Начало - Прощальный фокус - Энн Пэтчетт - RutLib.com

Люси Грили и Элизабет Маккракен посвящается

Ann Patchett

THE MAGICIAN’S ASSISTANT

Published in the Russian language by arrangement with ICM Partners and Curtis Brown Group Limited

Перевод с английского Елены Осеневой

Правовую поддержку издательства осуществляет юридическая фирма «Корпус Права»

На перекрестке Джордж-Бернс и Грейси-Аллен

ПАРСИФАЛЬ МЕРТВ. Конец.

Техник-оператор и медбрат выскочили из своей застекленной кабинки. Полная тишина, царившая всего минуту назад, сменилась шумом лихорадочной деятельности двоих мужчин, на которых нежданно-негаданно свалилась тяжелая работа. Техник вклинился между Парсифалем и Сабиной, и ей ничего не оставалось, как выпустить руку Парсифаля. На счет три они сняли его тело с металлического «языка» аппарата МРТ и опустили на каталку, при этом голова Парсифаля запрокинулась, челюсти, уже не оберегаемые рефлексом, мгновенно разомкнулись и рот безвольно и широко открылся, обнажив два безукоризненных ряда зубов и две золотые коронки на задних коренных, сверкнувшие под ярким светом потолочных флуоресцентных ламп. Тяжелое зеленое покрывало, которым его снабдили для тепла, сбилось, и край застрял в стопоре рельса. Медбрат раз-другой дернул покрывало, пытаясь вытащить, но тут же махнул рукой, мол, времени нет, хотя времени у них было в избытке – Парсифаль был мертв и остался бы мертвым, окажи они ему помощь через полминуты, через час или через день. Техник и медбрат торопливо закатили его за угол и помчали дальше по коридору, не сказав Сабине ни слова. Слышались только взвизгивание резиновых колесиков и шорох резиновых подошв, спешивших по линолеуму.

Сабина осталась стоять, опершись спиной на громоздкий аппарат МРТ, ждать, обхватив руками плечи. В каком-то смысле ей тоже пришел конец.

Немного погодя в кабинет вошел нейрорадиолог и сочувственно, но без обиняков сообщил то, что она уже знала. Муж ее мертв. Нейрорадиолог не опускал глаз, не теребил на себе халата, как делали многие доктора, говоря с ней и Парсифалем о Фане. Сообщил, что причина смерти – аневризма, истончение стенки сосуда в мозгу. Объяснил, что аневризма, возможно, была у Парсифаля всю жизнь и со СПИДом его никак не связана. Подобно больному с прогрессирующей лимфомой, которого сталкивает в кювет на автостраде беспечный лихач-подросток, делающий обгон, Парсифалю было отказано в уготованной ему смерти, а Сабине было отказано в обещанных ей и еще остававшихся ему годах жизни. Доктор не сказал, что Парсифалю повезло, что такая смерть – это благословение божье, но Сабина почти что видела, как эти слова крутятся у него на языке. Учитывая диагноз Парсифаля, мгновенную смерть можно было счесть чуть ли не счастливым избавлением. «Ваш муж, – пояснил доктор, – совсем не страдал».

Сабина стиснула в руке серебряный доллар, который дал ей Парсифаль, – ободок монеты больно врезался в ладонь. Но разве не страданий так страшилась она? Не того, что будет как с Фаном – боли, бесконечные и разнообразные, тело, отказывающее в самый неожиданный момент и самым непредставимым образом, разве не надеялась она, что Парсифаль такой участи избегнет? Если уж у него отнимают жизнь, то пусть хоть смерть будет легкой! Ровно так и случилось: Парсифаль умер легко. Однако, осознав, что получение желаемого не утешает, Сабина хотела теперь совершенно другого. Хотела вернуть его. Больного, здорового – все равно! Вернуть!

– Головная боль сегодня утром, – говорил доктор, – была вызвана кровоизлиянием.

Бородка у него была подстрижена неровно, стекла очков грязные, словно захватанные жирными пальцами. Цвет лица – землистый, как у большинства нейрорадиологов.

Сабина сказала, что хотела бы посмотреть снимки.

Кивнув, доктор вышел и через минуту вернулся с большим бумажным конвертом, на котором значилось: НЕ СГИБАТЬ. Следом за ним Сабина прошла в тесную, похожую на чулан комнату, и доктор высветил на экране восемь больших мутно-серых листов с пятнадцатью отдельными снимками на каждом. Доли мозга Парсифаля были запечатлены здесь во всевозможных ракурсах. Озаренная синевато-белым светом Сабина вгляделась в снимки. Она смотрела на изгибы черепа Парсифаля, на глубокие извилистые борозды его мозга. На некоторых снимках можно было различить знакомые черты: решительную линию подбородка, впадины глазниц. Но большинство изображений были не более чем набором линий, аэроснимками взрыва в темноте. И на всех – затемнение, черный плотный сгусток величиной с фасолину. Даже ей было понятно, где все произошло.

Кончиком карандаша доктор постучал по экрану, указывая на и без того очевидное.

– Вот здесь. – Он стоял лицом к свету, и снимки мозга Парсифаля отражались в стеклах очков. – У некоторых эта штука может оставаться в таком виде сколько угодно. А у других – сосуд лопается.

Сабина попросила дать ей побыть минутку в одиночестве, и доктор, кивнув, попятился к двери и вышел. Когда делались эти снимки, всего лишь час назад, Парсифаль был жив. Потянувшись к экрану, она коснулась рукой изображения, провела пальцем вдоль верхушки черепа. Какую красивую голову она обнимала еще так недавно! В ту ночь, когда умер Фан, Сабина думала, что суть трагедии – в осознании того, что однажды умрет и Парсифаль, и потому продлится трагедия лишь какое-то время. Но теперь она начинала понимать, что суть трагедии – в оставшейся ей жизни, что впереди ждут годы и годы одиночества. Она сняла с экрана снимки, сложила их обратно в конверт, сунула конверт под мышку и стала вспоминать, как добраться до лифтов.

Больничный городок «Седарс-Синай» захватывал окраинные кварталы Лос-Анджелеса в том самом месте, где Лос-Анджелес переходил в Беверли-Хиллз. Корпуса соединялись крытыми надземными переходами, так называемыми «воздушными путями». Комнаты ожидания были специально распределены в зависимости от продолжительности ожидания. Украшавшие стены коридоров картины были слишком хороши для больницы. Порою казалось, что все до единого состоятельные жители Лос-Анджелеса либо сами умерли в «Седарс-Синае», либо потеряли здесь своих родных и вместо горя и ужаса преисполнились желанием добиться, чтобы над какой-нибудь из местных дверей повесили памятную табличку с их фамилией. Денежные вливания уничтожили большую часть характерных больничных примет: тошнотворно-бледную зелень стен, обшарпанные полы, едкий запах дезинфекции. Раньше Сабине случалось бродить по этим коридорам ночами столь бессонными, что больница преображалась в ее сознании в гигантский отель вроде «Сахары» или «Дезерт-Сэндс» в Лас-Вегасе, где в свое время они с Парсифалем давали представления. Теперь же, когда она шла к сестринскому посту, чтобы позвонить оттуда в похоронную службу, было даже и не поздно, последние солнечные лучи еще играли в небе над Беверли-Хиллз, а те, кого однажды отправят сюда умирать, пока даже не собирались ложиться спать.

Сабина знала, что и как надо делать. Опыт у нее был. Год и два месяца назад умер Фан. За такой срок ничего не забудешь. Но с Фаном было все иначе. Он шел к смерти так уверенно и неуклонно, что приход ее был вычислен и ожидаем. В последний свой визит к ним домой врач сказал, что жить больному осталось день, от силы – два. Наутро Фана не стало. А у Парсифаля и была-то лишь головная боль.

– Мне Фан снился, – сказал ей утром Парсифаль.

Сабина подала ему кофе и присела на край его постели. Раньше это была постель Фана. И дом был – Фана. Парсифаль и Фан пять лет прожили вместе. А с тех пор как Фан умер, он то и дело снился Парсифалю, и сны эти тот с дотошной обязательностью пересказывал Сабине, словно письма уехавшего в дальние края любовника.

– И как там Фан?

Парсифаль мгновенно оживился, стряхнул с себя сон. Взял из ее рук чашку.

– Он сидел у бассейна. В моем костюме – сером, с люрексом – и белой рубашке. Ворот – нараспашку. – Парсифаль прикрыл веки, вспоминая подробности. Ведь для Фана подробности значили очень многое. – В руке высокий коктейльный стакан с чем-то розовым, вроде майтая, что ли… С фруктами наверху… А выглядел он таким отдохнувшим, спокойным… Таким красивым…

– Бассейн был наш?

– О нет! Бассейн был роскошный! С фонтанами в виде дельфинов… С позолотой…

Сабина кивнула. Представила себе картину – голубое небо, ряды пальм…

– Он говорил что-то?

– Сказал: «Вода просто идеальная. Думаю поплавать».

Парсифаль отлично умел изображать Фана, его речь, в которой безупречный английский, точно в сэндвиче, был зажат между ломтями французского и вьетнамского. Сейчас от этого фокуса Сабину пробрала дрожь.

Фан плавать не умел. Бассейн у него был, но в Южной Калифорнии хочешь ты того или нет, позади твоего дома будет бассейн. Иногда, правда, Фан закатывал брюки и, сидя на бортике у мелкого края, опускал ноги в воду.

– Что, думаешь, это значит? – спросил Парсифаль.

Сабина погладила его по макушке – полысевшей от бог весть каких сочетаний лекарств. Снам она значения не придавала. Считала их чем-то вроде шума невыключенного телевизора, доносящегося из соседней комнаты.

– Думаю, это значит, что ему хорошо.

– Да, – сказал Парсифаль и улыбнулся Сабине. – Я тоже так думаю.

А было время, и не так давно, когда он не рассказывал ей своих снов, за исключением самых уж диковинных. Например, что он входит в гостиную и видит: Кроль сидит в качалке и читает газету. Огромный – фунтов в двести весом, шесть футов ростом, а на носу очки! А может, это и не снилось Парсифалю вовсе, и он просто придумал все шутки ради. Однако смерть Фана обострила его чувства. Парсифалю стала необходима надежда. Он хотел верить сну, говорившему о том, что смерть для Фана – благо, что ему не грустно и не одиноко там, где потом Парсифаль сможет его отыскать. Возле бассейна с баром.

– Ну а тебе? – спросил Парсифаль, накрыв руку Сабины своей ладонью. – Снилось что-нибудь?

Но Сабина снов не помнила, а может быть, ей ничего и не снилось. Она мотнула головой и спросила, как он себя чувствует. Прекрасно, отвечал он, только голова болит немножко. Было восемь часов утра. В тот самый день.

Договорившись об основном, Сабина на лифте спустилась в главный вестибюль, и стеклянные двери, раскрывшись, выпроводили ее в ночь. Был январь, семьдесят два градуса. Легкий ветерок разогнал туман, унеся его в тихоокеанские просторы, оставив вместо него пустоту. А Сабине так хотелось, чтобы пахло цветами из дальних апельсиновых рощ и лимонными деревьями в цвету и чтобы запах этот окутал ее, как бывало еще совсем недавно, в мае, пропитал одежду и волосы, словно мельчайшая пыль. Хорошо бы кто-нибудь из больницы нагнал ее, спросил: «Куда вы теперь?» – и обнял: «Нет, нет, вы не в том состоянии, чтоб уходить так, одна!» Медбрат поинтересовался, есть ли кто-нибудь, кому она могла бы позвонить. И Сабина ответила, что нет. На самом деле, нашлась бы добрая сотня человек, кому она могла бы позвонить, но все это были не те люди. Родных у Парсифаля не осталось никого, кроме Сабины, и ее всегда охватывало волнение, когда в его медицинской карточке она видела свою фамилию в графе «ближайшие родственники». А своим родителям она позвонит, когда доедет, иначе те захотят непременно забрать ее из больницы к себе. А Сабине хотелось провести этот вечер в своем доме. В доме Фана, ставшем домом Парсифаля, а теперь и ее тоже.

Ноги подкашивались от шока, подкашивались и заплетались, как у пьяной, а это ведь только начало горя. Приходилось сосредоточиться, чтобы не угодить в заросли ледяника на обочине, не наступить на скользкие зеленые стебли. Сабина забыла, где оставила машину. Выйдя из больницы, она прошла вдоль Грейси-Аллен-драйв до пересечения ее с Джордж-Бернс-роуд и остановилась. Пусть в больничном городке все корпуса, этажи и палаты были увешаны памятными табличками – в честь Грейси Аллен назвали целую улицу, а такое за деньги не купишь. Утица не напоминала прохожим о жизни знаменитой актрисы, но заставляла помнить о ее смерти, так как тянулась вдоль больничных корпусов – от Флигеля Семейства Бройди и Флигеля Теодора Е. Каммингса до Башни Макса Фактора с Семьей. Каждый раз, проходя здесь, Сабина думала о страданиях, видимо выпавших на долю Грейси Аллен под конец ее земного пути, о том, что, может быть, за эти страдания город и оказал ей такую честь. Что, может быть, вечерами ее муж тоже бродил здесь. Может быть, когда тоска по умершей становилась особенно нестерпимой, он приезжал в «Седарс-Синай», чтобы походить по улице, названной именем жены, пошагать взад-вперед мимо фикусов, африканских лилий и кружевной зелени плюща на обочинах. Ну а после, состарившись и ослабев, обратился к друзьям с просьбой: нельзя ли назвать соседнюю улицу в честь него? Не ради тщеславия, а чтобы увековечить его любовь к супруге. Хорошо бы, думала Сабина, названия улиц продавались, как названия корпусов в больничном городке. Тогда она могла бы купить улицу для Парсифаля, где-нибудь подальше от «Седарс-Синая». Сделала бы ему такой подарок, отлично зная, что с улицей Сабины улица Парсифаля никогда не пересечется.

Было почти девять вечера, когда она наконец нашла свою машину на парковке возле входа в отделение неотложной помощи. По пути домой Сабина думала, что созвать людей на похороны можно по списку гостей, которых они приглашали на свою свадьбу. «Не только из соображений налоговой выгоды, – объяснил ей тогда Парсифаль в присутствии раввина. – Я люблю тебя!» Он сказал, что хочет, чтоб она стала его вдовой. И Сабина заслужила этот брак. Она любила Парсифаля с девятнадцати лет, с того первого его представления в «Волшебной шляпе», когда он показал свой фокус с кроликами, когда они так и вылетали у него из рукавов, из-за пазухи, из-под кушака, точно голуби у Чаннинга Поллака. Сабина служила в «Шляпе» официанткой, но в тот вечер стала его ассистенткой – когда он протянул руку, оставила свой поднос с напитками и поднялась на эстраду, хотя хозяин ясно дал понять, что участие в фокусах – это богоданное право гостей, заплативших за выпивку, и обслуге оно не даровано. Тогда же она и влюбилась в Парсифаля – двадцатичетырехлетнего, стоявшего на эстраде в смокинге, залитого розовым светом софитов. И все эти двадцать два года любила его – позволяя делать с собой что угодно: разрезать надвое, заставлять растворяться в воздухе; любила, даже узнав, что сам он любить предпочитает мужчин. «Не всегда же получаешь все, чего только ни пожелай», – говорила она родителям.

Услышав, как поворачивается ключ в замке, Кроль запрыгал по коридору – шлеп-шлеп, как шлепает по ковру небрежно надетая на босу ногу тапка. Поднявшись на задние лапы, он тянул к Сабине передние, подергивая носом в приступе кроличьей радости, оттого что окончились наконец томительные часы одиночества. Сабина подхватила зверька на руки, зарылась лицом в мягкую белую шерстку и вдруг – никогда раньше такого не случалось – вспомнила белую кроличью муфту, которую родители купили ей в детстве. Много кроликов прошло через их с Парсифалем рук, но ни один не мог сравниться с этим ни умом, ни размерами. «Эффектнее, когда исчезает женщина крупная, – объяснял Сабине Парсифаль, – и кролика из шляпы тоже лучше вытаскивать увесистого». Рост Сабины был пять футов и десять дюймов, а Кроль, здоровяк породы «бельгийский великан», весил под двадцать фунтов. Как и Сабина, он в свое время участвовал в представлениях. Кроль знал немало трюков. Третий по очередности из белых кроликов-артистов Парсифаля, он оказался самым сообразительным и послушным. Кроль был трудолюбив. Однако, уйдя на покой, разжирел и теперь скакал по комнатам, жуя электропроводку и коротая время в бесцельном ожидании.

Сабина понесла Кроля в спальню Парсифаля. Ее спальня находилась наверху. Сабина обосновалась здесь еще до кончины Фана, поскольку помощь требовалась постоянно и уезжать на ночь к себе все равно не получалось. И потом – дом ведь был такой большой. Она сменила четыре комнаты, прежде чем облюбовала себе эту. А в другой устроила мастерскую. Перетащила туда рабочий стол и архитектурные макеты. Поздним вечером, обиходив и уложив обоих мужчин, Сабина, сидя на полу, клеила крошечные ясеневые деревца, изображавшие аллею, которая в свое время потянется к комплексу офисных зданий.

Света Сабина не включила и шла на ощупь, трогая стены рукой.

– Когда будете меня хоронить… – завел однажды разговор Парсифаль. Это было за завтраком, наутро после их свадьбы. Он ел яйцо в мешочек.

Сабина попыталась его прервать:

– Конечно, это добрый знак, что ты можешь так спокойно об этом говорить. Внушает оптимизм. Но сейчас – рановато как-то. У нас еще полно времени.

– Я бы хотел, чтобы хоронили меня, как это принято у евреев, – в тот же день до заката. Твои соплеменники – народ более практичный, нежели мой. Католики выставят тебя в гостиной и лежи там неделю, пока все соседи не налюбуются!

– Перестань!

– И не хочу, чтобы все швыряли на мой гроб комья грязи. По мне, так это гадость!

– Хорошо, комья швырять не будем.

– Не думаю, правда, что евреи так уж одобряют кремацию…

– Ты не еврей, так что какая разница?

– Мне просто не хотелось бы оскорбить чувства твоих родителей. – Парсифаль зажмурился, потянулся. – Как думаешь, придет Джонни Карсон на мои похороны? Было бы шикарно. Интересно, правда, помнит ли он меня вообще.

– Должен помнить…

– Серьезно? – просиял Парсифаль. – Я был страшно влюблен в Джонни Карсона.

– Ты был влюблен в Джонни Карсона?

– Раньше я стеснялся в этом тебе признаться, – разоткровенничался Парсифаль. – А теперь, видишь, раз мы муж и жена, я рассказываю тебе буквально все!

Спустив на пол кролика, Сабина зажгла свет. Кровать была не застелена. Утром Парсифаль лежал в постели до тех пор, пока мог терпеть головную боль, а потом они уезжали в спешке. Парсифаль был в темных очках и опирался на ее руку.

Сейчас ей предстояло выбрать одежду. Год и два месяца прошло, а белье Фана все еще лежало неразобранным в ящиках комода. Одежда Фана и Парсифаля занимала два больших шкафа-купе: костюмы, пиджаки, на проволочных вешалках – галстуки. (Распространялось ли на галстуки право собственности – или они были у них общие?) Белые рубашки наверху, под ними – светло-голубые, еще ниже – темно-голубые. Опустившись на колени, Сабина погладила разноцветные рукава.

Распорки для обуви все еще сохраняли форму ботинок. Свитера, рассортированные по составу ткани, были разложены по прозрачным акриловым коробкам.

Парсифаля нужно было во что-то одеть для кремации. В чем будут кремировать Фана, мужчины обсудили заранее. Выбранный костюм Парсифаль отнес к своему портному – ушить под размер Фана. Тот всегда говорил, что по ночам одежда растет.

– Какая разница, – тихо и сдавленно сказал потом Парсифаль Сабине. – Так ли, эдак ли – все равно сожгут.

Сабина закрыла шкаф и позвонила родителям.

– Шел! – вскричала мать, когда Сабина сообщила ей новость. – Парсифаль!

Сабина услышала, как отец спешит в спальню. До нее донеслись слова матери: «Бедная моя девочка!» – а может быть, только почудилось – мать отвела от лица трубку.

В телефоне что-то щелкнуло, и раздался голос отца:

– Ой, Парсифаль, Парсифаль… Он ведь еще ничего был…

– У него была аневризма, – сказала Сабина. – Это совсем другое.

– Ты в больнице? – спросила мать. – Мы сейчас приедем!

Отец уже плакал, а Сабина еще и не начинала.

– Я уже дома, – присев на край постели, она усадила на колени Кроля.

– Тогда мы едем к тебе, – заявила мать.

Сабина ответила, что уже поздно, она устала, а завтра предстоит масса дел. Кролик соскочил с нее и зарылся в простыни.

– Мы его любили, – сказал отец. – Ты и сама знаешь, Сабина. Он был славный мальчик.

– Без Парсифаля все теперь изменится, – добавила мать.

Пожелав родителям спокойной ночи, Сабина дала отбой.

Спальня мужчин располагалась в глубине дома – такая огромная, что могла бы служить гостиной. После смерти Фана Сабина с Парсифалем проводили здесь чуть ли не весь день: смотрели телевизор, ели китайскую еду из коробок, иногда даже репетировали фокусы перед зеркалом-псише, хотя к тому времени уже и не выступали. На прикроватной тумбочке – фотографии в рамках: Парсифаль властным жестом собственника обнимает Фана за плечи, оба улыбаются Сабине, которая держит камеру; Парсифаль и Сабина с Кролем позируют для рекламы; Парсифаль и Сабина на свадебной церемонии, рядом – родители Сабины. Было там и семейное фото Фана: его отец-француз и мать-вьетнамка; Фан в коротких штанишках и три крохотные девочки с круглыми черными глазенками – одна еще на руках у матери. Семейный портрет был парадным, постановочным. На лицах – лишь тень улыбки. Сабина забралась в постель с ногами, взяв с собой фото. Откинувшись на спинку кровати, принялась изучать лица на портрете, каждое по очереди. Все дети – вылитая мать, ни малейшего сходства с высоким светловолосым отцом, и вид у того – взволнованный, будто его лишь минуту назад познакомили со всей этой компанией. Сабина редко разговаривала с Фаном о его родных и даже не знала имен людей на фотографии. И вряд ли эти имена где-то записаны.

А вот Парсифаль наверняка их знал. Похоже, все, изображенные на этом снимке, умерли, хотя кто знает… Сабина ни в чем не была уверена. Она свернулась калачиком, прижавшись к мохнатой спинке кролика, и лежала так, чувствуя, как быстро-быстро бьется маленькое сердце зверька.

После похорон она переехала вниз, заняв спальню Фана и Парсифаля. Она спала в их постели, зарывалась головой в их перьевые подушки. Спала она, как спал и Парсифаль – почти круглые сутки, а когда не спалось, валялась в постели. В ванной она пользовалась их шампунем, их темно-зеленым мылом. Их громадными, точно скатерти, полотенцами. В комнате стоял мужской дух. Расчески, зубные щетки, крем для обуви – все это отныне несло на себе груз памяти. Только теперь Сабина осознала, как полон вещами этот дом, как велико доставшееся ей имущество. Она теперь ответственна за два принадлежавших Парсифалю магазина ковров, и за бессчетные свитера в шкафу, и за игрушечную мышь Фана – единственную игрушку, сохраненную со времен его вьетнамского детства, – мышь, глядевшую на Сабину с комода своими нарисованными глазами. В ее распоряжение перешли банковские счета, страховые полисы, акции, квартальные налоговые декларации и извещения, любовные письма, адресованные не ей, детективы в бумажных обложках, записные книжки с адресами. Сабина стала последним причалом, гаванью для всего накопленного и памятного, всех достижений и итогов, всего пережитого этими двумя, при том что к жизни одного из них она была причастна лишь косвенно. Но куда деть коллекцию открыток Фана, журналы с выкройками подвенечных платьев? Что делать с пятью картотечными шкафами, битком набитыми всевозможными компьютерными заметками на вьетнамском языке? Закрыв глаза, она представила себе, что умерли ее родители. Представила, как одиночество воплощается в бесконечных ящиках и коробках, хранящих достояние ушедших, как высится перед ней могильный холм из вещей – вечное напоминание о потере. Сабина теперь была накрепко связана с этим местом, неотделима от часа, когда умер Парсифаль. Но что будет, когда умрет она? Кто станет глядеть на семейное фото Фана и гадать, кем были все эти люди? А может быть, гадать и насчет нее, Сабины?

Телефон трезвонил не переставая. Чаще всего звонили родители, проверяли, как она там. Звонили друзья, прочитавшие некролог. Звонили вежливые и предупредительные управляющие магазинов Парсифаля – у них накопились вопросы. Случались звонки и от ничего не ведающих посторонних – спрашивали Парсифаля. Какое-то время продолжались звонки из больницы, из похоронного бюро, от директора Форест-Лоун, где рядом с останками Фана она захоронила и прах Парсифаля. Звонок, раздавшийся на четвертый день после его смерти, в десять часов утра, застал Сабину в постели, хоть она и не спала. Это был адвокат. Приглашал на ланч.

– Понимаю, что у вас ко мне много вопросов, – сказала Сабина, кутаясь в шерстяной плед, – но не сегодня, Роджер. Обещаю, что скоро заеду.

– Нет, сегодня, – возразил он.

– Но сегодня я не собиралась выходить!

– Мне надо сообщить вам кое-что. Не по телефону и срочно. Если вы отказываетесь приехать, я приеду к вам.

Прикрыв рукой микрофон, Сабина зевнула. Конечно, Рождер был другом Парсифаля, но вел он себя все-таки бесцеремонно.

– Ко мне нельзя. Я еще не прибралась в доме.

– Тогда вы ко мне.

Зажмурившись, Сабина согласилась приехать – только чтобы закончить этот разговор. Особым любопытством она никогда не отличалась и никакого желания выслушивать адвоката не испытывала. Худшим, что он мог бы поведать, стало бы известие, что Сабину оставили в дураках и Парсифаль ей ничего не завещал. Такой новости, она, строго говоря, была бы только рада.

Окажись на ее месте Парсифаль, она бы сказала ему, что выйти из дома – необходимо. После смерти Фана даже пойти взять с порога газету его приходилось уговаривать. Сабина садилась на краешек постели с халатом в руках, убеждала, что, встав, приняв душ и одевшись, он почувствует себя гораздо лучше, что и Фана огорчило бы такое его состояние. Вот только теперь на краешке постели не сидел никто. Кроль и тот куда-то ускакал. Сабина встала, отыскала халат, но потом бросила его на пол, вернулась в прежнее теплое гнездышко и, накрывшись пледом, вновь погрузилась в сон.

Фан плавает в бассейне.

– Ты же не умеешь плавать! – говорит Сабина, хотя ясно видит, что он плавает.

Он плывет, широко раскрыв глаза и рот. Тело его лоснится и золотисто поблескивает, как у тюленя на ярком солнце. Перевернувшись на спину, он устремляется к ней.

– Научился! – кричит он. – Вот счастье-то!

Серый пиджак Парсифаля аккуратно повешен на спинку покрашенного в белый цвет стула из кованого железа. Погода жаркая, но приятная. Когда Фан оказывается у бортика, Сабина протягивает руки, и он скользит из бассейна в ее объятия; прохладная вода стекает с него ручьями и мочит блузку Сабины. Кожа его вновь приобрела золотистый оттенок и источает тонкий цветочный аромат – не то жасмина, не то лилии, даже не хочется выпускать Фана из рук. Смерть явно пошла ему на пользу. Даже в лучшие свои дни с Парсифалем он не казался таким довольным. При жизни Фан был слишком робким, слишком услужливым и чем-то напоминал побитую собаку. Энергичная Сабина ревновала Парсифаля к Фану, ей было неприятно, что Парсифаль может так сильно любить еще кого-то. Ревновала, считая любовь исключительной привилегией и ни с кем не желая этой привилегией делиться. А в конечном счете кем была тогда Сабина? Всего лишь ассистенткой, затянутой в неизменное шелковое трико с блестками. Женщиной с кроликом и шляпой. Однако Фан был с ней неизменно любезен. Он прекрасно знал, что это такое – быть лишенным привилегий.

Сабина улыбается и садится рядом с Фаном на бортик. Болтает ногами в воде. Дельфины увиты цветами. Вода в бассейне синяя, как спинка у горной сиалии, которую она однажды видела возле Тахо.

– А чем ты занят теперь?

Фан берет ее руку в свои. Экзема, от которой он годами не мог избавиться, теперь прошла.

– По большей части я здесь. С тобой. – Сказал и замолчал. Фан никогда особо не любил говорить о себе. – А иногда возвращаюсь во Вьетнам.

– Серьезно? – удивляется Сабина. О Вьетнаме он вообще почти не вспоминал.

– Это очень красивая страна, – говорит он. – Там столько всего памятного мне с детства, о чем я за тридцать лет и думать забыл: зеленые луга, рисовые поля весной, когда только-только пробиваются первые ростки. Обо всем не расскажешь. И такое счастье, когда вокруг столько людей говорит по-вьетнамски. Иной раз стоишь посреди базарной площади, а слезы так и льются. Ты поймешь это когда-нибудь потом, когда окажешься дома.

– Мой дом – здесь.

– Я про Израиль, – говорит Фан.

– Ну, у меня не так, – возражает она. – Мы уехали оттуда, когда я была совсем маленькая, я даже и не помню ничего.

Фан качает головой.

– Это не наша страна, – говорит он.

Но для Сабины Лос-Анджелес – это дом, единственный и любимый.

– Как думаешь, где теперь Парсифаль? – спрашивает она.

Фан смотрит на нее с огромной нежностью. Ветер развевает ее волосы, почти такие же черные и прямые, как у него. За бассейном подает голос пересмешник.

– Обычно он со мной. И к тебе мы приходим вместе. И во Вьетнам отправляемся тоже вместе.

Сабина, порывисто выпрямившись, оглядывается на длинную, ведущую к беседке дорожку.

– Он сейчас здесь?

– Он не захотел прийти.

– Не захотел? – повторяет она упавшим голосом.

– Ему стыдно. Еще бы – оставить тебя с такой кучей проблем…

Сабина глядит по сторонам, надеясь, что Парсифаль все-таки где-то поблизости, увидит ее, подойдет. Ей трудно дышать – так не хватает его.

– Но что он мог поделать? Он же старался облегчить мне жизнь, потому и женился на мне!

Фан отводит от лица мокрые пряди. Ему не терпится объяснить, что он имеет в виду.

– Не только ты оставалась в неведении. Я тоже ничего не знал. Вот что я хотел тебе сказать. Парсифаль скрывал это. Так он решил много лет назад, а уж если он чего решал, то не отступал от задуманного. Никогда! Так что он не желал обидеть ни тебя, ни меня. И не от плохого отношения к нам он это делал. – Фан проводит ногой по воде, баламутя поверхность. Видно, собирается опять нырнуть. – Тебе теперь труднее придется. Он говорит, что хотел тебе сказать, но не знал, что времени у него так мало. Аневризма застала его врасплох. Наверное, это моя вина.

Сабина не могла понять, о чем Фан толкует.

– Твоя вина?

– Аневризма, она такая… – И Фан щелкает мокрыми пальцами. – Раз, и все!

Сабине вспоминается что-то очень давнее, но каким-то образом связанное с ней. Загораживаясь рукой от солнца и щурясь, она глядит на Фана.

– Ты убил его? – спрашивает она, уверенная, что он ответит «нет».

Но внезапно Фан преображается. Склоняет голову, как прежде, по-собачьи. Без рубашки он словно голый.

– Пожалуйста, не говори так, – мягко просит он.

– Тогда объясни мне… – Сабина чувствует, как у нее перехватывает горло.

– Ты же просила…

– Просила?

– Чтобы не страдал…

Минута, и она вспоминает – как надеялась, что Парсифаль не будет слишком мучиться, как, возвращаясь с ним от докторов, думала об этом в машине. Но одно дело – думать и надеяться, а совсем другое – просить.

Резким движением она вынимает ноги из воды. Встает. Мысли ее четки и ясны.

– Господи, – говорит она, – я же не хотела, чтобы ты убил его. Хотела, чтоб помог, утешил. Утешил. А если ты не понял, надо было спросить.

– Разница во времени – это такая малость.

– Малость? – кричит Сабина. – Это малость? Что ты называешь малостью?

Опустив голову, Фан разглядывает свои ноги. Упирает большие пальцы в цементную внутреннюю стену бассейна.

– Два года. – Он беспомощно пожимает плечами. – Ну, чуть больше, чем два.

Сабина чувствует дурноту. Руки невольно тянутся к голове. Впервые в жизни ей кажется, что голова вот-вот оторвется от тела и, перелетев через ограду, увитую тяжелыми лиловыми гроздьями винограда, поплывет куда-то по воздуху.

– Да как ты можешь говорить, что два года – это мало!

– Мало, – упорствует Фан. – Может быть, сейчас тебе этого не понять. А вот умрешь – увидишь. Такой срок – это ничто.

– Но я же еще не умерла! – Ее голос звенит и срывается. – И время это мне было нужно!

Теперь ее душат слезы – горькие, безутешные. Парсифаль бы мог еще быть здесь, лежать в собственной постели. А все из-за нее, из-за каких-то ее слов. Сама накликала беду – призвала собственное одиночество!

Порыв сухого ветра, повеявшего с океана, несет приятное успокоение. Стоит ясный южнокалифорнийский денек. В свой черед плачет теперь и Фан. Хоть его лицо и так мокрое после плаванья, Сабина различает на нем слезы. И плечи трясутся. «Я хотел, чтобы тебе стало полегче», – говорит он. Соскальзывает с бортика вниз и погружается в воду. А синева в бассейне – вовсе не от синей воды и не оттого, что в ней отражается небо. Просто стенки бассейна изнутри покрашены синей краской. Сабина провожает Фана взглядом, изо всех сил стараясь не плакать.

– Выплыви, – просит она. Но Фан скользит вдоль дна. Делает круги. Глубина искажает пропорции его тела, и оно кажется длинным, призрачным. Фан не всплывает, потому что всплывать ему незачем. Все, что ему нужно, – это плыть, плыть. Сабина понимает, что Фан может не вынырнуть до вечера.

– Прости меня, – шепчет она. – Вернись!

Она ломает руки. Как же она устала! Как давно сон не приносит ей отдыха! Она все ждет и ждет, но с тем же успехом можно ждать на берегу рыбу. И в конце концов ничего не остается, как встать и уйти. Сабина идет к воротам, и уже у выхода из сада, вдруг вспомнив что-то, возвращается к бассейну.

– Фан, – говорит она, – а как насчет того, другого? Что ты собирался мне сказать?

Но тот все плавает и плавает, наворачивая круги. Наверное, даже и не слышит ее. Сабина знает, что, будь она на его месте, под водой, она бы ничего не слышала.

Когда раздался телефонный звонок, Сабина вскрикнула от неожиданности.

– Я жду вас уже полчаса, – заявил Роджер. – Как это понимать? Вы не приедете?

– Что?

– Сабина? Вы что, не совсем проснулись?

Она сглотнула комок в горле. Сердце билось часто, как у Кроля.

– Я забыла, – еле слышно проговорила она.

– Не надо никаких уборок, – сказал он. – Я уже еду.

Разобраться в переполнивших сознание обрывочных мыслях казалось совершенно невозможным. Сабина вязла в них, точно в какой-то чудовищной трясине. Она надела халат Парсифаля, несколько раз ополоснула холодной водой лицо и уже кончала чистить зубы, когда в дверь позвонили.

Хорошая ассистентка фокусника должна уметь отвлекать внимание зрителей, брать его на себя. И Сабина относилась к своим обязанностям серьезно. Даже к завтраку выходила с накрашенными губами. На ее запястьях неизменно красовались тяжелые браслеты, на ногах – вызывающие туфли с ремешками и на высоченных каблуках. Она умела собраться и быть во всеоружии. Так было раньше, будет и теперь, думала она, идя к двери.

– Я собиралась приехать, – сказала она.

Роджер чмокнул Сабину в щеку и заправил ей за ухо прядь волос.

– Там у них в заведении дресс-код, – сказал он. – Вас бы не пустили.

– Пойду кофе сварю. – Сабина шмыгнула на кухню. Роджер последовал за ней. Дом так и плавал в солнечных лучах, но даже самое яркое солнце в те дни не могло помешать Сабине погружаться в спячку.

Роджер оторопело глянул на прикрепленный к холодильнику снимок мозга.

– Это еще что за чертовщина?

– Это Парсифаль, – бросила она, занятая поисками фильтров.

Роджер сел за стол и зажег сигарету. Он был одним из немногих лос-анджелесских знакомых Сабины, еще не бросивших курить, и единственным, кто закуривал в чужом доме без разрешения. В другое время подобная неучтивость сильно бы ее задела.

– Что вам известно о родных Парсифаля? – спросил он.

Сабина пожала плечами и включила кофеварку.

– Известно, что жили они в Коннектикуте. Известно, что умерли. Известно, что настоящая фамилия Парсифаля – Петри. Если вы приехали сообщить мне, что за его деньгами охотятся какие-то нежданно объявившиеся кузены, то обещаю воспринять это известие хладнокровно.

Обрывки сна ускользали прочь. Фан. Бассейн. Хорошо бы извиниться и на минутку отойти – посидеть, подумать.

– Я всегда считал, что знаю Парсифаля достаточно хорошо. – Роджер стряхнул пепел в стоящий на столе горшочек с темно-лиловой фиалкой. – Но обнаружилось кое-что, о чем я понятия не имел. Как, думаю, не имели понятия и вы.

«Я тоже ничего не знал, – произнес Фан. – Вот что я хотел тебе сказать». Эти слова она помнила точно. Ожидая, пока сварится кофе, Сабина застыла между двух миров. И не желала ни спать, ни просыпаться.

– Итак, – сказал Роджер, сплетая пальцы шалашиком, точно член правления некой компании. – Дело заключается в следующем. – Он помолчал, выждав минуту, давая Сабине время хотя бы повернуться к нему лицом. Но поворачиваться она явно не собиралась, и Роджер продолжил: – Фамилия Парсифаля вовсе не Петри. Его звали Гай Феттерс. У Гая Феттерса в Небраске имеются мать и две сестры. Насколько я могу судить, отец тут вне игры – не то умер, не то пропадает неизвестно где. Сказать точно я не могу.

Сабина достала и поставила на стол две желтые чашки. Налила кофе. Как ей помнилось, ни молока, ни сахара в доме не было.

– Не может быть, – сказала она.

– Боюсь, что может.

– Двадцать два года мы были вместе. – Сабина села за стол, вытянула из пачки Роджера сигарету и зажгла. Самое время курнуть. – Так что, думаю, я знаю его лучше, чем знали вы. Двадцать два года совместной жизни со счетов не сбросишь.

– Ну, – задумчиво протянул Роджер, – возможно, данный случай представляет исключение.

Сигарета была отвратительной, но вкус ее Сабине нравился. Затянувшись, она выпустила струйку дыма в потолок. Был бассейн. В нем плавал Фан. Он сказал, что тоже ничего не знал об этом. Об этом? Сабина вскинула глаза на Роджера.

– Там, в его завещании, было письмо. Он хотел, чтобы я сообщил семье о его смерти. Он основал для них фонд – для матери и сестер. Но вы деньги не потеряете. Основная их часть – ваша.

– Деньги я не потеряю, – повторила Сабина. К ней перешли не только деньги Парсифаля, но и деньги Фана. Авторские права на бесчисленное количество компьютерных программ, на игру «Безделушка» – все это теперь принадлежало Сабине.

Роджер вдавил сигаретный окурок в мягкую черную землю у стебля фиалки.

– Должен сказать вам, что очень сожалею. Чертовски скверно с его стороны ничего вам не сказать. На все имеются свои причины, однако не думаю, что вам сейчас хочется в них копаться.

– Вы правы, – сказала Сабина.

– Ну а мое дело спросить вас, не хотите ли вы с ними связаться. Я, разумеется, и сам собираюсь это сделать, но вдруг вы желаете вступить с ними в контакт самолично.

Он ждал ее ответа. Но Сабине было трудно даже глаза держать открытыми.

– Можете все обдумать, – сказал Роджер, прикидывая, задержится ли в этом доме настолько, чтобы успеть выкурить еще одну сигарету. И пришел к выводу, что не задержится. – Позвоните мне завтра.

Сабина кивнула. Роджер вытащил из портфеля и положил на стол папку.

– Здесь имена, адреса, телефоны и копия просьбы Парсифаля. – Он встал. – Значит, позвоните.

– Позвоню.

Она не встала, чтобы проводить его, даже не предложила проводить, даже не заметила его замешательства. И окликнула, когда Роджер был уже возле входной двери.

– Да?

– Оставьте мне сигаретку, хорошо?

Роджер вытряс из пачки пару сигарет – на дорогу до офиса, – а пачку с оставшимися положил на столик в прихожей.

Прежде чем открыть папку, Сабина закурила.

Миссис Альберт Феттерс (Дороти). Аллайанс, Небраска.

Мисс Альбертина Феттерс. Аллайанс, Небраска.

Миссис Говард Плейт (Китти). Аллайанс, Небраска.

Там же находились адреса, номера телефонов, номера страховок. Мисс Альбертина Феттерс проживала с миссис Альберт Феттерс. Миссис Говард Плейт жила отдельно. Сабина прочла письмо Парсифаля, но узнала лишь его соображения касательно структуры фонда. И задумалась: уж не подделка ли это? Какой сценарий правдоподобнее? Три женщины из какого-то захолустья, Аллайанса в Небраске, сфабриковали документы о родстве с совершенно незнакомым им человеком с целью получить, заметим, не бог весть какую сумму? Или же выходит, что человека, которого она любила и бок о бок с которым проработала всю свою взрослую жизнь, она на самом деле не знала? Сабина водила пальцем по именам, точно они были написаны шрифтом Брайля. Альберт. Альбертина. Она выпростала руки из рукавов халата, и тот повис на спинке стула.

Биографию Парсифаля она представляла себе четко. Они успели поработать вместе недели две, когда Сабина поинтересовалась, откуда он родом. Парсифаль ответил, что из Уэстпорта. В другой раз посреди репетиций во время перерыва на ланч она попробовала расспросить о его родных. Парсифаль, в то время еще не растерявший юношескую склонность к мелодраматизму, выпустил из рук сэндвич и, взглянув ей в глаза, заявил:

– У меня нет родных.

Жизнь без родных, без родителей – это же какая-то бездонная пропасть горя, Сабина такого даже представить себе не могла. И влюбилась в Парсифаля еще сильнее. Подробности высветились постепенно, в течение следующего года. Спрашивать надо было осторожно, улучив подходящий момент, не перебарщивая, не выводя один вопрос из другого. Действеннее всего были вопросы невзначай. Как зовут твою сестру? «Хелен». Излишняя настойчивость повергала Парсифаля в уныние. В конце концов Сабина поняла, что он вовсе не кокетничает, когда заявляет, что не хочет говорить на эту тему. Но кто-то еще из родных у тебя есть – дядья, кузены? «Есть кое-кто, но близки мы никогда не были, а после смерти моих родителей они даже не пытались мне помочь. Ну их».

Постепенно иссяк и этот жалкий ручеек информации. Все было сказано, раскрыто, и Сабина так и не узнала ничего, кроме туманных намеков на какие-то печальные обстоятельства, о которых лучше не вспоминать. Однажды, уже спустя много лет, во время гастролей в Нью-Йорке она предложила съездить на поезде в Уэстпорт – хотелось увидеть место, где он вырос, может быть, даже посетить с ним вместе кладбище, положить цветы…

Но Парсифаль посмотрел на нее таким взглядом, будто Сабина задумала, приехав в Уэстпорт, выкопать его родителей из могилы.

– Ты, должно быть, шутишь, – сказал он.

Она не шутила, однако больше об этом не заговаривала. Впрочем, как бы цинично такое ни звучало, была в сложившейся ситуации и своя выгода. Единственной родней Парсифаля осталась теперь Сабина, чему доказательством служила фотография в рамочке возле его кровати. Сабина была Парсифалю подругой юности, матерью, сестрой и, наконец, женой. История его жизни начиналась с момента их знакомства. Грех жаловаться.

Сабина захлопнула папку и шлепнула ее на стол. Как же плохо без Парсифаля! Будь он здесь, рядом, он бы все объяснил. Она прокручивала в голове события утра, пока голова не стала раскалываться от боли. Тогда она позвонила родителям.

Конечно же, они с удовольствием с ней встретятся, выслушают, что там с ней приключилось. Родители назначили встречу в ресторане «У Кантера». Ради Сабины они сделали бы что угодно и с радостью.

Когда Сабина жила с родителями, они каждое воскресенье отправлялись на ланч в ресторан «У Кантера». Традиция сохранилась и после того, как Сабина съехала.

Заказывали они неизменно одно и то же: два сэндвича «А-ля Дэнни Томас», один – «А-ля Эдди Кантор». В середине восьмидесятых к излюбленным блюдам прибавились кесадилья и паста. Бывало, когда мать занималась с учеником, которому требовалась дополнительная математика, и не успевала приготовить ужин, они и на неделе ужинали в ресторане. Но чтобы явиться туда в три часа дня во вторник – такого на памяти Сабины не случалось. Едва она вошла, в нос шибанул, чуть не сбив с ног, запах солонины и копченого лосося. Она уже бог знает сколько времени не ела и невольно потянулась к стеклянной полусфере, наполненной всевозможными десертами, как завороженная уставившись на кугель.

– Съешь сначала ланч, – сказала мать, вставая из-за стола в уютном углу. Сабина поцеловала ее и села.

– Сабина, – произнесла официантка, коснувшись ее руки. – Я слышала о вашем горе.

Сабина кивнула.

– Я принесу вам что-нибудь очень вкусное, – продолжала официантка. – Что-нибудь самое лучшее, что-нибудь из ряда вон. Согласны?

Сабина согласилась. Самым лучшим сейчас было оставить ее в покое и не заставлять ничего выбирать самой.

Как только официантка удалилась, Сабина сказала родителям, что узнала новость, которую ей необходимо с ними обсудить, и вытащила папку. Отец и мать по ту сторону стола затаили дыхание.

– Только бы не по поводу твоего здоровья! – воскликнула мать, пальцем тронув папку.

– О господи, нет, нет, – сказала Сабина. – Ничего такого!

Хоть она и мучительно нуждалась в совете, рассказывать родителям о случившемся чудовищно не хотелось. Они так не сразу приняли Парсифаля, столько времени потребовалось им, чтобы его полюбить, что даже и теперь, после его смерти, Сабина проявляла осторожность. Однако поведала все без утайки: про адвоката Роджера, про Гая Феттерса, про Аллайанс в Небраске, про мать и двух сестер. Отец заглянул в папку и принялся изучать ее содержимое с таким тщанием, что Сабина подумала, уж не упустила ли она чего из содержащихся там сведений.

Но мать лишь покачала головой.

– Бедный Парсифаль! – сказала она.

Отец вздохнул и закрыл папку.

– Почему это «бедный Парсифаль»? – спросила Сабина, уже точно уверенная, что все-таки что-то упустила.

Ресторан был огромный, величиной с каток или даже больше, но в три часа дня здесь было пусто – лишь несколько пожилых пар в дальнем конце зала пили кофе. Мужчины склонялись над своими чашками, сверкая веснушчатыми лысинами. Тем не менее мать Сабины понизила голос:

– А ты не думаешь, что, может быть, это потому, что с ним… – Она помолчала, разжала пальцы. В руках ее ничего не было. – Произошло что-то нехорошее?

– Что именно?

– Ну, не знаю, – сказала мать, – Но он был всегда таким душевным мальчиком, так хотел любви и тепла. А что если эти Феттерсы отвергли его? Выгнали его из дома за то, что он был гомосексуалистом. Вряд ли жители Аллайанса в Небраске отличаются особой терпимостью.

Подобное Сабине в голову не приходило. Откинувшись на спинку кресла, она глядела, как официантка ставит перед ней тарелку перлового супа с грибами и два кнедлика, с виду очень аппетитных – в мягком золотистом свете, падавшем через стекла искусственного витража на потолке, они так и сияли. Сабина поблагодарила официантку, но есть что-то расхотелось.

– Вот он и постарался забыть прошлое, – говорила мать. – Потому и врал – да, это было, конечно, нехорошо. Но эти люди, как я думаю, плохо обошлись с ним, иначе он никогда не вычеркнул бы их из своей жизни. На мой взгляд, весьма примечательно, что деньги, он им все же оставил, деньги, которые по праву должны были бы перейти к тебе.

– Перестань, пожалуйста! – Сабина замахала руками. – Он мне и так завещал столько, что истратить невозможно.

Отец Сабины глубоко, печально вздохнул:

– А может, тут дело и в другом.

Он долгие годы работал на Си-би-эс редактором новостей и много мог рассказать о том, как пара-другая перестановок в сюжете способны изменить финал.

– Возможно, это последствия какой-то травмы.

– Травмы? – удивилась Сабина.

– Ну да, такое случается, – нехотя пояснил отец, потирая затылок. – Может, что-то произошло, когда он был еще мальчишкой.

Господи, как бы возмутился Парсифаль подобным предположениям, подумала Сабина. «Ты и твои родители сидите в уютном ресторане и гадаете, запускал кто-нибудь руку мне в штаны, когда я был ребенком, или не запускал?!»

Сабина вновь заглянула в текст, который и без того уже выучила наизусть: миссис Альберт и Альбертина, но никакого Альберта.

– Даже подумать страшно, – сказала мать.

Сабине стало стыдно от того, что она не вступилась за Парсифаля, не кинулась на его защиту. Она не разделяла родительскую версию событий – по их мнению, достаточно достоверную, хоть и ужасную. Сабине казалось, что отец и мать лишь подобрались к правде, уловили ее общие очертания. Кто-то в Небраске сделал Парсифалю что-то дурное. Настолько дурное, что тот даже говорить об этом не мог.

– Так что вы думаете? Стоит мне им позвонить? – спросила она.

– Но разве не для этого ты платишь адвокату? – сказала мать. – Зачем тебе тратить свое время на таких людей? Совершенно ясно, что Парсифаль не хотел, чтобы ты с ними общалась, а желания его следует уважать. Не надо тебе с ними знаться.

Отец согласно кивнул и подцепил с тарелки дочери стынущий картофельный кнедлик.

Сабина была благодарна родителям. В который раз она заставляла их разбираться в вопросах, в которых и сама-то разобраться не могла. Они хотели, чтобы она стала архитектором, а вместо этого она клеила макеты для девелоперов, осваивающих участки за городом. Они думали, что с ее внешностью она сумеет заключить выгодный брак, а вместо этого она посвятила жизнь мужчине-гомосексуалисту.

Сколько лет они воевали с ней, страдали, не разговаривали, но теперь все это отошло далеко в прошлое, все резкие слова были прощены и забыты. Парсифаль приходил к ним на каждый шабат, на каждый Песах и День благодарения. У него было свое место за столом, и на столе всегда были печенья макарон, потому что однажды он обронил, что обожает их. Парсифаль помогал матери Сабины клеить обои на кухне и научил ее отца крайне хитроумному карточному фокусу, которым тот потом восхищал и озадачивал друзей. На свадьбе родители Сабины стояли вместе с ними под хупой и плакали, если и не от счастья, то уж от любви наверняка. Обстоятельств их брака, твердила мать, они не одобряют, но избранник дочери им нравился всегда.

– Мы не уйдем отсюда, пока ты что-нибудь не съешь, – сказала мать Сабине. – Если будешь продолжать так себя вести, ты попросту растаешь.

Мимо скользили официантки с кофейниками. Дарили старикам отраду и счастье. Метрдотель принес Сабине кусок шоколадного торта, который она не просила, и дал понять, что она может оставаться за столом хоть до скончания века.

Вечером Роджер заверил ее по телефону, что он согласен – никаких проблем, пообщаться с родными Парсифаля с тем же успехом может и он.

– Но что если они пожелают связаться с вами?

– Не пожелают, – сказала Сабина. – Кому охота бередить старые раны!

– Но я должен знать, как себя вести, если они попросят меня об этом.

На задней обложке телефонной книги Сабина рисовала черный цилиндр. Немного подумав, она поместила туда Кроля.

– Ну, если попросят, – она прикусила кончик ручки, – ответьте им «да», но они не попросят.

– Вы так в этом уверены, – протянул Роджер.

– Да, уверена, – подтвердила Сабина.

Когда Сабине было девятнадцать и ее живо интересовала семейная история Парсифаля, его мать представлялась ей исключительной красавицей, этакой трагической героиней. Густые черные волосы небрежно заколоты, длинные ноги, со вкусом подобранные золотые украшения и звучный искренний смех. У нее были глаза Парсифаля – чуть раскосые, голубые, как у собаки-хаски, окаймленные стрелами черных ресниц. Вот она сидит, поджав под себя одну ногу, на переднем сиденье машины, в которой семья едет в Дартмут – повидаться с сыном. Все вместе вслух разгадывают кроссворд. Африканская лошадь, пять букв.

Но был ли Парсифаль в Дартмуте?

Отец за рулем отвечает на самые трудные из вопросов (пять букв, приток реки, впадающей в Рижский залив). Сабине было неизвестно, чем он зарабатывал на жизнь, и она придумала, что он ученый, пропадает в лаборатории, одетый в белый халат, среди пробирок и бунзеновских горелок. Красивый, спокойный, бесконечно влюбленный в мать Парсифаля.

На заднем сиденье – Хелен. Она высовывает голову из окна, потому что ей нравится, когда ветер бьет в лицо. Она – еще старшеклассница, угловатая, длинноногая. В машине она читает журналы и помогает с кроссвордом там, где дело касается кинозвезд.

Всех их Сабина лепила в часы досуга из каких-то черт Парсифаля, его внешности, характера. Наделила их его бледностью. А когда сочла свое творение убедительным, посадила всех в машину и отправила навстречу гибели.

Дороти, Альбертина и Китти, живые и здоровые, в Небраске, ускользали от нее. Вообще вся Небраска была недоступна воображению. Что же за люди обитали там? Каждым днем своей жизни в Лос-Анджелесе Парсифаль отрицал само их существование, старательно выскабливал их фигуры на полотне своего бытия, пока не остались лишь смутные силуэты. Чем они провинились? Кто кого отверг? Четырехлетний Парсифаль, десятилетний, пятнадцатилетний – что мог ребенок сделать такого дурного? Сабина достала из багажника дорожный атлас Рэнда Макналли и долистала до Небраски. Ни пятнышка, ни складочки – этой страницей никто не пользовался. Другие страницы были расцвечены светло-зеленым – холмы, темно-зеленым – горы, синим – реки и глубокие впадины озер, а белую Небраску точно замело снегом. Штат, не исчерченный дорогами, не исполосованный ни федеральными, ни местными трассами. Пустой штат: хочешь – пиши на нем списки покупок, хочешь – заполняй телефонными номерами, хочешь – рисуй картинки. И в этом средоточии небытия Сабина отыскала Аллайанс. Аллайанс, Небраска… Как мог он ни разу не упомянуть об этом городе? На простую забывчивость непохоже.

Сабина отнесла атлас в кабинет Парсифаля – маленькую комнатку с угловым камином и видом на бассейн. На письменном столе – его любимая черно-белая фотография Фана с Мышкой на вытянутой ладони.

В последние два года ковровыми делами Парсифаль занимался из дома. В ящиках комода она то и дело находила накладные, бухгалтерские сводки, характеристики тех облюбованных им кашанских и керманских ковров, имена азербайджанских скупщиков, сложенный листок, на котором его почерком значилось: «Плохая шерсть стоила дешевле хорошей, и проведение ряда химических чисток помогло временно скрыть недостатки, придав материалу блеск, способный прельстить неискушенного покупателя». Там же хранилась подробнейшая документация всех совершенных закупок с фиксацией дат и уплаченных сумм, договоры страхования служащих, которые, наверное, следовало бы кому-то отослать. В других ящиках Сабина обнаружила записи, касающиеся фокусов, в особенности описания тех, что делали другие иллюзионисты, а Парсифаль хотел впоследствии освоить. «Изо рта один за другим вылетают одиннадцать щеглов, причем руки прижаты к бокам и не двигаются». В одной записи упоминалась она. «Его ассистентка удерживает все необходимые аксессуары на голове. Сомневаюсь, что смогу подбить на такое Сабину». Зарывшись лицом в записи, она вдыхала запах страниц.

В папке, помеченной «Фан – 1993», были собраны копии лабораторных анализов, сведения о каждом изменении числа Т-лимфоцитов, о каждой проглоченной таблетке, изредка сопровождаемые комментариями типа «Цвет лица сегодня плохой» или «Плохо спал – ночные поты». Ниже – папка гораздо тоньше, озаглавленная «Парсифаль». Он пытался так же отслеживать свое состояние, но быстро сдался. Мог бы сказать ей, что хочет вести записи. Или она сама могла бы догадаться.

В коробке в стенном шкафу лежали письма. Среди них были и ее послания к нему, написанные еще в юности. Она знала, что в них, и не стала открывать конверты. Выудила несколько открыток, которые вручала ему на день рождения, и открытку, посланную ею из Кармеля, хотя Сабина не припоминала, чтобы ездила в Кармель. Были здесь письма и от Фана. Сидя на полу, Сабина разложила их у себя на коленях. Конверты вскрыты очень аккуратно, так чтобы не порвать бумагу. Сунув руку в один, Сабина вытащила письмо. «Драгоценный мой» – так оно начиналось, и неизвестно почему от этих слов из глаз у нее полились слезы. Сабина сложила листок и сунула обратно в конверт. Несколько писем было от других мужчин – ими Сабина не заинтересовалась. Почти на самом дне лежала потрепанная открытка, отправленная из Небраски Гаю Феттерсу – на адрес «ИКН, Лоуэлл, Небраска».

Дорогой Гай,

сообщаю, что дома тебя ждет чудная малышка-сестренка, совершенно здоровая, как и я. Китти по тебе скучает.

С любовью – мама.

Сабина повертела открытку в руках. Картинка на обратной стороне, изображавшая травянистую равнину и снежные шапки гор вдали, была подписана: «Прекрасный Вайоминг». И это было убедительнее любых слов Роджера. «Март, 1966» – только и смогла она разобрать на штампе, а это означало, что новорожденная сестра, по-видимому Альбертина, была на пятнадцать лет младше своего брата. Что делал Парсифаль вдали от дома в феврале? И что значит ИКН? Сабина вновь порылась в коробке. Неужели это все? Одна паршивая открытка за всю жизнь? Сабине требовались фотографии, табели успеваемости в школе, объявления о свадьбе и вырезанные из газет некрологи. Она хотела веских доказательств.

Дни текли – долгие, тихие, и каждый был солнечнее и мучительно прекраснее предыдущего. Незаметно пролетела неделя. На заднем дворе с деревьев падали плоды лайма и авокадо и гнили в зарослях кургузых пальм. Ярко-розовые лепестки азалии засоряли стоки бассейна. Сабина вновь принялась за макет аллей возле торгового центра. Часами клеила кусты, а Кроль дремал, привалившись к ее ногам. Уже закончив работу, Сабина вдруг решила разбросать по кустам красные несъедобные ягодки. Аллея вышла отличная – Сабина знала свое дело, мастерски смешивала краску и клей, резала металл. Она изучила план торгового центра. Закончила изысканный интерьер офисной приемной – обитые синим кресла крутились, если прикоснуться к ним пальцем, стол для заседаний был из тщательно ошкуренных и протравленных дощечек вишневого дерева. Как быть с ковровым бизнесом, Сабина пока не решила, хотя управляющие уже сообщали, что пора делать закупки. Она не читала присланных Роджером бумаг и не позвонила Феттерсам в Аллайанс, чтобы узнать, что за чертовщина приключилась с Парсифалем в детстве. Останавливали слова, сказанные тогда матерью в ресторане: Парсифаль совершенно определенно не желал, чтобы она с ними общалась. Если она научилась считаться с его желаниями в девятнадцать, то сумеет и в сорок один. Но открытку Сабина поставила на письменный стол, текстом наружу.

В магию Парсифаль не верил: все это лишь трюки – более или менее хитрые. Иллюзионистов, утверждавших, что они владеют некими силами, более могущественными, нежели актерское мастерство и умение мастерить реквизит, он открыто недолюбливал. Манипуляции Ури Геллера с ложками не хотел даже обсуждать. Но Сабина была не столь рациональной натурой. Зная, что индийский фокус с веревкой – это обман, она все же надеялась, что смерть не всегда окончательная, что кто-то может вернуться с той стороны.

– Мертвец есть мертвец! – говорил ей Парсифаль. – Все! Точка!

Она была уверена, что иногда люди способны читать мысли друг друга и что между нею и Парсифалем существует телепатическая связь.

– Нет никакой телепатии. Бред это и больше ничего! – возразил он.

Но если так, то каким образом она всегда узнавала, что ему требуется? Как, еще не взяв телефонную трубку, чувствовала, что это звонит он? И почему так часто угадывала, какая карта окажется на верху колоды, которую он держит в руках?

И когда на девятый день ее затворничества в доме зазвонил телефон, первой мыслью Сабины было: «Это Парсифаль!» Она кинулась к телефону сломя голову, споткнулась, не заметив кролика под ногами, и растянулась на полу. Лишь на втором звонке Сабина вспомнила, что Парсифаль умер. На третьем решила, что это мать. На пятом – поднялась и подошла к телефону.

– Миссис Феттерс? – неуверенно спросили на том конце провода.

– Нет, – ответила Сабина так же смущенно, как звонившая.

– Я звоню миссис Гай Феттерс. Миссис… Адвокат, правда, называл другую фамилию…

– Вы миссис Феттерс, – сказала Сабина.

– Да, – добродушно подтвердил голос со среднезападным выговором. – Да. Верно. А вы… миссис Парсифаль? У меня так записано. Он назывался Парсифалем. Фокусник Парсифаль.

– Я миссис Парсифаль, – сказала Сабина. После свадьбы она действительно взяла себе его фамилию. Так она представлялась и докторам, и коронеру, и гробовщику. И теперь произносила эти слова уверенно.

– О, хорошо, я рада, что дозвонилась. Очень рада.

Тут миссис Феттерс замолчала. Сабина понимала, что надо как-то поддержать разговор, но никак не могла собраться с мыслями.

– Я очень неловко себя чувствую, – произнесла наконец миссис Феттерс. – Гай был моим сыном. Думаю, вы это знаете. Хочу выразить вам свои соболезнования. Это такое несчастье – и для вас, и для меня. Потерять ребенка – что в мире может быть горше этого!

Сабина подумала, интересно, о какой потере она говорит – о нынешней или той, что постигла ее много лет назад.

– У вас есть дети, миссис Феттерс?

– Миссис Парсифаль, – поправила ее Сабина. – Нет, детей у меня нет.

– Парсифаль, – повторила женщина. – Не сразу привыкнешь! Ведь привыкаешь, что у детей твоя фамилия, и думаешь, что всегда так будет. Нехорошо, конечно, такое говорить. Дочери же фамилии меняют. А давно он свою сменил?

– Двадцать пять лет назад, – ответила Сабина, понимая, что не совсем уверена в точности ответа.

– Конечно, «Феттерс» фамилия не самая благозвучная. Мне ли не знать – столько лет с ней прожила.

Несмотря на овладевавшее ей любопытство, Сабина чувствовала неловкость, ведя досужий разговор с матерью, чьи чувства к сыну уместились в одну открытку с тремя строчками текста. Утрата Парсифаля и ее собственное одиночество, смешавшись, давили невыносимым грузом.

– Миссис Феттерс, – сказала Сабина. – Вы получили информацию от адвоката. Полагаю, что поэтому вы мне и звоните.

– Да, – согласилась женщина.

– В таком случае скажите, чем я могу быть вам полезна.

– Ну… – начала миссис Феттерс, и Сабине показалось, что она слышит, как у собеседницы перехватило горло. – Видите ли… Вы наверняка невысокого обо мне мнения, миссис Парсифаль.

– Я вас совсем не знаю, – сказала Сабина. И, подняв спящего кролика с его подушки, положила к себе на колени. Он был теплым, как печка.

– Вот потому я вам и звоню. Я долгое время не виделась с сыном, но не было дня, чтобы не тосковала по нему. Согласна, я палец о палец не ударила, чтоб это изменить, за что и обречена тосковать по нему теперь до самой смерти. Я обсудила это с моей дочерью Берти, и мы с ней решили приехать в Лос-Анджелес – увидеть хотя бы, где и как он жил. Китти приехать не может, у нее семья. Китти – моя старшая. На похороны Гая нас не позвали. Но мне бы хоть на могилу его взглянуть.

– Я не позвала вас на похороны, потому что понятия не имела, где вы находитесь. Это выяснилось только из завещания, которое открыли лишь недавно. – Сказать о том, что она считала родителей Парсифаля умершими, Сабина не отважилась.

– Где я нахожусь? – Миссис Феттерс засмеялась. – Да все там же, на прежнем месте.

– Я этого не знала.

– Должно быть, он вам этого не сказал. Ну, не важно. Все, чего я хочу, это приехать и увидеть, где похоронен сын, и познакомиться с его женой. Конечно, если вы не против.

Огромная мастерская Сабины была полупустой. Она сидела над рабочим столом, далеко от лампы. Она встретится с ними. Пусть она и не позвонила им, но встретиться она с ними, конечно, встретится.

– Разумеется, я не против.

– Я уже и билеты забронировала. Мы прилетаем в субботу. Я решила ехать так или иначе – захотите ли вы видеть нас или нет, но так, конечно, куда лучше. Адрес ваш я знаю от адвоката. От аэропорта мы возьмем такси и приедем прямо к вам, если вы не возражаете.

– Вы бывали раньше в Лос-Анджелесе?

– Нет, дальше Иеллоустона бывать не приходилось, – сказала миссис Феттерс. – Раньше путешествовать вроде как повода не было.

– Скажите номер вашего рейса. – Сабина потянулась за карандашом. – Я вас встречу.

Сабина обычно не ложилась спать, пока от усталости не начинала делать глупых ошибок: крепить окна не той стороной или проливать клей. А до этого она пила кофе и ставила на полную громкость любимые записи Парсифаля – Эдит Пиаф, чтобы прогнать сон. Ей нравилась эта музыка – квинтэссенция печали, растворенная в языке, понятном ей лишь отчасти. Под Пиаф работа спорилась, и ошибки начинались лишь под утро – часа в четыре. Лишь тогда она выпускала из рук угольник и резак от «Икс-Экто» и позволяла себе отдых. Сунув под мышку Кроля, уже спящего сладким сном на своей старой подушке – ее Сабина специально переносила в мастерскую, – она шла темным коридором в комнату Парсифаля. Кроличьи задние лапки, свесившись, легонько стукали ее по боку. В такие ночи она устраивалась в большой кровати, твердя вслух имя Гая Феттерса. Неужели это Гай Феттерс на той фотографии, где мужчина приник к Фану, щека к щеке? А может, это вовсе и не он? Гай Феттерс или кто другой жил в Небраске, работал на автозаправке «Шелл»? Это ли имя было вышито на его груди красными нитками? Были ли на нем зимой перчатки без пальцев, когда, склонившись к автомобильному оконцу, он отсчитывал сдачу? Лица не видно, его застилает белый пар от дыхания. Одно дело – всю жизнь любить мужчину, который не может отплатить тебе тем же, и совсем другое – любить кого-то, тебе совершенно неизвестного!

Случались ночи, когда Сабина его жалела. Каково это – жить в Аллайансе, зная, что ты создан для белого смокинга? Каково жить там, зная, что в узорах старинных ковров ты смыслишь куда больше, чем в рогатом скоте? Как в Аллайансе показывать фокусы? Не официанток же из ночных придорожных кафе распиливать! А за исчезающих овец здесь можно и в полицию загреметь. «Гай, – говорила ему мать, – прекрати мучить сестру! Если ты вынешь из ее уха еще что-нибудь, я просто не знаю, что с тобой сделаю!» В школе он мечтал записаться на историю искусств, ему говорили: «Потерпи до следующего года», а на следующий год в последний момент историю искусств заменяли то торговым менеджментом, то сборкой дизельного двигателя. А еще были девушки, с которыми приходилось танцевать на балах – Осеннем и Весеннем, и после каждого родео надо было прятаться, чтобы тебя не побили – бутылками, кулаками, досками и чем придется, найденным на помойке, что за спортзалом. Он прилежно обнимал девушек на танцах, как положено прижимая их истово к себе, но, нашептывая приличествующие случаю комплименты в изящные раковинки девичьих ушей, зарываясь в чересчур нежные шейки, он опускал глаза долу, скрывая тягу к тем, кто кружил своих девушек рядом и проносился мимо, не замечая его, хотя он и подозревал, что некоторым из них он небезразличен. Вечером дома, в кровати, забравшись под плед, он читал киножурналы. Рассматривал глянцевые снимки Голливуда и Вайнленда, фотографии загорелых парней-серферов среди вечного лета. Может быть, Лос-Анджелес и есть его земля обетованная! Земля, исчерченная восьмиполосными автострадами, освещаемая всю ночь напролет яркими огнями, земля, где светофоры по вечерам никогда не мигают желтым. Перечислить невозможно все то, что он так любил и чего лишен был так долго: фестивали старых итальянских фильмов, итальянская газировка с тридцатью четырьмя вкусами, свободного покроя льняные пиджаки, светло-бежевые и цвета индиго, океан и кофе в два часа дня в ресторане, современный балет и мужчины. Какая радость быть самим собой, безудержно, не стесняясь предаваться любви, позабыть острую, как нож, тоску одиночества! Вот она, настоящая жизнь, для которой он был рожден. К чему говорить о прошлом? Это было не с ним, он подменыш, с рождения разлученный с собственным «я»!

Столкнув со своей подушки кролика, Сабина перевернулась на другой бок. Бывали и иные ночи. Ночи, когда он представлялся ей лжецом, который каждую минуту, что они были вместе, жил недоступной ей жизнью. Не подпускал ее к себе. Не замечал, что ради него она пожертвовала всем, что поставила свою любовь к нему выше здравого смысла. Считал ее недалекой, раз купилась на басню о погибших родителях из Новой Англии. Наверняка едва сдерживал смех, когда она, с легкостью заглотив крючок, попалась на эту удочку. Ее расспросы его раздражали: когда же наконец она от него отстанет? Ведь он не натягивал леску слишком сильно, разрешил ей известную свободу маневра, дал чем поживиться – назвал какую-то фамилию, какое-то место, а потом сделав вид, будто воспоминания для него слишком болезненны, навсегда закрыл тему! А она ему верила. Ложь возникала то тут, то там, как протечки на потолке. И лгать было так соблазнительно легко. Он говорил, что едет в Сан-Диего, отправляясь в Байю. Лгал беспричинно, лишь потому, что верила. Говорил, что администрация клуба отменила представление, когда ему просто не хотелось работать. Говорил, что хочет провести вечер один, собираясь затащить к себе в дом какого-нибудь бармена, чьего имени даже не помнил. Трефовую шестерку выдавал за бубнового туза. А она верила. Привыкла верить, и с каждой новой ложью он ускользал от нее все дальше. Сабина просыпалась на сбившихся простынях, с подушкой между зубами. Зачем было лгать, если она так его любила?

Сабина надеялась, что приезд Феттерсов даст ей множество ответов, может быть, даже, едва взглянув на них, спускающихся с трапа, она убедится, что перед нею люди, родство с которыми стоит скрывать. Может, они превращали его жизнь в ад. А может, и того хуже – было там нечто, на что намекал отец. Сабина зажмурилась. Что это за мать, которая ни разу не появилась на пороге – узнать, как дела у сына? Что это за мать, которая не звонит даже на день рождения? А сестры? Как назвать женщин, которые, считаясь сестрами, понятия не имели о том, что брат их умирает? Сабина бы почувствовала это даже на другом конце земли!

Так Сабина и металась, не зная, что думать. Хотела было встретиться с друзьями, но передумала. Повидала родителей – те считали, что нечего женщине торчать одной в огромном доме и лучше дочери переехать к ним, хотя бы на время. А то что она будет делать, если кто-нибудь вломится?

«Вы что думаете, Парсифаль мог испугать грабителей?» – удивилась Сабина.

В субботу подул ветерок и разогнал клочья тумана. С побережья можно теперь было различить острова – полупризрачные убежища отшельников. Сабина вызвала уборщицу бассейна, садовника и команду отставников-пожарных, которые, прибыв вшестером, вычистили-выскребли дом меньше чем за час. Она спустилась в сад, срезала несколько орхидей, благополучно переживших черные дни небрежения, и поставила в вазу на столе в холле. Заказала еду у «Кантера».

Посреди недели ей внезапно пришло в голову, что Феттерсы могут даже и не знать, что Парсифаль был геем, и думать, что в Лос-Анджелесе они встретятся с женщиной, которую он любил. Почему бы и нет? На один день она станет невесткой. Звание вдовы это и предполагает. А на самом-то деле вдовой должен был стать Фан. Он прибрался бы в доме сам, вымыл бы окна с уксусом. Он не видел никакого смысла в том, чтобы заказывать готовую еду, и мог целый день убить, бродя по рынку, выбирая самые свежие мидии и розмарин. Поживи он подольше, устроил бы эту встречу самым лучшим образом. Его мягкость обезоруживала всех, с ним всем было хорошо и легко. Он бы не сердился, не раздражался, а принял бы этих людей тепло, помня, что потеря у них с ним – общая, принял бы со всей искренностью, не замутненной уродливым желанием доказать, что его чувство к Парсифалю сильнее, чем у всех прочих. Сабина сняла с себя платье – чересчур уж нарядное, словно напоказ. Надела черные льняные брюки и плотную синюю блузку. Повесила на шею кулон, подаренный Парсифалем на сорокалетие, – миниатюрную эмаль с изображением Девы Марии, лицом пугающе похожей на Сабину.

Возле терминала аэропорта водители лимузинов, все как один с темными усами и в еще более темных очках, держали над головой плакатики с именами. Сабина подумала, что и ей, наверное, стоило бы запастись таким плакатиком с фамилией «Феттерс», но потом решила, что и без этого с легкостью их вычислит: вид у них будет растерянный, а сходство с Парсифалем сразу бросится в глаза. Сабина размазала по ладони немного помады и подкрасила щеки. От прибывшего самолета тек поток пассажиров. Некоторых тут же встречали объятия – кого просто теплые, а кого пылкие. Другие целеустремленно направлялись к главному входу или, задрав голову, изучали информацию о пересадках на транзитные рейсы. Люди все шли и шли. Казалось, им нет числа.

– Господи, – сказал женский голос рядом. – Ассистентка!

Небольшого роста, округлой формы фигура – видать, на кукурузе росла. Седые волосы совсем недавно укладывали – на макушке следы от бигуди.

– Миссис Феттерс?

Женщина схватила руку Сабины и крепко сжала. Глаза за стеклами очков наполнились слезами.

– В самолете я сказала Берти: «Как мы узнаем ее?» – но как вас не узнать? Я узнала бы вас где угодно, взгляни, Берти, это же ассистентка!

В Берти Сабина уловила сходство с Парсифалем – слабое, словно стертое. На вид – лет тридцать, без скидок. Хорошенькая, но лицо невыразительное. Тоже недавно завилась – кудрявая каштановая грива с высветленными желтыми прядями доходит до лопаток.

– Рада познакомиться, – сказала Берти, энергично тряхнув руку Сабины.

Миссис Феттерс потянулась к лицу Сабины, словно намереваясь коснуться его, но тут же отдернула руку.

– О, вы такая красивая! Значит, жизнь у него сложилась хорошо, если женился на такой красавице!

Долго копившиеся за стеклами ее очков слезы вдруг прорвались и хлынули по щекам.

– Надо было мне раньше догадаться, кем окажется его жена! Вы на шоу Джонни Карсона с ним познакомились?

– Вы знаете меня по тому шоу? – спросила Сабина. Пассажиры, спешившие наперегонки к своему багажу, толкали их. Мимо прошествовало семейство индийцев, и Берти повернулась, чтобы получше разглядеть женщину в золотистом сари.

– Да, конечно. Хотя и не знали, что вы – пара. Мы думали, что ассистенток прямо на шоу и распределяют. Все наши знакомые сказали, что выглядите вы как те девушки, которые премии Киноакадемии вручают.

– Нет. – Сабина смутилась. Она пыталась свыкнуться с обилием впечатлений. Мать Парсифаля… На ней было зеленое шерстяное пальто с продолговатыми деревянными пуговицами. В руке чемоданчик – с таким Сабина в старших классах ходила на вечеринки с ночевкой. – Удивительно, что вы запомнили меня, увидев всего раз.

– Всего раз? – переспросила миссис Феттерс.

– Да она смотрит эту передачу чуть ли не каждый вечер! – сказала Берти.

– Моя дочка Китти переписала мне ее на кассету. Было очень нелегко отыскать это видео, но нашли. У вас там только одна реплика в самом конце. Вы говорите: «Благодарю вас, мистер Карсон».

– Правда? А я даже и не помню.

– А вы разве эту запись не пересматриваете? – спросила миссис Феттерс. Сабина попыталась увести гостей с пути двигавшегося на них электрокара.

– Нет, у нас нет кассеты, – сказала Сабина, забирая у свекрови чемоданчик. Говорить о шоу Джонни Карсона, когда предстояло обсудить столько всего важного, казалось Сабине верхом нелепости. – Нам сейчас надо вниз.

– А вы все время на телевидении выступали? – спросила Берти.

Сабина покачала головой и сделала пару шагов по направлению к выдаче багажа, надеясь, что женщины последуют ее примеру.

– Нет, только в тот раз.

– Ну так я пришлю вам запись, – сказала миссис Феттерс. – Посмотрите, какая вы там невозможно красивая!

Аэропорт совершенно ошеломил Феттерсов. Через каждые три шага они останавливались, замирая перед чем-нибудь или кем-нибудь. В терминале внутренних рейсов смешались все расы и все национальности. Женщины шептали друг другу: «Как думаешь, из какой это страны?», «Мам, глянь-ка… видела?» Но, ступив на эскалатор, примолкли. Вцепившись сразу в два поручня, не давали пройти мужчине в черном костюме и с мобильным телефоном в руке. Вниз они спускались бесконечно долго, проплывая мимо заключенных в пластиковые сферы работ финалистов молодежного конкурса искусств «Калифорния будущего» – написанных темперой апельсиновых деревьев. На спутниц Сабина не оглядывалась, всецело занятая попытками разобраться в том, что узнала.

Может быть, порвать с семьей Парсифаля заставила обычная скука? Неужели эти люди и впрямь его семья? Все это не укладывалось в голове. Сабина видела рядом с собой руку Берти с крохотным бриллиантиком на безымянном пальце. Значит, помолвлена. А на Сабинином «кольце невесты» красовался бриллиант до смешного огромный, в четыре карата, чистейшей воды. Парсифаль ради инвестиции приобрел его в Африке десять лет назад, узнав от кого-то, что бриллианты растут в цене. Сабина все собиралась положить кольцо в банковскую ячейку. Бриллиант сиял на ее руке, как семафор.

– Вот уж не знала, что бывают такие длинные эскалаторы, – заметила, ни к кому особо не обращаясь, миссис Феттерс, когда они наконец спустились вниз. На ее лице выступила испарина. Мужчина в черном священническом облачении держал кружку с надписью «На приют для мальчиков», и Берти, остановившись, начала было рыться в сумочке, но Сабина, взяв ее под руку, повлекла прочь.

– Это не настоящий священник, – шепнула она.

Берти ужаснулась:

– Что?

Она шла и все оглядывалась. В Лос-Анджелесе законом не возбраняется выдавать себя за кого угодно. Стоявшие сзади них в очереди японцы – двадцать мужчин в темных костюмах – разглядывали и сравнивали свои багажные квитанции. Видимо, обнаружилась какая-то ошибка.

Ожидание возле багажного круга казалось бесконечным. Чемоданы один за другим выскакивали из металлического желоба и шлепались на ленту транспортера, и люди, толкаясь, устремлялись вперед – каждый надеялся оказаться следующим победителем. О чем говорить, пока они ожидали багажа, было неясно.

– Как вам полет? – осведомилась Сабина.

– Я даже и представить себе не могла такого – горы, пустыни и опять горы. И все безжизненное, точно летишь над поверхностью луны. А потом мы перелетели через последнюю гряду, а за ней – сплошная зелень и тысячи, миллионы крохотных домиков! Маленьких, аккуратненьких, как на картинке! – Миссис Феттерс виновато взглянула на Сабину – может, она не так ответила? – и начала заново: – У меня уши заложило, но стюардесса сказала, что это нормально. В общем, оказалось не так страшно, как я думала. А вы часто летаете?

– Бывает, – ответила Сабина.

Миссис Феттерс похлопала ее по плечу:

– Ну значит, вы знаете, каково это.

– Вот и наш, – сказала Берти, когда к ним поплыл красный жесткий чемодан «Самсонайт». Вместе они вышли из терминала в сумятицу огней и машин. Миссис Феттерс посмотрела из-под руки, словно в поисках еще кого-нибудь, кто их встречает.

– Как здесь тепло. – Свободной рукой Берти расстегнула молнию на куртке.

– Ужасно любезно с вашей стороны, что вы нас встретили, – сказала миссис Феттерс. – Теперь я вижу, что если бы мы добирались сами, то вконец растерялись бы. Вы тут всю жизнь живете?

Сабина ответила утвердительно. Какой смысл углубляться в ее семейную историю?

В аэропорт она поехала на машине Фана – та была самой большой. И самой красивой, поскольку была БМВ.

– «МЫШКА», – прочла миссис Феттерс буквы на номерном знаке. – Это что, прозвище такое?

Каждый вопрос, даже самый невинный, был для Сабины мучением. Разговаривать с миссис Феттерс было словно ехать по бесконечному, замысловато петляющему шоссе.

– Нет, эта Мышка жила у друга.

– Домашняя мышка?

– Да. – Сабина захлопнула багажник. Ей требовалось наметить хоть какие-то основные параметры общения. Ведь она понятия не имела о том, кто эти люди. И даже не знала, зачем вызвалась их встретить. В машине миссис Феттерс села спереди. – Так когда вы в последний раз виделись с Парсифалем? – спросила Сабина.

– С Гаем?

Сабина кивнула.

– Спустя два дня после его дня рождения, а значит, получается десятого февраля. – Взгляд миссис Феттерс был устремлен вперед, к выезду с крытой автостоянки. – В шестьдесят девятом.

Сабина мысленно произвела подсчет.

– То есть вы не виделись с ним с тех пор, как ему исполнилось семнадцать?

Она почему-то думала, что Парсифаль все-таки хотя бы разок, тайком, но домой съездил.

– Восемнадцать, – подала голос Берти с заднего сидения. – Ему тогда восемнадцать стукнуло.

– И еще я видела его по телевизору, – грустно добавила миссис Феттерс. Три женщины молча переваривали услышанное, пока автомобиль неспешно разворачивался.

– Мне хотелось бы сперва посетить кладбище. Если вы не против.

Сабина направила машину к выходу. Она отвезет их на кладбище. Довезет до отеля. А там пусть выметаются ко всем чертям из ее машины.

Добраться до Лос-Анджелесского аэропорта – целое путешествие, ехать туда дольше, чем лететь за границу. Они выбрались со стоянки и устремились по бульвару Сепульведа, мимо островков высушенной солнцем травы и ресторанчиков фастфуда, направляясь к 105-му шоссе. Будучи в машине втроем, они могли пренебречь светофором и выехать на полосу для автомобилей с пассажирами, минуя море машин, в нетерпении ожидающих выезда из города. Жители Лос-Анджелеса – водители-одиночки. Так здесь принято – иметь машину и ездить в ней одному. Они вывернули на северное направление Харбор-Фриуэй. Миновали стадион «Колизеум» («Ты только глянь», – сказала миссис Феттерс) и Университет Южной Калифорнии, проехали по центру, где пришлось вывернуть шеи, чтобы разглядеть здание суда. Держась левой полосы, Сабина миновала развилку и беспрепятственно взяла курс на Пасадену – через множество туннелей, расписанных муралами, прославляющими латиноамериканское наследие, афроамериканское наследие и одного поблекшего англосаксонского киноактера, сделавшегося боксером и подпирающего подбородок перебинтованными кулаками. Дальше все постепенно тонуло в изгибах граффити, диковинную азбуку которых разобрать могут лишь посвященные. Бессмысленные цепочки букв плясали и дыбились, переливались разными цветами. По Харбор они ехали до Пасадены, а затем, взяв на север, выехали на Голден-Стейт-фриуэй, что тянется до Сакраменто, хотя в такую даль уже никто и не ездит. Воздух на средней полосе дороги полнился тяжелым и густым запахом олеандровых кустов. Сабина двинулась по Глендейл-фриуэй и затем, спустившись на первом же съезде на Сан-Фернандо-роуд, добралась до Глендейл-авеню, которая и доставила их в конечном счете к величественным чугунным воротам Мемориального парка Форест-Лоун. «ПОХОРОННОЕ БЮРО, КЛАДБИЩЕ, КРЕМАТОРИЙ И ЦВЕТОЧНЫЙ МАГАЗИН. ОДИН ЗВОНОК РАЗРЕШИТ ВСЕ ПРОБЛЕМЫ», – гласила вывеска.

– О-о, – прошептала Берти.

В фонтане бронзовые лягушки прыскали водой на ноги бронзовым журавлям, а те направляли свои струи прямо в небо. В бассейне безмятежно плескались живые утки и один немолодой лебедь – создавали атмосферу. Форест-Лоун был меккой для знаменитых, богатых и влиятельных мертвецов. Они покоились под плотным слоем дерна и густой травы или в изящных гробницах. Джордж Бернс занял здесь свое законное место рядом с любимой женой в урне запечатанного мавзолея. Все надгробья в Форест-Лоун устанавливали горизонтально, объясняя это желанием не нарушать красоту пейзажа, хотя на самом деле так было просто удобнее косить траву. Туристы располагались на траве с корзинками для пикника, целовались влюбленные парочки. Богомольцы преклоняли колена в часовне Уи-Керк-о-зе-Хетер. Участки различались по престижности, учитывалось местоположение – в тени деревьев или у воды. Дешевые места находились на солнцепеке или слишком близко к дороге. Фан и Парсифаль порешили взять лучший участок – на центральной площадке, за восьмифутовой кирпичной стеной с бронзовыми воротами на запоре, что делало могилы недоступными для досужих любопытных взглядов. Сабине они сообщили об этом чуть ли не с восторгом – какая удача! Два свободных участка рядом! Кто бы мог подумать, что найдутся такие! Они кружили в обнимку по комнате и смеялись от радости.

– Форест-Лоун? – переспросила она.

– Там так красиво, – сказал Фан. Двадцать лет, проведенных в этой стране, не смогли превратить его в циника.

– Дичь какая-то, – пробормотала Сабина.

– Это Глендейл-Форест-Лоун, – возразил Парсифаль, – самое старое из пяти кладбищ. Оно намно-о-ого красивее, чем Голливуд-Хиллз. Такое тенистое… Просто потрясающе!

– Но даже до Глендейла еще ехать и ехать. Бог весть куда забрались.

– Это Лос-Анджелес, – возразил Парсифаль. – Это наш город. Все, кто любит Лос-Анджелес, мечтают быть похороненными на Форест-Лоун. – Он откинулся на спинку дивана и задрал ноги на кофейный столик. – Раз нам это по карману, имеем право!

Сабина решила оставить эту тему. В конце концов, кто она такая, чтобы диктовать людям, где им быть похороненными?

После ужина Фан подошел к ней, одиноко сидящей у бассейна. Вечернее небо цвета спелой сливы вдали было подсвечено заревом городских огней.

– Я купил три, – сказал он.

– Три чего?

– Три участка. – Говорил Фан деликатно, словно вопросительно. С каждым днем болезни голос его становился все мягче, а черные волосы, всегда такие густые, красивые, за один месяц поседели и были теперь коротко острижены. – Нам надо оставаться вместе. В этом все дело. Ведь мы же семья. Не хочу, чтоб тебе было одиноко.

Сабина не глядела на него. Сколь бы щедрым ни был дар Фана, она понимала, что обречена на одиночество. Даже в смерти ей суждено оставаться для мужчин «третьей лишней», попутчицей.

С каждой минутой темнота сгущалась. Птицы почти замолкли. Фан похлопал ее по руке.

– Трудно все это обсуждать. Думаю, что, когда мы уйдем, у тебя впереди еще будет целая жизнь. Сможешь выйти замуж, родить ребенка. Тебе предстоит еще долгая дорога, прежде чем ты узнаешь, какой конец тебе уготован. Поэтому участок – это просто страховка, на всякий случай. Знак того, что Парсифаль и я тебя любим, и будем всегда любить, и хотим, чтобы ты всегда была с нами, и, если ты даже не согласишься и не придешь к нам, это ничего не изменит. Так или иначе, участок будет за тобой.

Сабина кивнула, глаза ее наполнились слезами. Мысли о смерти Парсифаля, о смерти Фана, о том, как она останется одна, об участке, купленном в дополнение к двойному, – все это было уже чересчур. И хоть очень редко случались минуты, когда Сабина ощущала, что ее с Фаном связывают чувства иные, нежели общая любовь к Парсифалю, сейчас она уронила голову Фану на плечо.

– Невероятно! – проговорила миссис Феттерс, глядя в окошко на панораму стелющихся холмов, на склонах которых то тут, то там высились скульптуры ангелов, мраморные обелиски и дорические колонны. – Гляжу, гляжу во все глаза и просто поражаюсь! Калифорния и Небраска – как будто разные страны, честное слово! Как думаете, можно здесь где-нибудь цветы купить? – В голосе ее звучали умоляющие нотки. – Нехорошо идти с пустыми руками.

– Конечно, – согласилась Сабина.

– Я благодарна вам, что вы так терпеливы со мной. – Тут миссис Феттерс изумленно коснулась рукой окна. Они проехали мимо статуи Святой Девы, непринужденно упирающейся босыми ступнями в земной шар. – Берти, ты только взгляни, какая красота!

– Прямо как парк! – восхитилась Берти. – Интересно, каково это – покоиться здесь?

Сабина подъехала к цветочному магазину, расположившемуся вместе с отделом продаж и справочным бюро в просторном строении, имитировавшем тюдоровский особняк. Надо было ей заранее позаботиться о цветах. Когда они с Парсифалем ездили к Фану, всегда останавливались в Пасадене и покупали цветы у Джейкоба Маарсе. На кладбище торгуют главным образом гладиолусами и гвоздиками, к тому же безбожно задирают цены. Но сейчас Сабина как-то растерялась, видно, утратила навык. Она не была здесь больше двух недель, с самых похорон, вот и не запаслась цветами по дороге. Сунув руку в сумочку, она вытащила и надела темные очки. Ладони, долго сжимавшие руль, вспотели.

Воздух в цветочном магазине оказался таким приторно-сладким, что женщины даже замерли на секунду в дверях, словно натолкнувшись на некую преграду. От переизбытка розового и желтого было больно глазам. И стены были слишком белые, и пол слишком ярко блестел в лучах солнца. Обстановка веселенькая, что тебе кондитерская лавка. Торговля шла бойко: посетители брали готовые композиции из прозрачных холодильников или составляли букеты сами, вытягивая цветы из ведер на полу. Мексиканка в белой форменной одежде держала в руке пучок темных мягких папоротников.

Берти бродила по магазину, точно в трансе, трогая лепестки гербер.

– В жизни не видала, – задумчиво проговорила миссис Феттерс, – столько цветов за раз.

Сабина втайне надеялась, что они выберут гардении. Парсифаль любил гардении. Закладывал их за ухо и говорил, что чувствует теперь внутреннюю связь с Билли Холидей. Сама она выбрала восточные гибридные лилии «Мона Лиза». Она скупила все, что были в магазине, заплатив восемьдесят долларов. Из «Моны Лизы» на восемьдесят долларов можно сделать два превосходных букета. От подмаренника и бизоновой травы она отказалась – взяла только сами цветы, обернутые в зеленую сетчатую ткань. С охапкой лилий, покоящихся на сгибе тонкой руки, Сабина выглядела победительницей какого-то соревнования.

– Не знаю, что и выбрать, – посетовала миссис Феттерс, уставившись в стекло витрины.

Сабина заверила, что купленных цветов и так достаточно, что возле могилы только одна ваза, но Берти с матерью все же купили по желтой розе, пять долларов штука.

Они подъехали к домику смотрителя, расписавшись, взяли у него ключ, после чего проследовали ко Двору Давида. Сама копия статуи Микеланджело была снята с постамента, поскольку, как гласила пояснительная табличка, была повреждена Нортриджским землетрясением. Там, куда должен был обращать свой взор Давид, группа людей толпилась возле экскаватора и вырытой ямы.

«Смотри, – объяснял Парсифаль. – Проходишь во Двор Давида, оттуда – в Сад Миротворения, отпираешь ворота и проходишь в Парк Памяти. – Он развернул перед Сабиной план. – Вот такой маршрут. Правда здорово?»

– А почему здесь заперто? – спросила Берти.

– Место очень красивое и укромное. Они не хотели, чтобы люди ходили здесь туда-сюда и глазели. – Сабина не сразу совладала с ключом. Из репродукторов на стенах доносилась тихая музыка.

– Лучше бы на мне было платье, – сказала миссис Феттерс. Она одернула на себе свитер. – Не думаете, что платье было бы уместнее? Может, не стоило нам сюда ехать прямо из аэропорта?

– Вы прекрасно выглядите, – сказала Сабина.

– Я не успела привести себя в порядок после полета. Неприлично являться сюда в таком виде. Да еще после такой долгой разлуки.

– Мама… – Берти тронула затылок матери.

С глубоким вздохом миссис Феттерс вытерла щеки под очками. Ей было шестьдесят шесть, но сейчас она казалась гораздо старше.

– Ладно, – сказала она. – Я просто приеду еще раз, завтра. Приеду завтра, нормально одетая.

Они вошли внутрь.

Под японским сливовым деревом кусок газона был аккуратно снят и заменен новым, но было видно, где кто лежит. Над прахом Парсифаля виднелся еле заметный травяной шов, а над Фаном все было ровно. Парсифаль пребывал здесь уже две недели – дольше, чем библейский Лазарь. И Лазаря не кремировали. Невыносимое горе волной поднялось в груди Сабины, камнем легло на плечи. Неспроста она не могла приехать сюда раньше.

Берти топталась у входа, но миссис Феттерс действовала по-матерински решительно: сев на корточки, она провела рукой по табличке, будто вытирая ее.

– Парсифаль… – вслух прочитала она. – Что ж, если это было твоим желанием, то я привыкну. Ты вечно хотел перемен, Гай, удивлял нас так часто, что теперь мы уже даже и не удивляемся.

Говорила миссис Феттерс легко, непринужденно. Беседы с отсутствующим сыном вошли у нее в привычку.

– Как же тут славно, и жена у тебя такая красавица. Ты все сделал как надо, дружочек, лучше и не придумаешь. И отца ты в дураках оставил. Выстоял, показал ему, чего стоишь. – Она подняла глаза на Сабину, которая прижалась спиной к кирпичной стене, словно вымуштрованный садовником плющ. – Вы не представляете, с какой скоростью зарастает сорняками место, где похоронен его отец! Если б летом я каждые две недели не пропалывала, могилы просто можно было бы и не найти. Китти говорит, что это отец нарочно делает, чтобы меня мучить. Китти… – Она опять обратила взгляд к могиле. – Ох, как бы обрадовалась Китти, если бы смогла все это увидеть! Как бы она гордилась тобой! Она жутко скучает по тебе, Гай. Когда она узнала, что ты умер, пришлось вызвать доктора, чтоб он дал ей что-нибудь. Она так рыдала, что у меня сердце разрывалось! Ты был для нее всем на свете. Всегда, каждый день ее жизни! Но вот Берти, она здесь. – Миссис Феттерс протянула руку младшей дочери: – Подойди, Берти, поздоровайся с братом!

Берти робко, словно ступая по узкому карнизу, шагнула к матери и обратила взгляд к могиле.

– Поздоровайся! – повторила миссис Феттерс.

– Привет, Гай, – прошептала Берти.

– Погляди, как она выросла. Совсем взрослая женщина! В последний раз, когда ты ее видел, – хоть помнишь, какой она была? Три года, совсем козявка. Она сама говорит, что тебя не помнит.

– Мама… – пробормотала Берти обиженно, словно мать ее отчитывала. По щекам девушки текли слезы, и миссис Феттерс встала, оставив сына, чтоб утешить дочь.

– Ничего страшного в том, чтоб не помнить. Ты же была совсем маленькая. Ничего тут стыдного нет.

С лицом, раскрасневшимся от слез, Берти выглядела моложе. Сабина, не зная, что делать, опустилась на колени и принялась разбирать лилии на два одинаковых букета.

– Слишком уж близко друг к другу эти надгробия, – заметила миссис Феттерс. – За такие деньги можно было бы и посвободнее разместиться.

– Фан был нашим другом, – сказала Сабина, кладя половину цветов на сторону Фана.

– Фан Ардо? Что за чудное имя такое?

– Вьетнамское. То есть имя вьетнамское, а фамилия французская.

– Неужели Гай был во Вьетнаме? – В голосе миссис Феттерс зазвенел ужас, словно ее сын был во Вьетнаме прямо сейчас.

– Фан жил в Лос-Анджелесе, и познакомились они здесь. Во Вьетнам его бы не взяли.

– Это из-за язвы, – кивнула миссис Феттерс. – Кто бы отправил его туда с такой язвой!

Сабина подняла на нее глаза. Вот наконец нашлось нечто, известное им обеим.

– Как мило со стороны Гая купить участок для этого бедного парня! – Миссис Феттерс пожертвовала Фану одну желтую розу с могилы Парсифаля.

– Это Фан приобрел участки, – сказала Сабина. Она понимала, что лучше промолчать – пусть думает, как хочет, но не смогла допустить несправедливости по отношению к Фану. Ведь жить им теперь предстоит по большей части на его деньги. – Он и для меня купил место. Вы на нем как раз стоите.

Берти, опустив взгляд, поспешно сделала шаг в сторону, но миссис Феттерс осталась где была, зарыв носки своих прочных туфель в зеленую траву.

– Какой хороший поступок, – заметила она. – Гай умел дружить с людьми.

Они постояли еще немного, молча. Скорбь и цветочные ароматы совершенно утомили женщин. От чудесной погоды было лишь больнее. Все-таки неправ оказался Парсифаль – ничего хорошего нет в том, чтобы быть похороненным в Лос-Анджелесе. С кладбища они уезжали в пять часов, а январское солнце еще только начало клониться к горизонту.

– Это ведь была аневризма, да? – спросила миссис Феттерс, словно не до конца в это веря. – Адвокат мне так сказал.

– Аневризма, – подтвердила Сабина, радуясь, что не забыла снять с холодильника снимок мозга Парсифаля.

Машина уже стояла у ворот Форест-Лоун. Сабина нажала на гудок, чтобы их выпустили.

– Я отвезу вас в отель, – сказала она, не зная, где они остановились и куда ехать. – Если только вы не хотите посмотреть дом. Правда, это можно будет сделать и позже.

– Лучше дом, – хором заявили Берти с матерью, сразу оживившись и как бы воспрянув.

– Так мило, что вы пригласили нас, – добавила миссис Феттерс.

Сабина лишь кивнула. Действительно мило.

Дом на Ориол, Иволговой улице, Фан купил семь лет назад, в первый свой приезд из Кремниевой долины. В то время народ рванул прочь из Лос-Анджелеса, и недвижимость, еще недавно продававшаяся и покупавшаяся за бешеные деньги, стала цениться меньше беременных сук в собачьем приюте. Обрадованный агент немедленно предложил Фану на выбор целых шесть домов и мог бы предлагать еще по шесть каждый день в течение месяца, не купи тот первый же. Дом на Иволговой был выстроен в двадцатые годы подрядчиком в подарок жене. Все близлежащие улицы носили птичьи имена: Корольковая, Скворцовая, Дроздовая. Фан давно мечтал о доме в испанском стиле. В его представлении это был самый калифорнийский из стилей. Светлая штукатурка – как глазурь на торте; красная черепичная крыша; высокие сводчатые коридоры; огромный камин, в котором могли бы спрятаться двое; непринужденная надежность – «испанский» дом словно говорил: «Я легко простою тут до скончания веков» – напоминали Фану один из коттеджей, принадлежащих администрации Калифорнийского технологического. «Шесть спален, кабинет, помещения для гостей, плодоносящие деревья, – перечислял агент, загибая пальцы, – бассейн». Фан вышел в стеклянную заднюю дверь. Вода искрилась, словно бассейн был полон горячих голубых алмазов. Может быть, он все-таки научится плавать.

– Вы здесь совсем одна живете? – спросила Берти. Запрокинув голову, девушка пыталась охватить взглядом все открывшееся ей великолепие.

– Теперь да.

Берти замерла и впервые взглянула в лицо Сабине. И неловко поежилась:

– Простите! Не знаю, как меня угораздило сказануть такое!

– Дом и вправду большой, – сказала Сабина, набирая код сигнализации. Девушка, убиравшая двор, поставила в вазы поздние анютины глазки.

В пустой прихожей голоса отдавались гулким эхом. Феттерсы рассыпались в комплиментах, расхваливая все, на что падал взгляд: форму лестницы, маленький столик при входе, желтые орхидеи на столе.

– В жизни не видела ничего подобного! – воскликнула миссис Фоттерс. – Даже близко!

Они рыскали по дому с жадностью, словно изголодавшись. Казалось, женщины с трудом удерживаются, чтобы не начать заглядывать в шкафы.

– Это что, ванная для гостей? – спросила Берти, тыча в закрытую дверь, и тут же закричала: – Ой, мама, ты только погляди на это зеркало в ванной!

Они хватали фигурные куски мыла в форме раковин и нюхали их. Прошлись по гостевым комнатам, осмотрели кабинет, мастерскую Сабины. Отметили, какая необычная у Сабины работа и как хорошо у нее вышли крохотные деревца. Погладили Кроля, уши у которого спросонья торчали в разные стороны, как крылья самолета. Прошли по ковровой дорожке в спальню Сабины, не дав ей даже прикинуть, хочет ли она их туда пускать. И именно в спальне миссис Феттерс нашла то, что искала, то, что и надеялась увидеть в доме сына.

– Ох, вы только гляньте! – Она опустилась на краешек кровати со свадебной фотографией Парсифаля и Сабины в руках и прошептала: – Вы только гляньте, каким красавцем он вымахал!

Берти подошла и села возле матери.

– Здесь он вылитая Китти, только в костюме, и волосы короткие! – сказала она.

– Маленькими они были так похожи, что не отличишь. Кто не знал, вечно спрашивали, не близнецы ли они. – Миссис Феттерс коснулась пальцем лица сына на фотографии. – А вот еще. – Она взяла в руки другую фотографию. На ней Парсифаль и Сабина были в сценических костюмах, и Сабине стало неловко – несмотря на обилие камушков и блесток, она выглядела здесь не слишком-то одетой. – Вы очень хорошо получаетесь на фото, – сказала миссис Феттерс. – А это что, ваши родители? – Это касалось уже следующей фотографии.

Сабина кивнула.

– Так я и подумала. Они живы?

– Живут в пяти милях отсюда, – ответила Сабина.

– И вы с ними видитесь?

Неужели миссис Феттерс и впрямь подозревала, будто Сабина тоже могла порвать связи с родителями – живущими в пяти милях от нее?

– Вижусь постоянно, – сказала Сабина.

– О, это хорошо. – Женщина печально улыбнулась. – Очень хорошо. Они наверняка вами ужасно гордятся. А это кто?

Парсифаль и Фан на пляже в обнимку – румяные, загорелые, смеются.

– Это Фан.

– Тот мужчина, что на кладбище?

– Точно.

– И это тоже Фан?

На черно-белом снимке Фан был за работой. Эта фотография была крупнее остальных – чудесный портрет, снятый Сабиной и подаренный ею Парсифалю ко дню рождения вставленным в серебряную рамку. Фан пишет что-то в планшете, волосы падают ему на лицо. Бумага покрыта цифрами, значками-иероглифами, понять которые мог только он.

– А это семья Фана? – Миссис Феттерс указала на вьетнамский портрет. Сабина кивнула, ожидая неизбежного следующего вопроса: почему родные друга стоят в изголовье кровати? Но Феттерсы были слишком поглощены изучением фотографий.

– Если у вас есть еще снимки Гая, то мне, разумеется, очень хотелось бы их когда-нибудь увидеть, – сказала миссис Феттерс.

– Фотографий еще много.

Они вышли из спальни. Экскурсия была окончена.

– Здесь просто чудесно, – сообщила миссис Феттерс. – Безупречный дом. Давно вы тут живете?

– Чуть больше года, – ответила Сабина за себя.

– И вы за один год так здесь все обустроили?

– Парсифаль прожил здесь пять лет еще до меня, – пояснила Сабина, понимая, что приподнимает завесу над целым клубком всяческих сложностей. – Это его дом. А он обладал вкусом.

– Так сколько же вы были женаты? – спросила миссис Феттерс. – Наверное, я должна была поинтересоваться этим раньше. А то ведь я даже не знаю, сколько лет вы в браке.

– Еще года не было, – сказала Сабина, растянув шесть месяцев своей семейной жизни. – Мы поженились, когда я переехала к нему.

Миссис Феттерс и ее дочь теперь глядели на Сабину с некоторым подозрением, словно миссис Парсифаль оказалась не той, кем они ее считали.

– Мы работали вместе и были вместе целых двадцать лет. А в том, чтобы жениться, долгое время просто не видели смысла. Боюсь, в этом вопросе я не особо придерживаюсь традиционных ценностей. – Сабине не хотелось ни лгать, ни пускаться в объяснения. В конце концов, это ее жизнь. Ее личная жизнь. – Я даже не предложила вам ничего выпить! Хотите воды или стакан вина?

– Но почему же вы все-таки поженились? Что заставило решиться после стольких лет?

Сабина оперлась рукой о перила. Эти люди не знали Парсифаля. Не знали даже его имени. По правде, задавать вопросы должна была бы она. Наверное, они недоумевают, почему все деньги достались ей, почему дом этот унаследует она, самозванка, влезшая в их семью меньше года назад.

– С годами меняешься, – сказала Сабина, отметив, как сухо, почти сурово прозвучал ответ.

Миссис Феттерс кивнула:

– Ну да, с годами… Я, во всяком случае, это замечаю. – И все они как-то разом вдруг поняли, что воссоединение семьи подошло к концу. Каждый увидел больше, чем ожидал увидеть, и никто не получил желаемого.

– Берти, думаю, нам пора отправляться в отель – надо отдохнуть.

– Вы могли бы остаться, – сама того не желая, сказала Сабина, повинуясь вдолбленным матерью правилам хорошего тона.

– Я совсем из сил выбилась, – ответила миссис Феттерс. – Уже и то неловко, что придется попросить вас отвезти нас в отель.

Еще одна поездка в автомобиле показалась невеликой платой за возвращение личного пространства.

– Я сказала в бюро путешествий, что готова приплатить за безопасность, – заметила миссис Феттерс, когда они подкатили к гранд-отелю «Шератон» в самом центре. – За такую сумму можно было бы ожидать и охранника возле самой двери. Думаете, здесь безопасно?

– Это хороший отель, – сказала Сабина. – Я могу пройти с вами и проследить, чтобы вас заселили как полагается.

Миссис Феттерс замахала руками:

– Что вы, не надо! Вы и без того столько для нас сделали. Понимаю, как нелегко вам было ехать на кладбище. Боюсь, что здесь я проявила эгоизм.

– Нет, поехать туда мне хотелось, – сказала Сабина.

Минуту они сидели молча. Наконец Берти открыла дверцу машины.

– Ну что же, спокойной ночи, – сказала она.

– Если вам что-нибудь нужно…

– Нет, все отлично.

Миссис Феттерс нерешительно взглянула на Сабину. Женщины медлили, не зная, как попрощаться. Потом миссис Феттерс похлопала Сабину по руке – точно двоюродная тетушка или добрая учительница. Гости вылезли из машины и помахали Сабине рукой. Та дождалась, пока они благополучно войдут в двери отеля, нажала на газ, и БМВ пулей вылетел с парковки.

Семья Парсифаля, его мать и сестра, – а Сабина не пригласила их переночевать в гостевых комнатах, не угостила ничем из переполненного снедью холодильника. Неужто нельзя было проявить хоть капельку любезности? Она ловко перестроилась на первую полосу. Поймай-ка теперь ее! Попробуй-ка обвести вокруг пальца! Сабина нажала кнопку и опустила стекло в окне, позволив ветру трепать волосы. В такие вечера трасса превращалась в экстремальный аттракцион – хорошая проверка нервов и водительских навыков. Иногда только необходимость следить за дорогой не давала Сабине закрыть глаза. Надо думать, Парсифаль не осудил бы ее за то, что позволила его матери и сестре остановиться в отеле; в конце концов, собственных его чувств к родным хватило на то, чтобы оставить им немного денег, но на то, чтобы сообщить им свой адрес, – не хватило. Такая холодность не могла быть беспричинной. И пусть причина была Сабине неведома, она всецело доверяла Парсифалю. Что-то в его семье было неладно, а что – ее не касается, она тут ни при чем. Когда Сабина через «Колдуотер-Каньон» выехала из Малхолланд-драйв, было уже темно. Легче всего ей было сливаться с Лос-Анджелесом в те часы, когда он превращался в море огней.

Феттерсы могли бы сослужить Сабине неплохую службу. Ведь она получила бы ответы на столько вопросов, заполнила бы столько зияющих черных дыр, улучив момент и спросив: но почему же, миссис Феттерс, вы за все эти годы ни разу не поговорили с сыном? И почему вдруг так заинтересовались им теперь? Но откровенность надо заслужить. Для нее требуется доверительность и время, и хотя последнего у Сабины было хоть отбавляй, сил на первое не хватало. Люди утомляли ее. И то, как легко и непринужденно им удается общаться между собой, лишь расстраивало.

Дома Сабина достала лотки с едой, взяла тарелку. Нарезала салат для Кроля, поставила на пол и принялась постукивать ногой, пока из коридора не раздалось тихое «шлеп-шлеп». Какой смысл во всем, если нельзя рассказать Парсифалю? Как бы Сабина хотела, чтобы он ждал ее за столом, накрытым к завтраку! Она бы все ему выложила – и про аэропорт, и про Джонни Карсона. Он бы в жизни не поверил, что его мать хранит запись шоу Джонни Карсона. Мысленно она рассказала ему и про поездку на кладбище, как сдержанно вела себя Берти и как без умолку болтала его мать на могиле. Рассказала ему о том, как они осматривали дом – словно Парсифаль прятался где-то рядом. Двадцать два года Сабина рассказывала все одному-единственному человеку, так что жизнь и рассказы стали неотделимы друг от друга. Теперь же она словно существовала лишь наполовину – жила, но не могла облечь прожитое в форму.

– Не хочу превратиться в старуху, разговаривающую с кроликом, – сказала она усердно жующему зверьку. Тот даже головы не поднял.

Вечером, сидя в мастерской, она вырезала из пенопласта холм, стараясь, чтобы склоны были покатыми, и думала о Феттерсах. Вспоминала бледные руки Берти, кольцо с крошечным брильянтом. Кто надел его девушке на палец? Думала ли она о брате, которого не помнила? Была бы ее жизнь иной, не покинь Парсифаль семью? Миссис Феттерс не производила впечатления плохой матери – стоило только вспомнить, как говорила она с сыном на его могиле. Она казалась человеком прямым. И явно гордилась сыном, даже умершим. А что смогут они узнать и понять здесь, в Лос-Анджелесе? Уедут ли они завтра? Или снова поедут в Форест-Лоун? Или отправятся бродить по городу, по улицам, заходить на которые им не следует, пытаясь понять что-то, что им, возможно, не дано увидеть?

Сабина все корила себя за то, что не была настойчивее, не расспросила подробнее, и, поглощенная чувством вины, не заметила, как лезвие, которым она резала пенопласт, соскользнуло. Пропоров кожу на запястье, нож вонзился в основание ладони. Пришлось хорошенько дернуть, чтобы его вытащить. Сабина уже открыла рот, чтобы вскрикнуть, позвать на помощь, но удержалась. Обхватив запястье другой рукой, она посидела минуту, глядя, как кровь, пульсируя, сочится между сомкнутыми пальцами. Затем пошла в ванную.

Рана, несомненно, была глубокой. Когда Сабина сунула руку под струю воды, ее пронзила такая боль, словно нож – к тому же раскаленный – до сих пор торчал в ладони. Однако все пальцы двигались нормально. Раковина стала красной от крови. Судя по всему, такой порез требовал наложения швов, но Сабина решила, что лучше истечет кровью в ванной, чем вернется в «Седарс-Синай». Вскрыв зубами пять пакетиков с марлевыми салфетками, она стопкой положила их на рану и приклеила пластырем. У Фана и Парсифаля хранился изрядный запас средств первой помощи. Кровь начала просачиваться сквозь марлю, Сабина подняла руку над головой. И тут услышала телефонный звонок.

Было почти одиннадцать. Сабина поняла, что звонит миссис Феттерс, хоть и не ждала звонка от нее. Она села с телефоном на пол, задрав руку, словно у нее назрел какой-то срочный вопрос.

– Сабина? – В трубке слышался шум – музыка, гул голосов. Вечеринка. Она назвала ее по имени?! – Это Дот Феттерс.

Дот. Сабине и в голову бы не пришло, что такое можно сделать с именем Дороти.

– У вас все в порядке?

– О, все прекрасно. Простите, что звоню так поздно. Я вас разбудила…

– Вовсе нет.

– Ну хорошо. Знаете, Берти спит, а мне не спалось, и я спустилась в бар. У них здесь чудесный бар.

Сабина была рада ее звонку. Она чувствовала, как кровь из раненой ладони тонкой струйкой течет по поднятой руке.

– Я подумала, – сказала миссис Феттерс, – это глупо, конечно, ведь ночь на дворе и всякое такое и понятно, что вы не в двух шагах находитесь, но я подумала, что, может, вы захотите приехать и выпить со мной рюмочку.

Сабина решила, что миссис Феттерс, похоже, уже успела выпить рюмочку, и даже не одну. Неудивительно. Как бы иначе она решилась на такой звонок?

– Рюмочку…

– Ну да, это я просто так… подумала. На самом-то деле поздно… Как-то у меня после сегодняшнего на душе нехорошо. Но я решила, что вот случай поговорить с вами и – не знаю даже. Уж простите. Так тяжело все это.

– Я знаю, – сказала Сабина. Голос ее в пустой комнате прозвучал еле слышно. Все это и вправду было очень тяжело. И хотя Сабине трудно было даже представить, что она сейчас поедет пить с Дот Феттерс, представить, как она будет сидеть дома одна, было еще труднее. – Хорошо, – сказала она.

– Правда? Вы приедете?

– Непременно. Мне потребуется минутка, чтобы собраться, но я обязательно приеду.

Сабина сменила блузку, на которой уже расплылось красное пятно, и так туго замотала кисть плотным бинтом, что та стала похожа на дубинку с торчащими на конце пальцами – длинными и холодными. Она сама не понимала, зачем возвращаться к человеку, от которого всего несколько часов назад была счастлива сбежать, но хотелось сменить обстановку. Понять, почему это так, она даже не пыталась. Необходимость сесть за руль не пугала. Сабина была дочерью Лос-Анджелеса, города, в котором водить машину – это почти как дышать.

В субботний вечер дела в баре «Шератона» шли отлично. Лампы горели неярко, телевизоры работали без звука. В уголке наигрывал что-то пианист, но пения не было. Между столиками сновали на милосердно низких каблуках, разнося коктейли, одетые в синие с белым униформы официантки – по большей части возраста Сабины или старше. Завидев ее, сидевшая возле стойки Дот Феттерс помахала рукой, затем, словно этого было недостаточно, слезла с высокого табурета, подошла к Сабине и обняла ее. Они встретились, расстались и встретились вновь, что по некому негласному правилу этикета предполагало физический контакт.

– Хочу угостить вас, – объявила миссис Феттерс, громко, чтобы слова не утонули в звоне стаканов. – Чего бы вам хотелось?

– Виски, – вместо своего любимого напитка Сабина назвала любимый напиток Парсифаля.

Наклонившись над стойкой, миссис Феттерс сделала заказ бармену. Тот ухмыльнулся чему-то, чего Сабина не расслышала, и кивнул.

– Так много впечатлений, – сказала миссис Феттерс. – Берти совсем вымоталась, упала в постель, как подкошенная, молодые – они такие. Но я-то про себя знаю, что не усну.

Темноглазый мужчина с дорогущими коронками во рту задел Сабину, улыбнулся, попросил прощения. Не обращая на него внимания, она взяла стакан.

– Я даже не спросила, сколько вы тут пробудете, – сказала Сабина.

– До послезавтра. Берти надо на работу. Я работаю в буфете в школе, где учатся мальчики Китти, но там график гибкий. Китти считает, что теперь, когда мы получили деньги, я могла бы и уволиться, но мне нравится, что я вижусь с мальчишками. Они хорошие ребята и уже такие большие, почти взрослые. Уж лучше я рядом с ними побуду, пока здоровье позволяет. Старшего звать Говард-младший в честь отца, а младшего назвали Гаем. Китти в честь брата его назвала. Вот этого-то вы наверняка не знали. – Взгляд ее скользнул куда-то вниз и, несмотря на полумрак, зацепил странный сверток у Сабины на коленях.

– Что вы с рукой сделали?

Сабина тоже опустила взгляд. Она старалась не думать об этом, но ладонь пульсировала, словно в ней билось маленькое сердце. Вероятно, Сабина слишком туго затянула бинт.

– Порезалась, – сказала она.

Миссис Феттерс наклонилась.

– Либо вы совсем не умеете бинтовать раны, либо это не просто порез. – Взяв руку Сабины, точно предмет, никак не связанный с ее телом, нечто вроде бумажника или гребешка, миссис Феттерс подняла ее над стойкой, приблизив к свету. – Повязка совсем промокла. – Порывшись в сумке, она достала деньги и положила их на стойку. – Пойдемте в уборную, я взгляну.

– Да нет, все в порядке, – запротестовала Сабина.

Но миссис Феттерс не стала слушать: с уверенным видом человека, знающего толк в порезах, она слезла с табурета и направилась в туалет, таща за собой Сабину. В ярком свете потолочных ламп рука выглядела далеко не лучшим образом. Миссис Феттерс не успела снять повязку даже наполовину, когда добралась до насквозь промокших красных бинтов – в тон цветам на обоях. Сабина внезапно почувствовала дурноту – непонятно, от потери крови или просто от ее вида.

– Ну что, мне снять всю эту гадость и велеть вам съездить в больницу или не терять времени и поехать туда с вами прямо сейчас?

– Мне очень бы этого не хотелось, – сказала Сабина, но и сама расслышала в своем голосе нотки неуверенности. Обилие крови ее встревожило. К тому же Сабина помнила, что часть пореза пришлась на запястье, в деликатнейшее место, которому следует оставаться в неприкосновенности. – Ненавижу эту больницу!

– Ну, город большой, должны же в нем быть и другие больницы. – Миссис Феттерс наскоро намотала бинты обратно. – Пошли, – скомандовала она, вновь увлекая Сабину за собой. – Думаю, удачно вышло, что я вам позвонила. Вы могли запросто истечь кровью в постели.

В дверях Сабина ее остановила.

– Если мне и надо ехать, это не значит, что ехать должны вы. Я прекрасно справлюсь одна.

Миссис Феттерс бросила на нее изумленный взгляд:

– Но вы же не думаете, что я позволю вам добираться в больницу среди ночи одной, правда? Что сказала бы на это ваша мать, если б узнала?

Моей матери, подумала Сабина, было бы не до пореза – она засыпала бы вас вопросами о том, как вы растили ваших детей.

Больница «Добрый самаритянин» находилась меньше чем в миле от отеля, так что ехать в «Седарс-Синай» не было необходимости. Может ли человек, поранивший себя резаком, истечь в постели кровью до смерти? Вероятно, не может, но Сабине такая перспектива показалась привлекательной – самоубийство, но непреднамеренное, во сне.

Над входом в приемный покой отделения неотложной помощи сияли яркие огни. Автоматические двери распахивались от первого же касания. Неотложка встречала посетителей с распростертыми объятиями. Прямо-таки затягивала внутрь.

Раскрасневшиеся от жара дети дремали на коленях у родителей. Женщина с рукой на перевязи, сделанной из цветастой косынки, смотрела в пустоту прямо перед собой. На каталке в коридоре лежал голый по пояс и прикрытый какой-то тканью мужчина с перебинтованной грудью. В стороне рядом с полицейским сидела женщина со слипшимися от крови волосами и синяком в пол-лица. Люди плакали, потели, спали. Кто-то, устроившись на чемоданах, нетерпеливо выглядывал в окошко, словно ожидал прибытия автобуса. Двое стариков рассказывали анекдоты и громко смеялись, будто были не в больнице, а сидели за столиком у «Кайтера». Сабина прошла к стойке регистратуры. Заполнила формуляры, сделала копию страховки и получила заверение, что очередь ее подойдет не скоро.

– Может быть, что-то случилось, авария, катастрофа, как по-вашему? – тихонько спросила миссис Феттерс.

Сабина покачала головой.

– Да нет, никакого особого наплыва, на мой взгляд, незаметно.

– Я бы, пожалуй, не смогла жить в большом городе.

– Да не самый удачный первый вечер в Лос-Анджелесе вам выдался.

Миссис Феттерс засмеялась.

– Ну что тут поделаешь! Но в любом случае сидеть ночью в баре – не дело. Уж лучше я тут побуду. – Она взглянула на руку Сабины, коснулась кончиков ее пальцев. – У вас ногти вроде как посинели. Наверное, надо ослабить повязку. Уж тут-то вам не дадут истечь кровью. – Она аккуратно размотала бинт, а затем замотала опять, так, чтобы намокшая от крови ткань придерживала повязку своим весом.

– Спасибо, – сказала Сабина. Дот Феттерс достала из сумочки бумажную салфетку, чтобы вытереть кровь у себя с пальцев. Несколько капель упали на белый кафель пола. Коврового покрытия в помещении не было. – Сюда Бобби Кеннеди привезли в тот вечер, когда его застрелили.

– Правда? – Теперь миссис Феттерс окинула приемное отделение полным благоговения взглядом. – Какая жуткая трагедия! Такой милый парень…

Они посидели молча, стараясь не глазеть на других ожидающих.

– Помните шрам, который у Гая был вот здесь? – Миссис Феттерс провела пальцем по лицу Сабины – от внешнего уголка левого глаза, вдоль линии волос, мимо уха и к челюсти, – в точности повторив линию шрама, на который Сабина смотрела двадцать два года.

Она кивнула.

– А откуда он у него, знаете?

– Играл в хоккей в Дартмуте. Кто-то ударил его клюшкой.

– Это я виновата. – Мать Парсифаля обхватила себя за плечи. – Ему тогда семь было. Я работала в саду, а Гай играл с Китти. Я хотела обрезать куст, но ножницы были маленькие, и я велела Гаю сбегать в гараж принести те, что побольше. Но Гай совсем заигрался, они с Китти мастерили там что-то, и мне пришлось крикнуть ему, чтоб бегом принес мне ножницы, потому что третий раз я повторять не буду. Тут уж он побросал все, умчался и через пару секунд вернулся с секатором. И тут я смотрю – он держит его раскрытым, вот так. – Миссис Феттерс сдвинула запястья и раздвинула в стороны ладони. – Я сразу это заметила, лезвия сверкали на солнце. Все равно что два мясницких ножа. Я крикнула: «Не беги!» – хотя за минуту до этого велела как раз бежать, и он растерялся: уставился на меня, споткнулся о шланг, упал. Раз – и все! – Она щелкнула пальцами. Медсестра недоуменно взглянула на нее и тут же отвела взгляд. – И отхватил себе чуть ли не пол-лица! Честное слово! Половины его чудесного личика как не бывало! И прямо на моих глазах! Я вам так скажу – любая мать всю жизнь себя проклинает за то, что плохо глядела за детьми, но, уверяю вас, половина всех несчастий случается прямо при тебе.

Сабина видела его – худую узкую спину в синей майке, коротко подстриженные волосы. Видела кровь на лезвиях секатора, на траве.

– И что было потом?

– Все было, – сказала Дот и снова сжала руками плечи. – Все вместе и разом, в одну минуту. Я кричу, он кричит, Китти совсем голову потеряла от ужаса. Я поворачиваю его на спину и пытаюсь вот этими вот пальцами натянуть кожу обратно на кость. – Она пошевелила пальцами перед лицом Сабины. – Я была вся в грязи. Конечно, вид совершенно немыслимый. Я велела Китти принести ключи от машины, и мы прямо так, с места в карьер, отправились в больницу, которую, конечно, в сравнении с этой и больницей-то не назовешь. Все выскочили на нас посмотреть. Гай у меня на руках, Китти цепляется за его ноги, она тоже вся в крови, и я в крови – вид у нас у всех был как после автокатастрофы. Я объяснила, что произошло, и тогда доктор говорит, что должен забрать его и зашить рану на голове и чтоб я подождала в другой комнате, пока он не закончит. Тут Гай изо всех сил вцепляется мне в блузку, вот сюда, возле шеи и начинает вопить благим матом. А я же сама не своя от того, что велела ему бежать, и я говорю: «Нет, я пойду с ним». А врачи мне: «Нет, не надо, Дот. Вам будет тяжело это видеть. Уж доверьтесь нам, а сами здесь посидите». – Дот Феттерс перевела дух и взглянула на двойные стеклянные двери, ведущие туда, где зашивают детям головы. – Я видела, как ему страшно, и знала, что все равно туда пойду. Уж если я что решила, то все. А потом, кровь из головы так и хлестала, что мы уже просто в луже стояли. Тут медсестра говорит Китти, что отведет ее помыться-почиститься и, может, игрушечку какую-нибудь даст. Но Китти у меня в стороне оставаться не любит. Гляжу – медсестра ее силой оттаскивает, а она орет-надрывается. И в руках у нее ботинок Гая. Остались, значит, я, Гай и доктор. Прошли мы в маленькую комнатку, там мы с другой медсестрой кладем Гая на стол и велим ему лежать спокойно, пока будут его зашивать. «Ну как штопку штопают, – говорю ему. – Сейчас будешь как новенький». А он, как увидел иголку, стал дергаться. Ему чуть в глаз этой иглой не попали. Я его держу с одного бока, сестра – с другого, крови в нем, считай, почти не осталось, а он все равно дерется как лев, что тебе взрослый. И он орет, и Китти в коридоре орет. Ну, времени ждать ни у кого нет, никакие мои уговоры на Гая не действуют, так что взяли они мешок – такой, в каких белье из прачечной возят, сунули Гая внутрь и затянули вокруг шеи. Гляжу – мой мальчик в мешке, только голова торчит. Я думала, что в обморок упаду. А они ремнями мешок этот к столу приторочили, только так Гая угомонить можно было, и сестра держала его голову, пока доктор укол делал. Ужас. Гай как только понял, что его одолели, брыкаться перестал – лишь смотрит на меня, вытаращив глаза, а я стою и плачу, как дура, удержаться не могу. А доктор накладывает швы – малюсенькие, мне так аккуратно в жизни не сделать.

У Сабины в памяти замелькали смирительные рубашки, цистерны с водой, цепи, томографы. Только не связывать, не запирать – ни в коем случае.

– У него была клаустрофобия, – сказала Сабина. – Точно. Он не выносил, когда его как-то стесняли. Говорил, что это после того, как в детстве его закрыли в холодильнике.

– Ах, это, – устало сказала миссис Феттерс. – Это тоже было.

Сабина хотела ее расспросить, но тут раздалось: «Сабина Парсифаль!» Миссис Феттерс поднялась со стула.

– Я сейчас вернусь, – сказала Сабина.

– Ну, если уж я поехала, то буду до конца.

– Вам туда со мной нельзя, – возразила Сабина.

– Можно мне с ней? – спросила сестру миссис Феттерс. – Я ее свекровь. Ей только швы наложат.

– Да, конечно, – ответила сестра. В процедурную неотложки впускали всех желающих.

Когда они уселись на стулья в тесной белой комнатушке, Сабина окинула взглядом миссис Феттерс. Седые кудельки, очки в пластмассовой оправе. Мамаша с картинки. Чужой человек.

– Вам совершенно незачем сидеть тут, – сказала Сабина. – Я легко все вытерплю.

Вошла доктор – молодая китаянка в белом халате. Ее черные прямые волосы были убраны в хвост, свисавший до середины спины.

– Так, миссис Парсифаль, вы порезались, – сказала она, разматывая бинты и набирая воду в раковину. Осуждения в ее голосе не было. – Когда это произошло?

Сабина ответила, что час или, может быть, два назад.

Доктор прикоснулась к ране, и боль горячей волной взметнулась от ладони к локтю. Боль эта понравилась Сабине – ясная, честная. Прорезалась – зашьют, подождешь – рана затянется, и швы снимут. Мысль о том, что ей выдалась возможность что-то превозмочь, воодушевила Сабину. Китаянка опустила раненую кисть в теплую воду и промыла рану. Сабина глядела, как руки доктора мелькают, ворочая, точно бледную рыбу, ее руку. Вода стала розовой. Затем рука была извлечена из раковины и высушена салфетками.

– Я сделаю вам укол, – сказала доктор, в доказательство своих слов наполняя шприц, – и когда рука онемеет и потеряет чувствительность, мы наложим швы, хорошо? – Все в процедурной, даже Сабина, были бодры и сосредоточенны, словно забыли, что на дворе ночь.

Встав с места, миссис Феттерс взяла невестку за другую, здоровую руку.

– Сейчас будет самое болючее, – сказала она. – Сожмите мою руку крепче.

Все шло как положено, согласно хорошо отработанной процедуре. Доктор действовала умело, хотя доктором стала всего полгода назад. Казалось, она делает все не спеша, но с ее появления и вплоть до наматывания последнего бинта прошло не более десяти минут. После того как были подписаны все положенные документы и выданы копии, Сабина и миссис Феттерс ступили на резиновый коврик возле выхода, и двери тут же открылись, выпустив их на свободу.

– Спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина уже в машине. Шел второй час ночи, но на улицах было полно народу. В темноте мелькали силуэты пальм.

– Я всегда рада помочь ближнему, да и с вами хотелось еще раз повидаться.

Сабина кивнула, но ничего не сказала в ответ. В машине Фана была автоматическая коробка передач, и ее левая рука праздно лежала на колене ладонью вверх.

– Терпеть не могу, когда швы накладывают. Сколько раз приходилось для этого и самой в больницу ездить, и ребят туда таскать. То и дело надо было кого-то зашивать. – Дот помолчала минуту, словно мысленно листая свой семейный каталог травм: разрыв аппендикса, перелом лучевой кости, бесконечный список страданий плоти. – Помните, что я вам рассказала – о том, как Гай упал на садовые ножницы? – спросила она, словно Сабина могла за какой-то час забыть эту историю.

Сабина, на секунду отвернувшись от дороги, взглянула на свекровь и кивнула. Машин вокруг было немного.

– Это был сущий кошмар, с начала и до конца, и я поедом себя ела, думала, что все я виновата, что это из-за меня у него будет шрам на лице, но я ни секунды не боялась, что он может умереть. Даже в голову такое не приходило.

Так уж всегда бывает – рискнешь выйти за порог, и начинаются разговоры. Куда ни кинешь взгляд, повсюду люди. Лосанджелесцы не спят – и говорят, говорят. Склоняют головы друг к другу на передних сиденьях проносящихся мимо машин и теснятся на тротуарах. Перешептываются и орут издалека. Ну а те, кому сказать нечего, предусмотрительно остаются дома, в постели.

– Мне тоже не верится, что он умер, миссис Феттерс, если вы об этом.

Сабина въехала на круглую площадку перед входом в «Шератон», предназначенную для прибывающих на регистрацию, к числу которых они не принадлежали. Женщины молча сидели в машине.

– Так почему же? – сказала Сабина, поскольку было уже поздно и мучения, причиняемые незаданным вопросом, по силе уже сравнились со страхом его задать. – Почему вы не виделись с сыном целых двадцать семь лет?

– А что он вам говорил?

– Он говорил, что вы умерли.

Миссис Феттерс затихла. Похоже, она держала в уме немало версий того, что мог сказать Парсифаль, но такой среди них не было.

– Ox, – наконец печально вздохнула она. – А правду-то он вам когда сказал?

– Никогда. Правду узнала я от адвоката, который нашел ее в бумагах. А раньше и он ее не знал.

– Господи боже… – пробормотала миссис Феттерс. Она крепко прижала руки к бокам, словно собираясь с духом. – Иными словами, получается, все это время… – Она помолчала, пытаясь собрать в единую картину все, что свалилось на нее в последние дни. – Пойдемте в бар, выпьем. Мне надо выпить.

– Но поздно же, – возразила Сабина.

– Поставьте машину, – сказала она. – Или так оставьте. Все равно! А о сестрах что он говорил? Что и они тоже умерли? Нет, он не мог сказать о Китти, что она умерла!

– Хелен, – сказала Сабина. – Он называл только одну сестру, Хелен. Говорил, что все вы погибли в автокатастрофе в Коннектикуте.

– В Коннектикуте… – тихонько повторила миссис Феттерс название штата, которого в глаза не видела. – Вы, наверное, гадали, что такого я могла сделать ужасного, что могла сотворить мать, чтобы сын объявил ее мертвой и всю семью свою объявил мертвой? – Казалось, она готова была пешком отправиться обратно в Форест-Лоун и голыми руками выкопать Парсифаля из могилы. Словно он был их убийцей.

– Он хотел освободиться от прошлого, – сказала Сабина. – Вот все, что я знаю. Никто не говорит, что это из-за чего-то, что сделали вы.

И добавила про себя: хотя на самом деле это именно из-за вас.

Удивительно – бар работал до двух часов ночи. Сейчас тут было тише, пианист уже ушел, гостей обслуживала одна официантка. Бармен радостно помахал им, точно друзьям, которых сто лет не видел, поманил к стойке и, ни слова не говоря, налил то, что они пили, прежде чем уйти. Бармен, который помнит клиентов, – просто чудо природы какое-то!

– Выпьем за вашего мужа и моего сына, – предложила миссис Феттерс, и они чокнулись. – За Гая, – сказала миссис Феттерс.

– За Парсифаля.

Выпили. В первые восхитительные секунды виски, налитый поверх кубиков льда и еще сохранявший тепло, показался Сабине чуть ли не сладким – она с трудом оторвалась от стакана. Она понятия не имела, с чего начать, – слишком о многом надо было поговорить. Но миссис Феттерс выбрала совершенно неожиданную отправную точку:

– Расскажите мне о том пареньке, что на кладбище.

– О Фане?

Миссис Фаттерс кивнула, но кудельки ее даже не дрогнули.

– Это наш друг. Друг Парсифаля и мой друг.

– Но больше – друг Гая, да?

Сабина очертила тонкой красной соломинкой край стакана.

– Парсифаль с ним познакомился первый.

– А чем он занимался?

– Компьютерами. Разрабатывал компьютерные программы. И добился больших успехов. Он придумал «Безделушку».

– Безделушку?

– Игру «Безделушка», – пояснила Сабина.

Миссис Феттерс это название ничего не говорило. Спросить любого в этом баре, и он пустится в рассказы о том, как полжизни угробил на эту игру. Сабина наблюдала за миссис Феттерс, сосредоточенно обдумывавшей услышанное. Мужчина за соседним столиком что-то шепотом втолковывал женщине, а та, понурившись, плакала. «Слушай, – уловила Сабина его слова. – Ты меня слушай!»

– О Парсифале я ничего не знаю, – сказала миссис Феттерс. – Слишком долго меня не было в его жизни. Но я знаю кое-что про моего сына Гая, и это «кое-что» изрядно все усложняет… – Миссис Феттерс замялась, точно слово, которое требовалось для объяснения, было из шведского языка, а шведский она подзабыла. – Гай был гомосексуалистом.

Сабина глотнула виски, чувствуя своего рода облегчение. Чего она не обрела в нем при его жизни, того не обнаружилось в нем и после смерти. Что ж, справедливо.

– Да, – сказала она. – И Парсифаль тоже.

Миссис Феттерс кивнула с удовлетворенным видом следователя, чья версия подтвердилась.

– Но кем же вы ему были в таком случае? Вы слишком красивая, чтобы просто служить прикрытием.

– Мы были очень близкими людьми, – тихо сказала Сабина.

Казалось, все в баре прислушались, а бармен даже перегнулся через полированную стойку, притворившись, что тянется за вазой с солеными орешками. Ответа на вопрос миссис Феттерс не было – если только, как кино, просмотреть с начала до конца всю историю их полупризрачных отношений…

– Мы вместе работали, мы дружили. Когда умер Фан, думаю, нам обоим стало одиноко, и мы поженились.

– Но почему вы не вышли замуж за кого-нибудь другого?

На столике между ними теплилась в светло-оранжевом стакане свечка. Перед мысленным взором Сабины вереницей прошли «другие» – мужчины, влюбленные в нее, умолявшие ее внять голосу разума. Архитекторы, иллюзионисты, торговцы коврами, парень из отдела упаковки в супермаркете – никто ей не приглянулся, всех она отвергла.

– Я любила его, – сказала Сабина. – Это все знали.

– Этого мальчика все любили, – ответила миссис Феттерс, низводя ее признание до общего места. – Но разве между вами никогда не было… – Она склонила голову набок, словно вслушиваясь в слово. – Близости?

– Нет.

– И вас это устраивало?

– О господи, не знаю… Нет, поначалу очень не устраивало. – Даже после смерти Парсифаля тема эта смущала ее. – В молодости, думаю, я надеялась, что он передумает, что надо только проявить терпение. Иногда я злилась на него, а он на меня. Однажды мы даже разбежались. Мне тогда было лет двадцать пять. Но врозь мы оставались всего неделю, а потом… – Она замолчала, глядя на Дот. Черты Парсифаля еле заметно прогладывали в материнском лице, в очертаниях губ. – Вот когда мы разошлись, во мне и произошла перемена. Я так скучала по нему, что решила, ну лучше пусть будет все как есть. Решила смириться. Я верю, что он любил меня, ведь любовь бывает такая разная.

– По-моему, вы приняли неверное решение, – сказала миссис Феттерс.

– А по-моему, абсолютно верное, – возразила Сабина и осушила стакан.

Миссис Феттерс уважительно кивнула:

– Может, вы и правы. В мире столько вещей, которых мне никогда не понять.

– Вы понимаете, почему Парсифаль говорил мне, что вы умерли?

Миссис Феттерс одним глотком прикончила свой виски и поискала глазами бармена, впрочем, искать долго не пришлось.

– Понимаю.

– Хорошо, – сказала Сабина. – Поделитесь со мной. А то я устала откровенничать.

Миссис Феттерс кивнула. Вид у нее был усталый, похоже, начала сказываться бессонная ночь.

– Я в Аллайансе родилась и всю жизнь там прожила. Если бы в детстве мне кто сказал, что бывают мужчины, которые любят других мужчин… – Она помолчала, видимо попытавшись вообразить что-нибудь столь же немыслимое – собак, любящих кошек? – но подходящего сравнения так и не придумала. – Ну, просто у нас такого быть не могло. Жили у нас, помнится, двое, на железной дороге работали, поселились вместе, на отшибе, за городом. Многие мужчины с железной дороги жили вместе, но тут было другое, и эти двое всех как-то смущали, беспокоили. Они вскорости уехали, но люди, думается мне, так до конца и не поняли, что между ними было такое. Мы все там отсталые были, косные, а я из всех косных самая косная! Я уж взрослая была, замужняя женщина, когда мне объяснил кто-то про геев, да и тогда не сразу поверила. Но что Гай не такой, как другие, я всегда понимала. Ему было года три-четыре, когда я разобралась что к чему. Я и сама себе в этом не признавалась, а другим и подавно, но знать – я знала.

Подошел бармен с двумя новыми стаканами.

– Предлагаю сделать последний заказ, – сказал он, собирая пустую посуду и грязные салфетки.

– Мы подумаем, – ответила миссис Феттерс.

Сабина терпеливо ждала, пока она осушит свой стакан.

– Я все никак до сути не доберусь. Это потому, что добираться до нее – мне как нож острый. Гаю исполнилось четырнадцать, начались неприятности – пошли друзья, какие-то игры с ними, которые мне казались вовсе и не играми. Я отправила его в Библейский лагерь – о душе подумать. Только натура его все равно наружу лезла. Я думала, что это как болезнь, которую можно одолеть. И вот, когда я была беременной, Берти носила, я его отослала в исправительное заведение для мальчиков в Небраске, в Лоуэлле, чтобы вылечили его там. Отправила в настоящий ад, чтоб выбили там из него дурь эту, это зло. В тот же день, как ему исполнилось восемнадцать, он явился домой, собрал вещи и уехал. Вот так. Больше он знать нас не желал. Прошло сколько-то времени, и я перестала его за это корить. Я пятнадцать лет не знала, где он и как он, а потом увидела вас вдвоем на шоу Джонни Карсона. Вы и представить себе не можете, каково это – думать, что твой ребенок, может, бедствует, страдает где-то, и все из-за тебя, и вдруг ты видишь его в телевизоре, видишь, что он фокусник и знаменитый. Я чуть с ума не сошла! Я написала на это шоу и попросила передать мое письмо Гаю – фокуснику Парсифалю то есть. О, я так раскаивалась, и я писала ему об этом, и писала, как мы все хотим, чтоб он вернулся домой. Каждый день бегала к почтовому ящику, и каждый день сердце замирало. И наконец получила письмо – как и следовало ожидать, без обратного адреса и со штампом Лос-Анджелеса. Очень вежливое письмо. Он писал, что все прощено и забыто, что прошлое осталось в прошлом и не надо его оттуда вытаскивать. Писал, что больше никогда в жизни не хочет вспоминать о том, что было, и просит меня отнестись к этому с пониманием. Он слал нам деньги, с годами все больше и больше, но писать не писал. Ни мне, ни даже Китти, что, по-моему, было с его стороны дурно – как бы он на нас ни злился.

Миссис Феттерс заглянула Сабине в глаза, и та не отвела взгляда.

– Ну да, – ответила она.

– Я не жду от вас прощения, – продолжала миссис Феттерс. – Я и сама-то себя простить не могу. Просто рассказываю, что знаю. Зря он вам не говорил. Вы славная девушка и заслуживаете того, чтобы знать, как все было.

– Я ценю ваше доверие, – сказала Сабина.

Парсифаль в застенке. В аду.

А затем в последний раз за этот вечер миссис Феттерс удивила Сабину. Потянувшись через стол, она взяла ее здоровую руку и крепко сжала ее в своих ладонях.

– Скажу вам прямо, Сабина. Открою, чего бы мне хотелось, чтобы вы сделали. Уделите нам с Берти еще один день. Покажите нам места, где он бывал. Которые любил. Я хочу увидеть это его глазами, пусть мне потом будет что хорошего вспомнить, в кои-то веки. И даже если увижу что-то нехорошее, оно станет хорошим, потому что все это будет настоящее. Я стану помнить его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким я его воображала. Мне это надо, чтобы увезти с собой в Небраску. – Она улыбнулась Сабине доброй, материнской улыбкой. – Там зимы, знаете ли, долгие. Будет время вспоминать.

Сабина, опустив глаза, разглядывала свою плененную руку. Внезапно на нее навалилась усталость – такая тяжкая, что хотелось плакать. Или провалиться в сон. Она предчувствовала, что рано или поздно до этого дойдет.

– Мне надо… – выдавила Сабина, но не смогла докончить фразы.

– Вам надо подумать. – Миссис Феттерс еще крепче сжала ей руку. – Конечно, конечно. Вы знаете, где меня отыскать.

Сабина кивнула.

– Утром я сообщу вам. Было бы неправильно соглашаться, не подумав.

– Конечно, милая, – согласилась миссис Феттерс.

Опершись на стол, Сабина встала.

– Спокойной ночи, – сказала она. Подождала, но, по-видимому, миссис Феттерс уходить не собиралась и размышляла над последним заказом.

– Я рада, что вы приехали, – ответила миссис Феттерс.

Сабина кивнула и направилась к двери. У самого выхода она остановилась. Бар был пуст. Только бармен маячил за стойкой. Музыка смолкла. Теперь тут даже голос повышать не нужно было – говори, как у себя в гостиной.

– Вам спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина, указывая на свою руку.

– Вы об этом? Какие пустяки…

В машине Сабина громко включила музыку. Бардачок у Парсифаля был набит кассетами, по преимуществу – операми, трескучими записями двадцатых годов. Он любил Карузо. Любил Вагнера. Историю Парсифаля, в честь которого взял свой псевдоним, он узнал еще раньше, чем прослушал всю оперу целиком. В такой транскрипции это имя казалось более подходящим для иллюзиониста, чем в традиционной – Персиваль. Отважный рыцарь-простец, который обретает Грааль. По дороге домой Сабина не думала о Лоуэлле. Не думала о нем и въехав на Сансет-бульвар, вечно бессонный, горящий рекламами новых фильмов, безучастно взирающий на тебя глазами двадцатифутовых знаменитостей. Не думала, взбираясь и петляя по улицам с птичьими названиями, запирая машину в отныне принадлежащий ей гараж, проходя по темным коридорам отныне принадлежащего ей дома. Не думала, пока не легла в постель и не закрыла глаза. Небраска. Исправительная колония для мальчиков – для тех, кто каждый день воровал еду в магазинах; тех, кто от большой любви к огню поджигал сухую траву на полях летом, и сено в сараях – зимой; тех, кто в драках ломал носы и челюсти ребятам помладше. Для тупых и злобных мальчишек, в упор не видящих разницы между плохим и хорошим; для тех, кто на семейных сборищах тащил двоюродных сестриц к реке и там насиловал их, а потом топил этих девчонок, чтоб не проболтались. Для мальчишек, хорошо знающих, как обращаться со свинцовой трубой и как смастерить нож из гребенки. Власти собрали их и заперли всем скопом в Лоуэлле, предоставив им воспитывать друг друга. И уж они воспитали так воспитали!

Парсифаль в белом смокинге, в рубашке из тончайшего египетского хлопка. Парсифаль, который ушел из кинотеатра, когда инопланетянин вылез у астронавта из живота. Парсифаль, жертвовавший деньги Гринпису. Где, интересно, был Гринпис, когда семеро подростков в душе специально обувались, чтобы сподручнее молотить его ногами по животу и спине? Но он хранил свой секрет, ни разу за все эти годы не проговорился. Выписывал чеки, валял дурака, ложился за полночь. В Лос-Анджелесе он ничего не боялся. Возможно, поэтому и не рассказывал ей ничего. Возможно, так было лучше – отгородиться от прошлого, никогда больше не видеть людей, которые помнят то, что ты отчаянно пытаешься забыть.

Но наверняка ничего не скажешь. Сабина получила еще одно наследство. О нем ей тоже предстояло заботиться.

Поле такое плоское, что не поймешь, где кончается. Убегает прямо за горизонт, и куда ни глянь – совершенно ровное. Не за что зацепиться глазу – сплошная зелень, такая нежная, что так и тянет набить ей рот. Сабина стоит в теплой воде, молодые зеленые ростки касаются щиколоток, ступни утопают в мягкой грязи и невидимы. Все вокруг такое немыслимо ровное и зеленое.

– Сабина! – окликает Фан и машет ей. В руках его букет лилий «Мона Лиза». На изящных листьях играют солнечные блики. Фан шагает к ней, и видно, что он привык передвигаться по рисовым полям. Он идет не спотыкаясь, не сминая побеги. Брюки аккуратно подвернуты до колен. Они сухие и чистые.

Милый Фан! Кажется, Сабина никому в жизни так не радовалась. «Я не одна», – говорит она. Слова эти вырываются у нее невольно и вызывают у Фана широкую улыбку. Воздух влажен и благоуханен. Как и вода, он кажется живым.

– Я дурно поступил, – говорит Фан. Наклоняется и, пустив по воде тяжелый букет, берет ее руки в свои, но Сабина высвобождает их, чтобы обнять Фана за шею. Прижимается губами к его уху, почти ощущая аромат солнца на его коже.

– Прости, пожалуйста, – говорит она, – что я тебя в чем-то обвиняла! Я ведь знаю, что ты хотел как лучше.

– Мне надо было объяснить.

– Ш-ш, не будем об этом.

Сабину переполняет восторг: это такое счастье – быть с Фаном, человеком, который все понимает, счастье быть не одной, что на секунду ей даже кажется, что она влюбилась. Влюбилась в мертвого гея – любовника мертвого гея, которого она любила. Сабина смеется.

– Что? – спрашивает Фан.

– Просто радуюсь.

Сабина отступает, чтобы рассмотреть его. Фан стал еще краше. Он великолепно смотрится на этом поле, между бескрайней зеленью побегов и синевой небес.

– Где это мы?

– Во Вьетнаме, – горделиво говорит Фан. – Я собирался вернуться, но подумал: надо показать это Сабине.

– Вьетнам… – произносит Сабина. – Кто бы мог подумать, что здесь так красиво. – Никто из тех, кто говорил при Сабине о Вьетнаме, не упоминал, что там красиво. Да и самой ей это в голову не приходило. – Просто не верится!

– Мой отец в сорок шестом приехал сюда из Франции. Я это тебе рассказывал?

Фан берет ее за руку и ведет по влажной тропе среди бескрайних полей.

– Он был подрядчиком. Работал по контракту – строил здесь дороги. Через два года он должен был вернуться на родину. Но он все не уезжал и не уезжал. Женился на моей матери, обзавелся семьей. В душе он вьетнамец. Он любит эту страну.

– Твой отец все еще здесь живет? – спрашивает Сабина. Пальцы ее ног оставляют в грязи борозды.

Фан смеется.

– Господи боже, да он умер еще бог знает когда!

Сабина кивает. Судя по всему, соболезнования не нужны.

– А ты когда уехал отсюда?

– В шестьдесят пятом. Родители отправили меня учиться в Париж. Это был тяжелый год. Обратно я вернулся только сейчас. – Он молчит, глядя вдаль. – У меня была беленькая собачка. С красным ошейником. – Когда Фан поворачивается к Сабине, в его глазах стоят слезы. Кончиками пальцев он касается ее волос. – Забавно, и ведь не угадаешь, по чему будешь тосковать сильнее всего, от чего будет разбиваться сердце…

– Как звали твою собачку? – спрашивает она.

– Кон-Шуот. Это значит «мышка». Отец сказал, что взять ее с собой я не могу, и подарил мышь – игрушку, на память о Мышке, что осталась дома. Ты ее не выкинула?

– Нет, конечно.

– Я берег ее, – объясняет Фан, – всюду брал с собой. И все время скучал по моей собачке. – Вздохнув, он улыбается: – Мне хорошо во Вьетнаме, Сабина. Здесь такой покой. Мы все время говорим, что, когда все уляжется, надо будет проводить здесь больше времени.

Сабина оглядывается. За нею – никого, спрятаться тут негде.

– И Парсифаль здесь?

Фан протягивает руку и гладит ее затылок как раз там, где Сабине никогда не нравилось.

– Сейчас нет. Он в Лос-Анджелесе. Совсем рядом с тобой. Но ему так неловко, он… так смущен всем этим.

– Напрасно! Господи, по сравнению с тем, что с ним произошло…

– Брось, – возразил Фан. – Много чего произошло с тобой, со мной. Не надо было Парсифалю это скрывать. Я его понимаю, но все-таки поступок необдуманный.

– Мне кажется, ты недооцениваешь серьезность ситуации, – говорит Сабина, но говорит мягко. Очень важно не спугнуть Фана, ничем его не обидеть. Начать с того, что она не знает, как выберется из Вьетнама.

Фан улыбается ей:

– Смерть учит смотреть на вещи широко.

– В таком случае и Парсифаль должен был бы уже понять, что может говорить со мной и должен ко мне прийти.

– Он придет, – говорит Фан. – Он собирается.

Сабина, наклонившись, проводит тыльной стороной ладони по верхушкам рисовых ростков. Подол ее ночной рубашки мокрый и липнет к ногам.

– Но, кажется, ты хочешь поговорить со мной о его матери.

– Тут тоже надо смотреть шире, – говорит Фан. – У этой женщины доброе сердце. Может быть, не всегда она поступала верно, иной раз лгала, но, если подумать, кто из нас без греха?

– Но если Парсифаль не хотел с ней знаться, то почему я должна? Она милая, честное слово, но как вспомнишь все это… – Сабине было мучительно трудно даже думать об этом: представлять Парсифаля не на небесах, не во Вьетнаме, в аду!

– При жизни Парсифаль, как и его мать, делал что мог. Но после смерти ему этого мало. Оглядываясь назад, он видит, где мог бы проявить милосердие, примириться, простить. Все это вспоминается потом. Но что теперь он может? – Фан глядит куда-то в сторону, словно видит там, вдали, шагающего к ним по полю Парсифаля, и Сабина тоже смотрит туда. – Все, что может, – попросить тебя сделать это за него, но и попросить тебя он не может, зная, что это было бы слишком. Так что же ему остается? Только попросить меня к тебе обратиться. В чем мы с тобой похожи, так это в том, что оба неспособны отказать Парсифалю. Сердце-то у него золотое. Он не желает садиться на шею ни тебе, ни мне, просто единственное, чего он желает, он не может сделать сам, потому что умер. – Сделав паузу, Фан пристально глядит на Сабину, проверяя, внимательно ли та слушает. – Вот и решай.

– Ладно, – говорит Сабина, – я их прогуляю. И получается, что прощу. Она говорит, что ей мое прощение не нужно, но я знаю, что нужно. Если Парсифаль этого хочет – чтобы простила и повозила их денек по Лос-Анджелесу, то я могу. Так ему и передай.

Фан подносит два пальца ко рту, но потом, словно вспомнив, что теперь грызть ногти ему нет нужды, опускает руку.

– Хорошо, – говорит он. – А если… если понадобится еще что-нибудь, что тебе по силам, ты ведь сделаешь это, правда?

– Звучит туманно.

– Будущее мне неведомо. Могу только догадываться, а наверняка – кто же знает! Пока самое важное – что мы понимаем друг друга. Ты знаешь, чего хочет Парсифаль – простить, поддержать. И если понадобится время, то…

Сабина ждет, но он не доканчивает фразы.

– Конечно, – говорит она.

Фан вновь обнимает ее.

– Он верит, что это все и для тебя полезно будет. Как верю и я. – Сабина слышит в его голосе нотки облегчения. – Мы беспокоимся о тебе. Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Слишком отдаешься скорби.

– Всего две недели прошло, – возражает она.

– И все-таки, – говорит Фан. Он переводит взгляд на раненую руку Сабины, трогает белый бинт. – Бедненькая. Я ведь видел, как нож тебе прямо в руку вонзился. Очень больно было?

Сабина пытается вспомнить, но это произошло будто сто лет назад.

– Даже не знаю. Наверное, не очень.

– Вот и хорошо, – говорит Фан и целует повязку. – Мы рады это слышать.

Спала Сабина долго, не замечая ни заливавшего комнату солнца, ни тычущегося в бок голодного кролика. Проснулась она лишь в десятом часу, а проснувшись, подумала, что все не так уж страшно. И потом – какие у нее были на сегодня дела? Клеить торговый центр? В который раз разбирать ящики? Спать? Почему бы и не позвонить Дот и Берти? Единственное, что Сабина знала точно, – история эта сложная, запутанная, произошла бог знает когда, а ей известна лишь частично. Парсифаль позаботился о них в завещании, помогал им долгие годы. Разве это не знак, не свидетельство своего рода прощения? К тому же это всего на день. Завтра они уже вернутся в Небраску.

В трубке не раздалось и двух гудков, как ответила Берти. «Алло?» – опасливо шепнула она.

Сабина и думать забыла о сестре Парсифаля, мирно проспавшей всю бурную, полную откровений прошлую ночь.

– Берти, это Сабина.

– Сабина? – сказала она. – Как вы себя чувствуете?

– Я в порядке. Ваша мама и я вчера вечером договорились, что я покатаю вас по городу. Я могу показать вам любимые места Парсифаля.

– Мама еще не вставала, – прошептала девушка. – Совсем на нее непохоже, но в комнате темно плюс разница во времени. Наверное, это ее подкосило.

В Небраске сейчас было на час больше.

– Мы вчера засиделись с ней допоздна. – Сабина поймала себя на том, что тоже шепчет, и продолжила уже громче: – Когда вы легли, мы с ней встретились и долго беседовали. Вы что, еще не выходили? Вы же не сидите там просто так в темноте?

– Я будить ее не хочу, – сказала Берти.

Сабина припомнила, как часто и сама сидела в сумраке очередного гостиничного номера, дожидаясь пробуждения Парсифаля. Не было числа этим номерам, где она все ждала, ждала. Наверное, это их фамильная особенность – половина членов семьи спит, половина ждет.

– Попросите маму к телефону.

– Но она спит!

– Знаете, она мне велела позвонить утром и разбудить, чтобы мы могли двинуться. Я только выполняю то, что обещала. – Хватит этого вечного ожидания вечно спящих Феттерсов!

– Эм-м, – раздалось в трубке. Затем последовало молчание, как будто Берти сосредоточенно обдумывала услышанное. – Ладно, – сказала она наконец. – Не разъединяйтесь. – Она тихонько отложила трубку, и Сабина услышала звук шагов в узком промежутке между кроватями. – Мама? – раздалось по-прежнему шепотом. – Мам, проснись. Сабина звонит. Говорит, что нам надо ехать.

Повисла тишина – вероятно, Берти легонько трясла мать за плечо.

Интересно, сколько миссис Феттерс просидела вчера в баре? Хоть бармен и объявил последний заказ, но к клиентке он явно проникся. Возможно, лучше было дать миссис Феттерс выспаться.

– Мам!

– А?

– Сабина звонит.

– Сабина?

– Она говорит, что повезет нас куда-то. И хочет поговорить с тобой.

Что-то зашуршало, щелкнул выключатель. Сабине показалось, что она даже слышит, как похрустывают позвонки потягивающейся в постели Дот.

– Алло, – протянула миссис Феттерс голосом типичной засони, из тех, кто, даже встав и одевшись, еще как минимум час пребывают в полудреме.

– Это Сабина. Простите, что разбудила вас.

– Вы меня не разбудили, – заверила миссис Феттерс.

Совсем как Парсифаль – тот тоже вечно спал без просыпу, а потом врал, что глаз не сомкнул.

– Я только хотела сказать, что с удовольствием покатаю вас с Берти по городу, если вам еще хочется этого.

Теперь, после того как они узнали друг о друге хоть что-то, разговаривать стало легче.

– Как ваша рука?

Сабина взглянула на руку и даже на секунду удивилась тому, что та забинтована. О порезе она попросту забыла.

– Прекрасно. – Подняв кисть, Сабина повертела ею туда-сюда. – Гораздо лучше.

Даже в таких непростых обстоятельствах Сабина была рада показать им свой город. Лос-Анджелес, как она считала, хают просто оттого, что не понимают. Очернять Лос-Анджелес – все равно что очернять прекрасную девушку, которой от природы достались ровные зубы, чистая кожа и учтивый характер, а от родителей – богатое наследство. Девушке, которая всем на удивление танцует на свадьбе аргентинское танго. Пока Айова изнемогала от лютых морозов, Нью-Йорк тонул в пучине криминала, а Юг коснел в отсталости и рознях, Лос-Анджелес зарывал свои стройные ступни в пески Тихоокеанского побережья и нежился на солнце. Прочая Америка по средам выставляла за порог мешки с мусором, регулярно раскошеливалась в платной прачечной и долгими вечерами ждала, когда же с города молочных рек и кисельных берегов собьют спесь. О, как радовалась прочая Америка, когда такое случалось! Она сказывалась больной, отпрашивалась с работы, не пускала детишек в школу, чтобы всей семьей усесться перед телевизором и всласть насмотреться, как злой рок настигает безобразно благословенный Лос-Анджелес, как бушуют пожары в каньонах, как размывает фундаменты домов по Тихоокеанской автостраде в Малибу. А еще там бывали землетрясения. И общественные беспорядки. «Говорила же я вам, – шептала детям прочая Америка, – нехорошее это место!» И правда – молодые парни в образцовом городе сбивались в банды, резали друг друга, а потом и сами себя на буйных празднествах. Появились районы, куда не стоило заглядывать вечерами, и районы, куда лучше не заходить и днем. Город точно затаился. «Он уже не тот, что прежде», – твердили все вокруг.

Но Сабине не было нужды спрашивать себя, верна или не верна она своему городу. Она любила Лос-Анджелес и не покинула бы его никогда и ни за что. Каких только ужасных и позорных событий не пережила она вместе с городом – и это лишь укрепило их связь. Как жила бы Сабина без этих пальм, без Голливудских холмов? Она родилась в Израиле, но выросла среди аккуратных, тщательно политых квадратиков газонов и густых фиолетовых плетей бугенвиллей, цветущих на крышах гаражей. Она слушала речь на непонятных языках, звучащих словно музыка. Вдыхала запах океана. Обожала водить машину. Отработав шоу и отправляясь домой, они с Парсифалем часто выбирали длинный путь через Малхолланд, чтобы полюбоваться огнями в каньоне. «В Северной Дакоте такого не увидишь», – говаривал он. Они жили в великолепии обильно орошаемой пустыни, где чудесным образом росло и процветало то, что по законам природы ни расти, ни процветать не могло. Жили на самом краю страны, которая плевать на них хотела, но были обласканы ею. Это был их дом. Не говорите дурно о Лос-Анджелесе ни Парсифалю, ни Сабине.

И вот отдохнувшие, умытые, одетые и позавтракавшие Дот и Берти Феттерс вновь сидели в машине Фана. В полной готовности. Ни словом, ни взглядом не намекнув, что этого они и ждали, что Сабина задолжала им прогулку по Лос-Анджелесу. Наоборот, их переполняла благодарность за преподнесенный им щедрый подарок.

Энн Пэтчетт Прощальный фокус

На перекрестке Джордж-Бернс и Грейси-Аллен

Энн Пэтчетт

Прощальный фокус