. Это принесло мне как больше свободы, так и меньше. Я стала сниматься в фильмах более значимых, чем те, в каких был занят Рональд, а вскоре после этого он вообще перестал работать в кино. Он объяснял это нашествием звукового кино, тем, что Голливуд слишком превращается в бизнес, тем, что ему хотелось свободы для работы над своими собственными проектами. Тогда уже складывалась его репутация, его знаменитый процесс.

По-видимому, он мог бы уже тогда отойти от дел и не сделать больше не единой фотографии. Он уже написал четыре книги, в том числе «Как повелевать взглядом» и «Горгоны и богини», обе они выдержали по невесть сколько изданий, так что у него появилось полно денег. Но он вместо этого двинул в Калифорнию, в Лагуна-Бич, прикупил там дом на отшибе, которому суждено было стать такой неотрывной частью его легенды, как и тот глупый мотоцикл, и открыл свою школу.

Помню, как только он вселился в дом, так сразу прислал мне адрес, и я попросила моего шофера отвезти меня посмотреть дом. Мама к тому времени уже скончалась, мы похоронили ее в Солт-Лейке, место поминальной службы пришлось охранять полиции, чтобы сдерживать толпы народа и репортеров, поскольку те знали, что я там присутствую.

Известно, как выглядела студия Рональда, так что мне незачем ее описывать. Тот трехсторонний передний угол строился под старинную английскую деревню, задняя же часть под простой штукатуркой выдавалась до самого заднего склона холма. Я понимала, почему дом будет для него идеальным. Он давал ему сколько угодно света, сам Рональд жил в апартаментах на втором этаже, я же, однако, сразу, еще до того, как внутрь зашла, ощутила неприязнь к этому зданию. Если вы видели его фото, ступайте и взгляните на них еще раз, посмотрите, сумеете ли заметить это. Что-то неудобное в его фасаде, нет, ни на лицо, ни еще на что не похоже, просто похоже на то, что дом вот-вот накренится, а то и рухнет. У меня, смотревшей на него с улицы, от этого голова заболела, а то было еще до того, как я увидела подвал.

Подвал – истинная причина, почему Рональд купил этот дом, во всяком случае, так он мне сказал в тот день. «Не во многих зданиях Калифорнии подвалы имеются», – сказал он мне, сводя вниз по деревянной лестнице.

Стены подвальные были сложены из камня, скрепленного неуклюже положенным раствором. Полом служила утрамбованная земля. Странное чувство вызывало это место, сырое и жаркое, а запах стоял такой, что вызывал у меня в памяти жилища зверей в зоопарке. В центре помещения стоял длинный антикварный стол, накрытый для пира, хотя тарелки и блюда на нем были завалены не столько едой, сколько грудами костей и черепашьих панцирей. Вокруг повсюду стояли софиты и фотокамеры на штативах. В этом-то помещении Рональд и снял большую часть фотографий, которые вам, видимо, знакомы, те самые, которые позже станут называть его «гротесками». Грубо сложенные стены видны на заднем плане некоторых уцелевших из них.

Догадываюсь, о чем вы думаете сейчас, и ответ мой: да, Рональд действительно опять фотографировал меня, когда в костюме, когда и в том, что мы привычно звали «раздевкой». Я даже позировала для некоторых из его гротесков, хотя они меня и не особо-то привлекали. Помню, на одном я была какой-то нимфой, выбивающейся из поддельного дерева: камера Рональда трюкачески обращала понемногу мою кожу в кору. Насколько мне известно, ни одно из этих изображений не уцелело в том, что произошло позже, и всего одно из них вообще снималось в подвале. Во мне стойко сидела, как я тогда расценивала, иррациональная неприязнь к этому помещению – с самой первой минуты, как я ступила в него.

Чего большинство почитателей не знают про Рональда, так это того, что, хотя они и сделали его известным, хотя сам он всегда и гордился ими, гротески были для него к тому же и постоянным источником разочарования. В чем дело, он никогда мне не объяснял (уж точно – не тогда), однако всякий раз, когда он проявлял пластину, я замечала, как в какой-то момент он смотрел на получившееся так, будто ожидал увидеть нечто иное, а потом улавливала на его лице проблеск разочарования, когда ожидаемого не оказывалось.

После покупки студии в Лагуна-Бич Рональд занялся привлечением своих, как он сам их называл, «белых ворон». Он написал о них в какой-то из своих книг: карлики и акромегалитические гиганты, дамы-толстухи и мальчишки с собачьими лицами. Голливуд к тому времени превратил сельские ярмарочные представления всяких уродцев в прибыльный бизнес, и фотографии пристрастий Рональда давали многим из их участников новую работу.

Сам он заявлял, что держит их рядом ради их «изобразительных возможностей», только это не объясняет, зачем он так много времени тратил на будущих колдунов и шарлатанов-священников неведомых культов. Порой в студии Рональда проходили сборища некоей группы, называвшейся «Обществом Серебряного Ключа», что-то вроде франкмасонов, но на голливудский лад.

С одним из таких я была знакома: навязчивый поклонник с фальшивым французским именем Дю Планте, кто здорово умел нести ту самую псевдомистическую тарабарщину, от какой просто тащились «общества» вроде этого. Он говорил, что «Как повелевать взглядом» Рональда – это больше, чем путеводитель по фотографии, что книга содержит секреты и формулы, применимые в настоящей магии. Я запомнила: звучало очень и очень похоже на то, что сам Рональд годами твердил мне.

«Почему колдуны и ведьмы-знахарки используют пентаграммы и свечи? – помнится, как-то раз спросил он меня. – Во внешних атрибутах есть сила – не в них самих, а в их расположении. Не сам по себе символ пятиугольника творит чудо или связывает, а его построение, геометрия. Если построение способно править взглядом, сердцем, умом, почему бы ему и не править чем-то гораздо большим?»

Хотя виделись мы с Рональдом чаще, чем до смерти моей мамы, никогда уже не появлялось то чувство полного согласия, какое мы разделяли, когда я была девочкой, и я никогда не задерживалась в его студии. Встречаясь в Лагуна-Бич, мы отправлялись ужинать в какой-нибудь притон, причем я надевала шляпу и очки, натягивала парик из запасов Рональда, чтобы не быть узнанной. Из всех его странных друзей всего с одним мне в самом деле удалось поладить, евреем-композитором, фамилия которого звучала как-то на немецкий лад, когда он родился, но когда он переехал в Голливуд, то сменил ее на Темпл и поменял «х» на «к» в конце своего имени – Эрик.

Так продолжалось некоторое время. Мой первый брак распался, я стала чаще появляться на телеэкране, чем в кино, потому что (глянем правде в глаза) внешность моя начинала увядать. Что стало бы чертой, какая картина оказалась последней со мной в главной роли, если бы в свое время я не снялась у Мериана в «Охотнике и добыче»? «Прелестная штучка, жаль, провалится».

Виделись мы с Рональдом по нескольку раз в месяц и оставались вполне близки, чтобы, когда он позвонил мне однажды ночью и заговорил голосом задыхающимся и все же невозмутимым (таким голосом мужчина говорит тогда, когда ему есть что сказать и сказать только тебе), я отправилась к нему. Шофера своего будить не стала, просто села в машину и покатила в Лагуна-Бич.

Рональд встретил меня у порога и тут же потащил в подвал. Обстановка в нем с того первого раза, когда я была там, изменилась, столы прибраны, теперь лишь стул с высокой спинкой одиноко торчал в углу. Софиты, фотокамеры и щиты оставались по-прежнему на месте, а на полу какой-то узор был вырезан в земле и залит мелом с солью. Уверена, вы уже гадаете, была ли то пентаграмма, так печальный факт таков, что я не могу вспомнить. Лишь круги внутри кругов с какой-то многоугольной фигурой посреди этого, еще надпись на языке, ни разобрать, ни понять которого я не смогла.

Точно не помню, что мы говорили, зато знаю: когда я попросила у Рональда объяснений, он лишь головой тряхнул, будто объяснить что-либо было превыше его сил. Он попросил меня попозировать для фотографии, помнится, я, должно быть, здорово разозлилась и сомневаюсь, чтоб мне удалось это хорошенько скрыть, однако он сказал, что доверяет мне, как не доверяет никому другому, и при этом было нечто такое в нем, что-то такое в его поведении, что заставило меня согласиться.

Он поставил меня рядом с нарисованным им на полу кругом: раздетой по пояс и в длинной черной юбке, обе руки подняты, словно я заклинаньем вызываю нечто из вышних сфер и в то же время в ужасе открещиваюсь от того, что сама же призываю. Рональд очень скрупулезно указывал, где мне стоять, какую позу принять, как руки выгнуть, какое направление взгляду придать. Казалось, ему целая вечность понадобится, чтобы кончить локотком подталкивать меня на место, добиться, чтоб все было так, как ему хотелось. Потом он отщелкал картинку – на том и конец.

Я ждала его наверху, пока он проявлял фотографию, стояла и смотрела в большие фасадные окна на Прибрежный бульвар, следила за время от времени проезжавшей машиной. Когда Рональд появился с фото, он прямо-таки весь излучал радость, словно мужчина, показывавший мне своего новорожденного сына. По-моему, я никогда не видела его таким счастливым. И он вручил мне изображение, я посмотрела на него. Сейчас уже не помню, что именно я ожидала увидеть, но в конечном счете всего лишь фотографию, всего лишь изображение сцены, поставленной им внизу.

Вот она я: стою с голой грудью, фотографическое искусство Рональда делает мою кожу безупречнее, чем есть на самом деле, одна рука выгнута, будто схваченная между притягиванием чего-то ближе и отталкиванием этого прочь, на лице моем нелепое выражение, как на рекламной фотокарточке. А вот и рисунок – расползается по полу, часть его теперь затенена, потому как там есть… что-то еще.

Нынче, все эти годы спустя, мне трудно описать это, трудно даже в памяти вызвать. Было оно волосатое и приземистое, с руками длиннее ног. Что-то вроде обезьяны, но и не похоже на нее. Кожистое наряду с тем, что волосатое, на мумию похоже, а в то же время похоже на скелет, только вывороченный какой-то, будто его из дерева вырезали, а не из тела он явился. На гориллу похоже, на марионетку похоже, на череп похоже. Выпученные глаза во все лицо напомнили мне одну из Рональдовых масок.

Я отшатнулась, едва не вырвав изображение из его руки. Спиной почувствовала холодное стекло окна, и, думаю, как раз это не дало мне развернуться и броситься бежать в ночь, или закричать, или в обморок упасть, как персонаж одного из фильма ужасов, в котором я снималась еще девочкой.

Само собой, он мог бы все это и сфабриковать. Существо это в конце концов было похоже на куклу, сходство его с масками, которые Рональд годами делал, сверхъестественно. Мог он и снять заранее фото какого-нибудь своего изделия, а потом как-то наложить изображения одно на другое. Я провела с ним бездну времени, но так и не вникла в его созидательный фотографический процесс, и одурачить меня было легко. Только не верю я, что он изображение сфабриковал. Не верю в это сейчас по причинам, которые станут очевидными, не верила и тогда. Еще и потому, что был он слишком горд, чтоб фабриковать, слишком гордился тем, что был способен сделать, чтобы притязать на такое, чего он не мог. О, не то чтоб он был выше приукрашивания истины. Если это отвечало его цели, он врал без зазрения совести, но он не стал бы лгать в своем фотографировании, мне не стал бы.

Более того, я не верила, что Рональд сжульничал с фото, потому что оно, как акробат какой-то, встало точно на место, придав смысл так многому из сказанного им в течение многих лет. Его постулат о том, что дело фотографа повелевать взглядом, сердцем, умом и, может, еще чем-то. Как он всегда убеждал студентов смотреть, а потом, раз уж они посмотрели, увидеть.

Нет, он снял изображение чего-то, чего там не было. Или скорее, чего-то, что там было, но мне не было дано увидеть. «Это всамделишное?» – помню, спросила я его, всем голосом отчаянно призывая его убедить меня в обратном.

«Это было, – сказал он, – в миг, когда снималось изображение. Колдовски обращено в существо построением кадра – необходимость его присутствия в этом построении, а потом вновь пропало, когда построение было нарушено, когда оно больше не было нужно».

Остаток той ночи я не помню, не четко. Что за слова были сказаны, как пыталась я дать ему понять, какой фальшью воспринимается мною его недоверчивость, будто мне и делать ничего не оставалось, как в экстаз впадать от того, чего он достиг. Помню, я была до того потрясена, до того подавлена, что доковыляла до машины, проехала всего несколько кварталов и встала на обочине с работающим двигателем и поднятыми стеклами, изо всех сил стараясь не глядеть на место рядом со мной и не рисовать себе в воображении, что могло бы ползать там, в темноте.

Больше всего расстраивал меня не озноб, в какой его фотография меня вгоняла, а ощущение вызываемой им потери ориентации, когда я вглядывалась обратно в года нашего знакомства. Каждое снятое им фото, каждое сказанное и написанное слово о его философии и о его процессе, каждый раз, когда он, глядя на одно из своих построений, видел меньше, чем ожидал, – все это вдруг предстало в новом свете. Стоило закрыть глаза, как я видела себя девочкой, обернутой в крепдешин, в окружении плотоядно пялившихся дьяволов.

Жаль, но не могу сказать, что вернулась обратно на следующий день, даже на следующей неделе. Так было бы лучше не только для рассказа, но и дало бы мне друга еще лучше, чем был. Я не вернулась обратно, хотя и не по своей воле. Не смогла. Пыталась выбросить это из головы, но, знаю, не вышло, это расстраивало меня, пугало, хотя я никому не рассказывала, что было не так. Не могу даже вспомнить, как много времени прошло с той ночи у Рональда в студии и вечером, когда мне позвонил Эрик Темпл.

Еще один вызов посреди ночи, тоже задыхающийся, хотя на этот раз мужчина будто задыхался от бега вверх по крутому склону. «Простите, что беспокою вас, – выговорил Эрик, вызвав у меня легкую улыбку, хотя я и понимала, что случилось, должно быть, что-то жуткое, – но Ронни дал мне ваш телефон, а я не знаю, кому еще звонить».

И опять взяла я машину и поехала в Лагуна-Бич.

Когда я остановилась перед студией, горели все огни, бросая ослепительное золото на подъездную дорожку. Входная дверь была распахнута настежь, но на крыльце не было никого. Хотела я было подняться наверх, заглянуть в апартаменты Рональда, однако поняла, что лишь время зря потрачу: уж если что и отыщется, то отыщется в подвале.

Если бы в течение прошедших недель я побывала у Рональда еще раз, то преображение подвала, возможно, было бы менее потрясающим. А так, когда я ступила ногой на верхнюю ступеньку лестницы, спуск стал походить на акробатику в кино еще до появления звуковых фильмов. Рональд был занят, торопливо разбирая сделанные от руки добавления и обновления. Доски, сбитые гвоздями вместе под странными углами, выкрашенные резко белым и черным. Иногда на них наносились тени, как на фотографический задник, однако тени эти изгибались так, как не имело смысла, не соответствовало бы никакому источнику света, возможному в данном пространстве. Эти самые дополнения до того густо были понатыканы, что некогда просторный вход в подвал теперь стал каким-то лабиринтом в комнате смеха, и, чтобы протиснуться в нем, мне приходилось наклоняться и изгибаться.

Когда я смогла одолеть полосу препятствий и дошла до конца лестницы, то обнаружила, что подобному же воздействию подвергся весь подвал, преобразованный в серию уголков и тупичков. Более того, некогда скромных размеров помещение, казалось, невесть как сделалось больше, даром что видеть я могла зараз лишь крохотный кусочек его, у меня сложилось истерическое представление, будто я смогла бы плутать по этим закоулкам целыми днями, не находя своего пути.

Не помогало то, что во всем этом месте чувствовалось, будто его накренили или подвинули, будто бы поверхность скошена под каким-то сомнительным углом, даже когда я шагала по твердо утрамбованной земле подвального пола. Мне не было ничего видно впереди дальше одного поворота, хотя подвал был ярко освещен и свет, отскакивавший от выкрашенных белым досок, почти слепил меня, зато я слышала, как шуршало и скреблось вокруг, словно крысы в стенах. После пары поворотов я споткнулась о тело.

Оно было сильно искалечено, большая часть лица отсутствовала, но по одежде я узнала, что это Эрик. Откуда-то спереди доносился голос Рональда. Звучал он хрипло, и, может, похоже было, что он плакал, хотя я ни разу не слышала плачущего Рональда. «Нет, нет, убирайся, – пытался он выкрикнуть, но голос его садился, получалось что-то вроде кваканья. Раз за разом. – Постановка окончена. Убирайся». А потом я услышала грохот и звук, какой, в моем представлении, мог бы издать цветок, если б было слышно, как он расцветает. Повернув за угол, я наткнулась на стену пламени и разбитые остатки керосиновой лампы у моих ног.

Рональд забился в угол в дальнем конце наспех сооруженного коридора, чьи скосы, казалось, склонялись над ним с угрозой. Пламя поднялось уже слишком высоко, мне было не перешагнуть через него, чтобы добраться до него, да если и не было языков огня, все равно между нами находилось еще что-то. Что-то темное и нелепо сложенное, волосатое, скелетообразное и вырезанное под странными углами.

Двигалось оно как диафильм, с которого удалили рамки, и, пока оно покрывало расстояние между собой и Рональдом, я видела, как оно вибрирует и меняется. Руки Рональд поднял, закрывая лицо, не желая – в свои последние минуты – делать то, к чему он всегда призывал своих студентов: смотреть. Существо ухватило его за кисть чересчур многими пальцами (или, может, их не хватало), и потом постановка переменилась, изменилась геометрия, и оба они попросту пропали.

Я выбралась наверх, разбудила соседа, вызвала пожарных, однако в ту ночь Рональдова студия сгорела дотла. Я стояла возле и смотрела на выбивавшиеся языки пламени. Не помню, что я рассказывала полиции, когда та прибыла, но полицейские сумели понять, насколько я потрясена, они знали, кто я такая, так что вопросов много не задавали. В любом случае им это все не казалось необычным. В конце концов, произошел просто пожар. Пожары случаются все время. Тел так и не нашли – ни Эрика, ни Рональда. Спустя несколько недель обоих причислили к пропавшим, и все просто решили, что они подались на юг, в Мексику. По-моему, ходили слухи, что они были любовниками, хотя я не знаю, имело ли это место в действительности. Возможно, об этом вы прочтете в книгах и статьях, какие пишутся сейчас.

С тех пор здание вновь отстроили, сохранив вид почти в точности такой же, каким он был тогда, а некоторые турагентства даже указывают на него как на старую студию Рональда. Говорят, в нем устроили какое-то кафе, но я никогда не наведывалась туда и никогда не поеду.

Не помню, что я рассказала в ту ночь полицейскому инспектору, зато ни за что не забуду того, что он поведал мне, когда я спросила, обследовали ли подвал. «А нечего обследовать, – сказал инспектор. – Дома в Калифорнии лишены подвалов, мэм».