Церковь, возведенная не руками

Посвящается Э. Шофшталь,

1977–1987

Искусство

Закрытые веки – экран кожи, по цветной тьме двигаются сны-картины Дэя. Сегодня ночью, в промежутке, нетронутом временем, он как будто отправляется в прошлое. Съеживается, сглаживается, теряет живот и слабые шрамы от прыщей. Птичья долговязость; прическа под горшок и уши-ручки; кожа всасывает волосы, убывает в лицо нос; он пеленается в свои штаны и сворачивается, розовый, безгласный, становится все меньше, пока не чувствует, как делится на то, что плывет, и то, что кружится. Больше нигде не жмет. Вращается черная точка. Она разверзается, зазубренная. Душа плывет к одному цвету.

Птицы, серый свет. Дэй открывает один глаз. Он свесился с кровати, где ровно дышит Сара. Он видит параллелограммы окон, под углом.

Дэй стоит у квадратного окна с чашкой чего-то горячего. Мертвый Сезанн пишет этот августовский рассвет угловатыми мазками туманно-красного, меркнущего синего. Беркширская тень постепенно сжимается в один тупой сосок: огонь.

Сара просыпается от легчайшего касания. Они лежат с раскрытыми глазами и молчат, светлея под простыней. Голуби трудятся над утром, урчанье живота. С кожи Сары сходит отпечатавшийся узор простыни.

Сара прикалывает волосы для утренней службы. Дэй пакует еще один чемодан для Эстер. Одевается. Не находит туфлю. На краю большой кровати, в одной туфле, он следит, как хлопковая пыль вращается в сливочно-желтых колоннах уходящего утра.

Черное искусство

В этот день он покупает швабру. Сметает дождевую воду с брезента над бассейном Сары.

В эту ночь Сара остается с Эстер. Всю ночь трогает металл. Дэй спит один.

Он стоит у черного окна в спальне Сары. Небо над Массачусетсом заляпано звездами. Звезды медленно ползут по стеклу.

В этот день он идет к Эстер с Сарой. Сталь кровати Эстер поблескивает в светлой комнате. Эстер тускло улыбается, пока Дэй читает про великанов.

– Я великан, – читает он, – я великан, гора, планета. Все где-то далеко внизу. Мои следы – округи, моя тень – часовой пояс. Я смотрю из высоких окон. Я моюсь высоко в облаках.

– Я великан, – пытается сказать Эстер.

Сара, аллергик, чихает.

Дэй:

– Да.

Черное и белое

«Любое истинное искусство – музыка» (Другой учитель). «Изобразительные искусства – лишь один угол всеобъемлющей комнаты музыки» (Там же).

Музыка раскрывается как связь между одной клавишей и двумя нотами, замкнутыми клавишей в танце. Ритм. И в расцветших предснах Дэя музыка тоже поглощает все законы: даже самое прочное раскрывается здесь ритмами, ничем кроме. Ритмы – связи между тем, во что веришь, и тем, во что верил.

Сегодня священник в монохроме и с воротничком.

Благословите меня

Берешь ли ты Сару

Быть моей

Сколько прошло

Ибо я

с вашей последней исповеди тому, кто вправе отпустить грехи. Исповедь необязательно

Ибо я прощаю тех, кто поплыл против меня

влечет отпущение, откровенно говоря, исповедь в отсутствие осознания греха —

Благословите меня отец ибо не может быть осознания греха без осознания проступка без осознания границ

Благодати полная

бесполезна. Помолимся вместе ради откровения о границах

Красные облака в кофе Уорхола

так устрой в себе осознание того.

Один цвет

В этот день он возвращается на первую неделю работы. Солнечный луч розовым переворачивает надпись ЗДОРОВЬЕ на стикере лобового стекла. Дэй ведет муниципальную машину мимо фабрики.

– Habla Espanol? – спрашивает Эрик Янь с пассажирского места.

Дэй кивает, дым из фабричной трубы висит зазубренно.

– Ты хотел, чтобы тебе обрисовали суть, – говорит Янь. Его глаза закрыты, пока он вращает. – Я обрисую. Habla?

– Да, – говорит Дэй. – Hablo.

Проезжают мимо домов.

Особый талант Эрика Яня – мысленное вращение трехмерных объектов.

– В этом деле говорят только по-испански, – говорит Янь. – Сына женщины убили в прошлом месяце. У них в квартире. Жутко. Шестнадцать. Какие-то банды, какие-то наркотики. Большая лужа крови на полу у нее на кухне.

Проезжают мимо касок и отбойных молотков.

– Говорит, это все, что от него осталось! – кричит Янь. – Не дает нам смыть. Говорит, это его, – говорит он.

Мысленное вращение – хобби Яня. Он сертифицированный консультант и соцработник.

– Твоя сегодняшняя работа, – Янь вертит воображаемую веревку, набрасывает лассо на что-то мысленное, торчащее на приборной доске, – убедить ее нарисовать его. Даже если только кровь. Ндьявар сказал, ему все равно. Просто чтобы у нее была картина, так сказал. Чтобы мы потом, может, все-таки смыли кровь.

В зеркале заднего вида, за спиной, Дэй видит на заднем сиденье свой кофр с инвентарем. Его нельзя держать на солнце.

– Пусть она его нарисует, – говорит Янь, выпуская веревку, которую не видит Дэй. Снова закрывает глаза. – Теперь буду вращать телефонный счет за этот месяц.

Дэй проезжает мимо белого фургона. Тонированные стекла. Блюдца ржавчины на боку.

– Сегодня мы увидим бедную женщину, что любит кровь, и богача, что молит о времени.

– Мой старый учитель. Я говорил Ндьявару, – Дэй смотрит налево. – В прошлой жизни – учитель живописи.

– Там нарушение общественного, Ндьявар ему звонит, – говорит Янь. Хмурится, концентрируясь. – Вращаю список адресов. Мы проедем мимо него. Он по дороге. Но не первый в списке.

– Он был моим учителем, – повторяет Дэй. – У меня в школе.

– Мы следуем списку.

– Он повлиял на меня. На мою работу.

Проезжают мимо выгона.

Искусство

Сегодня, у окна, под звездами, что отказываются двигаться, у Дэя почти получается, и сны-картины оживают.

Он рисует, как стоит на обвисшем брезенте бассейна, с которого поднимается в полуденное небо. Он воспаряет невесомо, его не тянет сверху и не толкает снизу, одна идеальная прямая к точке в небе над головой. Грубо расселись горы, в долинах, как марля, сворачивается сырость. Холиок, а потом Спрингфилд, Чикопи, Лонгмидоу и Хэдли – тусклые кривобокие монеты.

Дэй поднимается в небо. Воздух синеет все больше. Что-то в небе моргает, и Дэй исчезает.

– Цвета, – говорит он в черную сетку экрана.

Экран дышит мятой.

– Она жалуется, что я становлюсь разных цветов, когда сплю, – говорит Дэй.

– Она что-то понимает, – выдыхает экран, – наверняка.

Саднят колени, Дэй бренчит в карманах. Как много монет.

Два цвета

Синеглазый, за своим столом директора департамента психического здоровья округа сидит доктор Ндьявар – смуглый лысый мужчина, кажется, он приезжий. Когда говорит, он любит складывать руки так, чтобы получился церковный шпиль, а потом смотреть на него.

– Вы рисуете, – говорит он. – В студенчестве – скульптура. Брали психологию, – он поднимает взгляд. – Во многих количествах? Знаете языки?

Медленный кивок Дэя создает точку отраженного света кабинета на скальпе Ндьявара. Дэй рождает точку и убивает ее. Стол директора огромен и до странного чист. Резюме Дэя выглядит крошечным на фоне такой ширины.

– У меня есть сомнения, – говорит Ндьявар, – на счет вас, – он чуть расширяет угол рук. – Здесь нет денег.

Дэй дает точке две коротких жизни.

– Однако вы заявляете, что у вас есть собственные средства, благодаря браку.

– И выставки, – тихо говорит Дэй. – Продажи, – ложь на голубом глазу.

– Вы заявили, что продаете картины из прошлого, – говорит Ндьявар.

Эрик Янь высок, под тридцать, с длинными волосами и мутными глазами, которые не столько моргают, сколько закрываются и открываются.

Дэй жмет руку Яню:

– Как дела.

– На удивление неплохо.

Ндьявар склонился к открытому ящику стола.

– Твой новый арт-терапевт, – говорит он Яню.

Янь смотрит Дэю в глаза.

– Слушай, друг, – говорит он. – Я вращаю трехмерные объекты. Мысленно.

– Так, ты и ты, на полставки, станете полевой командой, которая выезжает по округу и окрестностям, – Ндьявар читает Дэю по заранее приготовленной бумажке. Держит ее обеими руками. – Янь старший, когда вы вместе посещаете амбулаторных больных на дому. Очень плохих. Здесь им мест нет.

– Такой у меня талант, – говорит Янь, причесывая кудри четырьмя пальцами. – Закрываю глаза и формирую идеальный детальный образ любого объекта. Под любым углом. Потом вращаю.

– Вы посещаете амбулаторных больных по готовому расписанию списка, – читает Ндьявар. – Янь, который старший, консультирует этих людей в нужде, пока вы воодушевляете их, с помощью мастерства, выразить расстроенные чувства в творческом акте.

– Еще я вижу на объектах текстуры, несовершенства, игру света и тени, – говорит Янь. Он делает незаметные жесты руками, которые, кажется, не обозначают ничего конкретного. – Очень личный талант, – он глядит на Ндьявара. – Просто хочу быть откровенным с парнем.

Доктор Ндьявар игнорирует Яня.

– Воздействуете на них, чтобы они направили девиантный или дисфункциональный аффект на то, что они творчески создают, – читает он монотонно. – На предметы, которые невозможно повредить. Это полевая модель интервенции. Например, глина, хороша как предмет.

– Я практически доктор медицинских наук, – говорит Янь, стуча сигаретой по костяшке.

Когда Ндьявар отклоняется, снова возникает шпиль.

– Янь – социальный работник, но он употребляет лекарства. Однако он дешев, и в его груди бьется доброе сердце…

Янь таращится на директора.

– Какие еще лекарства?

– …которое идет навстречу другим.

Дэй встает.

– Мне надо знать, когда начинать.

Ндьявар протягивает обе руки.

– Покупайте глину.

В ночь перед тем, как с Эстер случилась беда, Сара ведет Дэя к бассейну. Просит Дэя потрогать воду, подсвеченную снизу лампами в плитке. Он видит центральный слив и что тот делает с водой вокруг. Вода такая синяя, что даже на ощупь синяя, говорит он.

Она просит его погрузиться там, где мелко.

Дэй и Сара занимаются сексом на мелководье синего бассейна у дома, где Сара провела детство. Сара – вокруг него теплой водой в холодной воде. Оргазм Дэя – внутри нее. Отверстие слива шлепает и булькает. У Сары начинается оргазм, веки трепещут, Дэй пытается влажными пальцами удержать их открытыми, она висит на нем, стучась спиной о плитку стенки с ритмичным шелестом, шепча: «О».

Четыре цвета

– Я не знаю Сутина, – говорит Янь, когда они уезжают от дома женщины, которая понимает только по-испански. – Говоришь, было похоже на Сутина?

Цвет машины – нецвет, не коричневый, но и не зеленый. Дэй ничего подобного не видел. Он стирает пот с лица. «Похоже». Его кофр с инвентарем сзади, под стальным ведром. Ручка швабры звенит о ведро. Кофр и инвентарь оплатила Сара.

Янь бьет по приборной доске. Кондиционер испускает запах затхлости. Жара в машине нестерпимая.

– Представляй телефонный счет, – говорит Дэй, вставая за городской автобус, волосатый от аэрозольной краски. У автобуса сладкие выхлопные газы.

Янь опускает окно и закуривает. Его дым бледный от солнечного света.

– Ндьявар рассказал о дочке твоей жены. Прости за шутку про отпуск в первую же неделю работы. Прости, я не знал.

Дэй видит краем глаза профиль Яня:

– В телефонных счетах мне всегда нравилась их синева.

Кондиционер начинает бороться с собственным запахом.

У Яня очень черные волосы, тонкий шерстяной галстук и глаза цвета форели. Он их закрывает:

– Теперь я сложил счет в треугольник. Но одна сторона сложилась неудачно и не касается основания. Но все равно треугольник. В хаосе есть порядок, типа того.

Дэй видит у дороги что-то желтое.

– Эрик?

– У счета на правой стороне треугольника крошечная надорванность, – говорит Янь, – и он на шестьдесят долларов. Надорванность крошечная, белая и как бы мохнатая. Наверное, волокна бумаги, типа того.

Дэй газует мимо пикапа с цыплятами. Брызги кукурузы и перьев.

– Вращаю дальше, надорванность исчезает из виду, – шепчет Янь. Его профиль бьется на полумесяцы. – Теперь осталась только синева телефонного счета.

Сигнал, рывок поворота.

Янь открывает глаза:

– Вау.

– Прости.

Проезжают мимо каких-то темных зданий без стекол в окнах. Грязный мальчишка бросает в стену теннисный мячик.

– Надеюсь, они, – говорит Янь.

– Что?

– Поймают пьяницу.

Дэй поворачивается к Яню.

Янь смотрит на него:

– Того, кто сбил твою девочку.

– Какого еще пьяницу?

– Просто надеюсь, ублюдка поймают.

Дэй смотрит в лобовое стекло:

– У Эстер был несчастный случай в бассейне.

– У вас есть бассейн?

– У жены. Там был несчастный случай. С Эстер случилась беда.

– А Ндьявар рассказал, ее сбили.

– Выход слива забился. Слив засосал ее под воду.

– Господи боже.

– Она пробыла под водой слишком долго.

– Как жаль.

– Я не умею плавать.

– Боже.

– Я так ясно ее видел. Бассейн очень ясный.

– А Ндьявар сказал, будто ты сказал, что пьяный водитель.

– Она еще в больнице. Будет повреждение мозга.

Янь смотрит на него.

– Тогда чего ты здесь?

Дэй выгибается, чтобы увидеть уличные знаки. Останавливаются у светофора.

– Куда.

Янь смотрит в блокнот посещений на солнцезащитном щитке. Резинка блокнота когда-то была зеленой. Показывает.

Очень высоко

Взмахи кистью в лучших снах-картинах тоже видятся как ритмы. Картина этого дня раскрывает свои ритмы в мире, где свет подвержен влиянию ветра. Этот ветер сильно и непостоянно дует по школьному кампусу, свистит у колокольни в стиле Де Кирико, с которой содрал всю тень. Это мир, где перемежаются затишья и порывы света. Где открытые пространства горят, как больные нервы, а на согнутых деревьях висит вязкая аура, что опускается и поджигает траву виллемитовым огнем, где у оснований заборов, стен скапливаются торосы света, и колышутся, и сияют. Острые грани колокольни дрожат порывами, размываясь в спектры. Расступающееся сияние, подобно ножам, рассекают высокие мальчики в блейзерах с альбомами на уровне глаз; перед ними летят их тени. Переливающиеся ветры стихают и собираются, словно сворачиваются, а потом бушуют и свистят, и стробируют, и выбивают слабо-розовый цвет сквозь витраж Зала искусств. Записки Дэя озаряются. На экраны с искусственной подсветкой два слайда одного и того же проецируют хрупкую и лапчатую тень профессора искусствоведения на подиуме, старый сухой иезуит шипит свои «с» в сбоящий микрофон, читая лекцию для мальчиков, занявших ползала. Когда он касается глаз, его тень на фоне вермееровского цветного Делфта насекомоподобна.

Иссохший священник читает лекцию о Вермеере, светопроницаемости, светимости и о свете как принадлежности/облачении контура объектов. Умер в 1675-м. Малоизвестный в свое время, видите ли, ибо очень мало писал. Но теперь мы о нем знаем, верно же, кхм. Сине-желтые оттенки преобладают по сравнению, кхм, скажем, с де Хохом. На студентах синие блейзеры. Бесподобный свет – намек на славу Божью. Кхм, хотя другой сказал бы – богохульство. Видите ли. Вы же видите. Слывущий унылостью лектор. Подразумевается, что наблюдающему пейзаж даровано бессмертие. Вы, кхм, видите. «Прекрасный ужасающий покой Делфта», как в той исторической цитате. Позади светящегося ряда Дэя зал темен. Мальчикам позволена некоторая личная свобода в выборе галстуков. Ирреальная ровность фокуса, преображающая картину в то, чем мечтает стать стекло в своих самых сладких грезах. «Окна в интерьеры, где все конфликты решены», как в той исторической цитате. Освещено и предельно четко, видите ли, и кхм. Лекция по вт и чт после обеда и выдачи почты. Решенный конфликт, органический и божественный. Плоть и дух. Дэй слышит, как рвется конверт. Зритель видит, как видит Бог, кхм. Освещение сквозь время, видите ли. Вне времени. Кто-то лопает жвачкой. Где-то в заднем ряду наверху смех шепотом. Зал тусклый. Парень слева от Дэя стонет и дергается в глубоком сне. Учитель действительно целиком и полностью сух, не от мира сего, неживой. Парень рядом с Дэем глубоко заинтересован областью запястья, окружающей наручные часы.

Профессор искусствоведения – шестидесятилетний девственник в черно-белом, он монотонно читает о том, как взмахи кистью одного голландца убили смерть и время в Делфте. Аккуратно постриженные головы повернуты под острым углом, чтобы разглядеть угол щелкающих стрелок часов. Слывущие бесконечными лекции иезуита. Часы на задней стене, между окнами с театральными кулисами, что хлопают о стекло с каждым порывом.

Тощий прыщавый Дэй видит, как из-за дующего под углом яркого ветерка у экрана влажное лицо на подсвеченной тени священника сияет. Над распечатанной лекцией старика светятся большие желейные слезы. Дэй следит, как одна капля на щеке учителя переползает в другую. Профессор все читает о четырехцветном оттенке отражения солнца в реке Делфта, Голландия. Две капли сливаются, набирают скорость у челюсти, стремятся к тексту.

Четыре окна

А теперь, в третьей istoria озаренной звездами картины священник по-настоящему стар. В прошлой жизни учитель. Он на коленях в ломком, хрустком поле на границе промпарка. Его ладони сложены в старомодном благочестии: поза заступника. Дэй, который ошибся уже дважды, стоит вне трехсторонней фигуры, образованной другими фигурами поля. В сухих сорняках кричат цикады. Сорняки мертвенно-желтые, в длине и углах их теней нет смысла; у августовского солнца своя логика.

– Человек заслуживает… – Голова Ндьявара ослепительно сверкает на солнце, он читает по заранее подготовленной записке. Янь укрывает сигарету от ветра.

–…домашний арест как естественное следствие поведения, которое девиантно к другим, – читает Ндьявар.

Маленькая белая планета на стебле, что видит Дэй, – готовый просеяться одуванчик.

Янь сидит, скрестив ноги, под углом к коленопреклоненной тени, курит. На его футболке написано: «Спроси меня про моих невидимых врагов». Причесывается ладонью.

– Это вопрос места, сэр, – говорит он. – На улице, как здесь, это уже общественный вопрос. Я же прав, доктор Ндьявар.

– Сообщи ему, что общество других – не вакуум.

– Вы же здесь не в вакууме, сэр, – говорит Янь.

– Права существуют в состоянии напряжения. Права всегда обострены, – бегло читает Ндьявар.

Янь вдавливает окурок в землю:

– Вот в чем дело, сэр, отец, если позволите. Хотите молиться на картину себя молящегося – это ладно. Нормально. Ваше право. Только там, где вас другие не увидят. У других есть право не видеть против своей воли то, что их беспокоит. Что, скажете, не разумно?

Дэй наблюдает разговор через свой снежный леденец. Полотно прибито к закрепленному в поле мольберту. Его четырехугольная тень перекошена. На картине – бывший иезуитский учитель искусствоведения на коленях.

– Человек заслуживает… – снова Ндьявар, – более строгого домашнего ареста, если стоит на улице у всех на виду и просит прохожих уделить ему несколько минут.

– Всего одну.

– Нет такого права – приставать, тревожить, просить невинных.

У Яня нет тени.

– Одну минуту, – говорит профессор в закрепленной картине. – Вы же можете уделить мне всего одну минуту.

– Место плюс попрошайничество равно домашний арест, сэр, – говорит Янь.

– Приставать и заставлять смотреть… эти прохожие невиновные, скажи ему.

– Столько, сколько позволите. Скажите, сколько времени можете уделить.

– Снова быть амбулаторным пациентом на дому. Спроси его, разве ему это нравится. Напомни о смысле слова «условное освобождение».

– Вакуум – это одно, – говорит Янь, подавая сигнал Дэю, быстро оглянувшись через плечо. – Главное – не на улицах, – хотя Дэй даже не позади него.

Директор возвращает записку в картонную папку. Намек на шпиль, пока он изучает поле. Глаза иезуита так и не сходят с квадрата на мольберте. Поскольку полотно – это точка зрения зрителя на сон-картину – так сказать, окно в сцену, – глаза священника, таким образом, смотрят в глаза Дэя, на крошечную мертвую сферу семян между ними. В перспективе нет смысла. Безголовая тень Ндьявара, как видит Дэй, теперь над Дэем, над белым шариком с семенами.

– Требуются навыки, – говорит Ндьявар, – очень.

Своя логика.

Собственное дыхание Дэя разрывает шарик.

Граница

Голова Эстер обернута марлей. Голова Дэя склонена над страницей. Голова Сары на коленях пастора в светлом углу комнаты. Комната белая. Голова священника откинута назад, глаза на потолке.

– Мне жаль, – говорит голова Сары в черные колени. – Телефон. Отверстие. Слив. Всасывание. Она становится белой, а он меняет цвета. Я прошу прощения.

– Хотя великаны, – Дэй читает вслух. – Хотя великаны все одного роста, они разных форм. Есть греческие циклопы, французский Пантагрюэль и американский Баньян. Есть распространенные межкультурные циклы о великанах— в виде столбов пламени, туч с ногами, гор, которые переворачиваются и бродят, пока весь мир спит.

– Нет, это я прошу прощения, – говорит голова пастора. Белая рука гладит приколотые волосы Сары.

– Есть раскаленные докрасна великаны, теплые великаны, – читает Дэй. – Есть и ледяные великаны. Таковы их формы. Одна из форм ледяного великана описана в циклах как километровый скелет из цветного стекла. Стеклянный великан живет в девственно-белом от мороза лесу.

– Ледяные великаны.

– После вас, – шепчет Сара, открывая дверь в комнату Эстер.

– Он хозяин этого леса.

Голова над черно-белым улыбается.

– Нет, после вас.

– Шаг стеклянного великана шириной в милю. Каждый день, целый день, он шагает. Никогда не останавливается. Не может отдохнуть. Ибо живет в страхе, что его ледяной лес растает. Страх заставляет его мерить дебри шагами каждую минуту.

– Не спит, – говорит Эстер.

– Да, никогда не спит, стеклянный великан шагает по белому лесу, шаг в милю шириной, день и ночь, и жар его шагов растапливает лес позади.

Эстер пытается улыбнуться закрывающейся двери. На ее марле ни пятнышка.

– Радуга.

– Да, – Дэй показывает картинку. – Растаявший лес превращается в дождь, а стеклянный великан – радуга. Это цикл.

– Растаял в дождь.

В коридоре чихает Сара, приглушенно. Дэй ждет слов священника.

Закрой их

– Просчитай свое дыхание, – руководит иссушенный и поистине старый бывший иезуит. Янь и Ндьявар стоят в пене на краю голубого моря у поля.

– Вдыхай воздух, – говорит профессор, изображая взмах. – Сплевывай воду. Ритм. Вдох. Выдох.

Дэй имитирует взмах.

Эрик Янь закрывает глаза:

– Надорванность на счете вернулась.

Сон-картина с учителем в нескончаемой молитве прибита к закрепленному мольберту. Поднимается ветер; вокруг снежатся одуванчики. Пчелы трудятся над желтизной поля на фоне растущей синевы.

– Вдыхай сверху. Выдыхай внизу, – руководит старик. – Кроль.

Сухое поле – остров. Синяя вода вокруг приперчена белыми сухими островами. На соседнем острове лежит на тонкой чистой стальной койке Эстер. В канале движется вода.

Дэй имитирует взмах. Его падающие ничком руки прибивают белое семя. Растение прорастает за миг. Его верхушка уже достает до колен Дэя.

Янь рассказывает Ндьявару о текстуре мысленного счета. Ндьявар жалуется Яню, что для его лучшей церкви не хватает рук, чтобы открыть дверь. Символизм диалога очевиден.

Учитель искусствоведения взмахнул рукой за спину, от трепещущего роста черного растения. Дэй барахтается в пыльце, пытаясь поддерживать ритм.

По каналу у острова Эстер на спине плывет Сара. Затем тень растения закрывает свет. Тень – самое большое, что Дэй видел в жизни. Ее фасад вытягивается прочь из пределов зрения, требуя приставки бронто-. Земля грохочет под весом контрфорса. Контрфорс изгибается вверх к фасаду и также уходит прочь из пределов зрения. У верхней границы неба поблескивает розовый витраж. Мольберт опрокидывается. Из ниоткуда в нем появляются двери, корчатся, как губы. Бросаются на них.

– Помогите! – зовет Эстер, очень слабо, пока церковь с картины не затаскивает их внутрь. Дэй слышит отдаленный стон продолжающегося роста. Непостроенная церковь тусклая, освещена лишь через витражи. Двери проскочили вокруг них, скрылись из виду.

Розовый витраж продолжает расти. Он круглый и красный. Излучает преломленные шипы света. В витраже печальная женщина пытается улыбкой проложить себе путь из стекла.

Дэй по-прежнему изображает кроль – единственный взмах, который он знает.

Окно пропускает только свет и ничего больше, окрашивает этот свет.

– Закрой глаза, что в твоей голове, – слышится деревянное эхо Ндьявара.

– Закрой их, – Янь глядит на неф.

Над розовым цветом мрачнеют бочковые своды. Окно изменяет нормальный порядок, все раскрывается иначе – все твердое здесь черное, все легкое – блестящего цвета. Дэй на вдохе видит форму цвета. Цвет от окна сужается, сходится в преломленный шип, его наконечник – темная точка. Вокруг нее вращается что-то в белом.

Дэй плывет кролем к острому наконечнику, взмывая, невесомый.

Лишенный сана профессор искусствоведения кладет водонепроницаемые часы Дэя на алтарь. Встает перед ними на колени, богохульствуя.

Эстер в марле парит в темной точке на заостренном цвете, идущем из красно-розового витража. Дэй видит точку сквозь влажный звездный занавес, который написали его руки. Синева воздуха кажется черной, он плывет сквозь занавес, звезды падают вверх от взмахов его рук. Он изображает взмахи кроля сквозь звезды. Может разглядеть Эстер ясно, как она вращается.

– Не смотри!

И снова, как только он смотрит вниз, он ошибается. Желая увидеть, откуда вознесся. Доля секунды – меньше – и все рушится. Начинается с апсиды. Восток бросается на запад, и западный фасад не выдерживает, осыпается. Стены словно пожимают плечами, обрушиваются друг на друга. Черная точка на красном шипе с треском раскрывается. Эстер вращается, извивается меж ее зазубренных половин, падая к розовому витражу, когда тот кренится. Все ясно, как на фото. Янь говорит «Вау». Контрфорс выгибается и разваливается. Ее падение не мгновенно. Ее тело медленно вращается в воздухе, оставляя марлевый кометный след. Розовизна бросается на нее. Километровый человек мог бы поймать и укрыть ее в руках среди падающих звезд; марля летела бы следом. Синим Дэй становится из-за ошибки в дыхании. Стекло цвета крови сдерживает мать внутри, она ждет, когда ее освободит дитя.

На великой стеклянной высоте – звук столкновения: ужасный, многоцветный.

Вращение

Небо – глаз.

Закат и рассвет – кровь, что питает глаз.

Ночь – закрытое веко.

Каждый день веко поднимается, раскрывая кровь – и голубую радужку лежащего великана.