Неравенство имеет различные истоки. Природа производственных активов и то, как они передаются последующим поколениям, размер прибавочного продукта, превышающего минимум, необходимый для удовлетворения основных потребностей, относительная важность коммерческой деятельности, спрос и предложение в сфере труда – все это складывается в сложную и постоянно меняющуюся картину распределения материальных ресурсов. Институты, регулирующие взаимодействие этих факторов, крайне чувствительны к политическим и военным влияниям, к давлениям и потрясениям, которые в конечном итоге сводятся к способности мобилизовать и использовать насилие. Аграрные империи, охватывающие обширные территории и существующие на протяжении многих поколений, демонстрируют стабильную и строгую иерархию и – во всяком случае, по досовременным меркам – высокие показатели социального развития: накопление энергии, урбанизацию, обработку информации и военный потенциал. В этих империях складываются наилучшие условия для развития неравенства в среде, относительно хорошо защищенной от значительных насильственных потрясений. В этом последнем отношении эти империи предстают аналогами Запада относительно мирного XIX века – периода беспрецедентных экономических и культурных преобразований.

Как мы увидим, древние империи и общества, переживающие индустриализацию, демонстрируют похожую картину неравенства дохода и богатства. В цивилизациях, разделенных полутора и более тысячелетиями и имеющих мало общего, помимо общественного порядка, стабильности и устойчивого развития, наблюдалось крайне неравномерное распределение материальных ресурсов. В разные эпохи и на разных стадиях экономического развития отсутствие серьезных насильственных потрясений было существенным условием высокого неравенства.

Для иллюстрации этого положения я приведу два образца: империю Хань и Римскую империю, которые, как утверждается, в расцвете своего могущества включали в свой состав около четверти всего населения Земли. На Древний Рим навесили ярлык «империи имущества», в которой богатство создавалось прежде всего благодаря приобретению земель, тогда как в Китае состояния создавались скорее благодаря службе на государственной должности, а не частным инвестициям. Но, похоже, такое противопоставление преувеличено: в обеих этих средах политическая власть была критически важным источником дохода и богатства, неразрывно связанным с экономической деятельностью и служащим важным фактором материального неравенства.

Империя Хань, которая пришла на смену недолговечной империи Цинь, впервые объединившей Воюющие царства, за четыреста с лишним лет своего существования (206 до н. э. – 220 н. э.) оставила достаточно свидетельств о динамике концентрации дохода и богатства в относительно стабильном окружении; эти свидетельства дают неплохое представление о конфликте между правителями и элитами, контролирующими землю, о производстве излишков и о сельской рабочей силе, а также об экономических и политических силах, приводивших к созданию крупных состояний. Одним из таких факторов была коммерциализация сельского хозяйства: согласно одному документу времен правления пятого императора Хань Вэньди (180–157 до н. э.), мелкие землевладельцы, вынужденные брать деньги взаймы под большие проценты, теряли свою землю (а иногда и собственных детей, продаваемых в рабство), отдавая ее купцам и ростовщикам, которые создавали огромные поместья, обрабатываемые арендаторами, наемными работниками или рабами.

Правители государства, желавшие сохранить класс мелких землевладельцев как основу налоговой системы и системы военных рекрутов, пытались бороться с подобными тенденциями. Со 140 года до н. э. до 2 года н. э. правительство одиннадцать раз распределяло землю среди крестьян. Членов местных элит вынуждали переехать в столичный регион – не только с тем, чтобы обеспечить их политическую лояльность, но и ради ограничения их произвола на местах. Когда такие переселения прекратились, богатым и знатным стало еще легче накапливать активы, скупая или захватывая землю и подчиняя себе бедняков. В 7 году до н. э., после того как подобные неконтролируемые захваты продолжались на протяжении нескольких поколений, верховные советники при дворе наконец-то предложили бороться с концентрацией земельной собственности в одних руках с помощью законов. Однако меры, с помощью которых можно было бы ограничить права элиты на владение землями и рабами, а также изымать излишки, быстро встретили противодействие.

Вскоре после этого узурпатор Ван Ман (9–23 н. э.) пошел на еще более радикальное вмешательство. Более поздние (и враждебно настроенные по отношению к нему) источники приписывают Вану грандиозные замыслы – от национализации земли до отмены работорговли. Домохозяйства должны были передать земли выше установленного лимита площади родственникам или соседям. Предполагался возврат к гипотетическим архаическим традициям периодического перераспределения земли (к так называемой колодезной системе), якобы обеспечивавшим равные условия, а продажа земли, домов и рабов запрещалась под страхом смерти. Неудивительно, что эти постановления – если они и в самом деле имели место, а не просто были выдуманы или приукрашены более поздней ханьской пропагандой – оказались невыполнимыми и от них вскоре отказались. Новый режим продержался недолго, и при поддержке крупных землевладельцев династия Хань была успешно восстановлена.

Ханьские источники упоминают о накоплении богатства прежде всего в связи с тем, что мы назвали бы рыночными механизмами, и приписывают стремление к этому накоплению прежде всего торговцам – классу, который презирала близкая к власти образованная прослойка. Историк Сыма Цянь описывает богатых купцов как класс, «пользующийся услугами бедных», и утверждает, что крупнейшие их состояния были сравнимы с состояниями самых высокопоставленных императорских чиновников. Как следствие, власти рассматривали частное богатство как основную цель своих интервенций. Купцы облагались более высокими налогами, чем представители других занятий. Фискальные интервенции стали еще более агрессивными в 130-х годах до н. э., когда императору Уди понадобились средства на военную кампанию против державы сюнну (хунну) на севере. Уди установил государственную монополию на соль и железо. При этом он не только перехватил прибыль, которую до этого получали частные предприниматели, но и защитил мелких землевладельцев (которые были ему необходимы в качестве источника рекрутов и налогов) от разорения и изгнания с земли со стороны владельцев торгового капитала, стремившихся инвестировать в недвижимость. Правительство Уди подняло ежегодные налоги на коммерческое имущество. Утверждается, что были уничтожены многие крупные состояния. Вполне согласуется с центральной идеей данной книги, что эти меры по уравниванию были тесно связаны с военными действиями в условиях массовой мобилизации, но сошли на нет с окончанием военных действий.

Меры, направленные против концентрации коммерческого капитала и его влияния, усиливающего неравенство, в конце концов оказались бесполезными – не только из-за их непоследовательности, но, что самое главное, также из-за того, что торговцы старались инвестировать свою прибыль в землю, чтобы обезопасить себя от требований государства. Как пишет Сыма Цянь в «Шицзы», их стратегия заключалась в том, чтобы

Предотвратить это с помощью запретов было невозможно: торговцы находили способы обойти препятствия при покупке земли; им также удавалось заручиться поддержкой среди чиновников и проникнуть в их среду, а некоторые богатые предприниматели или их родственники даже становились знатными людьми и получали титулы.

Другими основными источниками большого богатства, помимо экономической деятельности, были государственная служба и, в более общем смысле, близость к центру политической власти. Высокопоставленные чиновники получали от императора щедрые дары и наделы. Крупным землевладельцам разрешалось удерживать часть налогов, выплачиваемых находящимися на их территории домовладениями. Огромное богатство накапливалось благодаря фаворитизму и коррупции: утверждалось, что некоторые императорские канцлеры и другие высшие чиновники сколотили самые крупные из известных состояний. В последний период династии Восточная Хань о прибыльном характере высоких должностей свидетельствовали цены, по которым можно было приобрести такие должности. Коррумпированные чиновники вовсю пользовались своими законными привилегиями. Чиновников выше определенного ранга нельзя было арестовать без предварительного одобрения императора, и схожие правила существовали относительно вынесения приговоров и наказаний.

Помимо законных инвестиций своего богатства, лица, имевшие большие связи, также без труда прибегали к притеснению и эксплуатации простолюдинов. Чиновники злоупотребляли своей властью, занимая общественные земли или захватывая участки у других владельцев. В источниках отражено распространенное мнение о том, что политическая власть соответствует ощутимому материальному богатству в виде земли, либо дарованной государством, либо полученной благодаря влиянию и вымогательству. Со временем эти процессы создали в элите слой титулованной знати, чиновников и фаворитов, которые образовывали союзы между собой и вступали в родственные связи. Богачи либо сами занимали должности, либо налаживали связи с теми, кто их занимал; государственная служба и близость к тем, кто занимал посты на этой службе, в свою очередь позволяли еще больше разбогатеть.

Такая динамика одновременно и благоприятствовала семейной преемственности в передаче состояний, и сдерживала ее. С одной стороны, у сыновей высокопоставленных чиновников было больше шансов пойти по стопам своих отцов. Их и других младших родственников автоматически назначали на должности, и они с большой выгодой для себя пользовались рекомендательной системой для занятия государственных постов. Известно, что родственники чиновников из больших семей – в одном случае не менее тринадцати сыновей – также становились имперскими администраторами. С другой стороны, та же непредсказуемость политической власти и ее хищнический характер, превращавший чиновников в плутократов, подрывали их собственное благосостояние. Например, один из высокопоставленных правительственных чиновников по имени Гуань Фу сколотил огромное состояние и скопил такое количество земель в своей родной провинции, что пробудил гнев и негодование местных жителей, так что среди них стала популярной детская песенка:

Эта песенка отражает всю шаткость и ненадежность политически обусловленного богатства: чем выше удавалось подняться плутократу, тем ниже можно было упасть. Рисковали своим положением даже те, кто находился на самой вершине статусной пирамиды, – вплоть до родственников жен ханьских императоров.

В этих условиях высшему эшелону ранней ханьской элиты удалось сохранить свои позиции лишь немногим дольше столетия, а затем он был сметен, как и остатки правящих домов эпохи Воюющих царств. Их места заняли новые фавориты. Столетие спустя узурпатор Ван Ман последовательно лишил постов и благосостояния их наследников, а сторонников узурпатора в свою очередь сменили последователи династии Восточная Хань. В результате этих неоднократных смен элиты мы видим, что позже, в I столетии н. э., упоминаются лишь несколько благородных семейств Западной Хань.

Обычной судьбой для государственных служащих были насильственная смерть и экспроприация. Многочисленные высокопоставленные чиновники были казнены или вынуждены покончить жизнь самоубийством. В исторических хрониках «Шицзы» и «Ханьшу» среди биографий имеется отдельный раздел о «грубых чиновниках», которые преследовали членов правящей элиты по требованию своих императоров. Многие из преследуемых потеряли жизнь, а порой истреблялись и целые семейства. Постоянная внутренняя борьба между различными сегментами правящего класса также приводила к масштабной смене элит и переходу состояний из одних рук в другие. Этот круговорот борьбы за власть внутри элит сводился к игре с нулевой суммой: кто-то приобретал, кто-то терял. Динамика насильственного перераспределения служила фактором, сдерживающим концентрацию богатства в элитных кругах: как только какое-то отдельное семейство или отдельная группа слишком выделялись на фоне других, то их тут же старались принизить и их место занимали соперники.

Но несмотря на то, что этот фактор препятствовал появлению сверхбогатых семейств, которые могли бы сохранять и расширять свое влияние и богатства на протяжении длительного времени, похоже, что в целом элита все же постепенно богатела и усиливала свою власть за счет большинства населения. Со временем насильственные интервенции со стороны государства стали более редкими, и с приходом династии Восточная Хань возникли условия для еще большего усиления неравенства. Количество домохозяйств, контролируемых в качестве земельных уделов двадцатью местными царями – близкими родственниками правителей и данниками Хань, выросло с 1,35 миллиона во 2 году н. э. до 1,9 миллиона в 140 году н. э. (доля таких домохозяйств среди всех, зарегистрированных в имперских переписях, выросла с 11 до 20 %). И хотя вражда между группировками продолжала уносить жизни и состояния – иногда подвергались казни или отправлялись в ссылку целые кланы, – в целом класс богачей получил выгоду от новых порядков. Семейства крупных землевладельцев, содействовавшие восстановлению власти Хань, получали в свое распоряжение всё больше земель и посредством займов подчиняли себе крестьян, обрабатывающих эти земли. Источники того периода упоминают о склонности элиты фальсифицировать данные переписей, чтобы скрывать подлежащее налогообложению имущество. Сокращение количества зарегистрированных домохозяйств с более чем 12 миллионов во 2 году н. э. до менее 10 миллионов в 140 году – и это во время активного расширения и заселения южных пределов империи – отчасти отражает растущее стремление крупных землевладельцев утаивать свое имущество от государственных служащих, а также отражает процесс превращения свободных крестьян в безземельных арендаторов.

В период правления Восточной Хань, похоже, сформировалась более стабильная императорская элита, поскольку вступление в ее ряды со стороны стало считаться чем-то неординарным. Такое обособление правящего класса согласуется с растущим количеством свидетельств продолжительного влияния семейств, члены которых занимали высокопоставленные должности на протяжении шести или семи поколений, благодаря чему число семейств, обладающих таким влиянием, уменьшалось. Несмотря на продолжающиеся вражду и перестановки в элите, наблюдается тенденция к более последовательной концентрации как власти, так и богатства. Этот процесс сопровождался формированием более сплоченной элиты, менее зависимой от занимаемых должностей. Приватизация богатства наконец-то достигла уровней, которые сами по себе давали больше защиты от грабительских интервенций, – пусть уменьшающаяся власть государства и делала доступ к государственным должностям менее привлекательным. В то же время поляризация между землевладельцами и арендаторами, похоже, усилилась, и последние переходили в подчинение первым не только из-за долговых обязательств. По мере распада имперского государства арендаторы превращались в слуг и зависимых работников местных сильных вождей и помещиков. Закабаление приводило к развитию клиентелы (отношений типа «патрон – клиент») и появлению местных армий. В III веке н. э. местные правители стали практически самостоятельными и независимыми от центральной власти.

Империя Хань поддерживала класс элиты, состоявший из государственных чиновников, землевладельцев и коммерческих инвесторов; эти группы во многом пересекались и соревновались за ресурсы между собой и с другими группами. Со временем концентрация земельных владений увеличивалась, тогда как нажим государства на производителей продукции ослабевал, а рента вытесняла налогообложение. Влиятельные семейства становились еще сильнее. Отношения между правителями и элитой изменились от централизованного военного правления эпохи Цинь к политике компромиссов эпохи Хань, которая только эпизодически прерывалась агрессивными интервенциями со стороны правителя.

Реставрация Хань еще сильнее сместила баланс в сторону богатой элиты. Эволюцию неравенства определяли два фактора: продолжительный период мира, позволявший концентрировать богатство за счет мелких землевладельцев и в конечном итоге даже за счет правителей государства, и продолжающееся насильственное перераспределение доходов представителей элиты. Первый фактор усиливал неравенство, второй – сдерживал. Но все же ко второй половине периода Восточной Хань и в послеханьских царствах III столетия концентрация богатства стала более мощной тенденцией.

Период Хань был лишь началом процесса, который позже стал определяющей чертой исторического развития неравенства в Китае. Насильственные смены центральных династий неизбежно сокращали некоторые из существовавших диспропорций. Этому способствовало и перераспределение земель, которое проводили новые режимы, однако обычно за ним следовало возвращение к прежней концентрации состояний, как это было в случаях с династиями Суй (с 581 года), Тан (с 618 года), Сун (с 960 года) и Мин (с 1368 года). С каждой новой династией из числа ее сторонников формировались новые элиты, занимавшие позиции, которые позволяли оказывать политическое влияние и накапливать частное богатство. Аристократия, низложенная в конце периода Тан – я описываю этот процесс в главе 9, – пустила тем не менее глубокие корни. Небольшое число видных кланов смогли продержаться при власти еще два-три столетия, пользуясь привилегированным доступом к высоким должностям и накапливая огромные состояния. Знать, чиновники и обладатели официальных титулов обычно освобождались от налогов и обязательной службы, что еще более способствовало концентрации ресурсов в их руках. Частные земли снова расширялись за счет государственных; землевладельцы снова старались скрыть из налоговых списков находящиеся под их контролем крестьянские домохозяйства.

В период Сун, после драматического уничтожения этого класса, возникла совершенно новая элита. Благодаря пожалованиям со стороны правителей возникли крупные поместья, а более поздние попытки предоставления крестьянам дешевых правительственных займов закончились неудачей. В период Южной Сун концентрация земель и клиентела расширились; запоздалые попытки ограничить размеры поместий были весьма враждебно встречены элитой. Монгольские завоеватели щедро награждали военачальников землями и разработали систему пенсионного обеспечения для их солдат. После изгнания монгольских землевладельцев и чиновников основатель новой династии Мин, император Хунъу, наградил большими поместьями своих соратников, образовавших новую знать; впоследствии Хунъу, а затем его преемники пытались сократить их владения, но эти попытки провалились. Напротив, земельные владения элиты даже выросли благодаря щедрости императоров, насильственным захватам и уступкам со стороны крестьян, которые стремились избежать имперских налогов и поручали свои участки покровительству помещика. Источник XVI века описывает ситуацию следующим образом:

Фальсификация переписей не дает оценить истинный размах владений элиты. И опять же, должность открывала путь к богатству; в «Комментарии к кодексу Мин» откровенно говорится:

Мы видим, что в какой-то степени повторяются процессы, которые можно проследить до эпохи Западной Хань на полторы тысячи лет раньше:

Последняя династия, маньчжурская Цин, конфисковавшая и перераспределившая обширные минские поместья среди императорских кланов и других своих последователей, погрязла в охватившей всю страну коррупции. Чиновники скрывали растраты и оформляли хищения приписками и вымышленными задолженностями; преувеличивали размах природных бедствий, требовавших освобождения от налогов; объявляли свои собственные земли бесплодными; авансом взимали налоги у богачей, присваивали деньги, а затем переводили долги на простолюдинов; переводили земли в другую категорию, но взимали налоги по обычной ставке, кладя разницу себе в карман, а также не выдавали расписок или выдавали поддельные. Помещики и вышедшие в отставку чиновники вовсе не платили налоги, действующие чиновники и распорядители перекладывали бремя налогов на простолюдинов в обмен на долю дохода. И, наконец, земельные участки регистрировали на сотни фальшивых имен, что затрудняло взимание недоимок и долгов. Коррупция среди высокопоставленных чиновников стала обычным механизмом накопления богатства, и чем выше занимал положение чиновник, тем быстрее он обогащался. Согласно некоторым оценкам, средний доход чиновников превышал их официальный, установленный законом доход в форме зарплаты и привилегий в десятки раз; в случае с наместником-правителем – в сотни раз, а в случае Хешэня (1750–1799), канцлера при дворе Цин во второй половине XVIII века, – в 400 000 раз. Для борьбы с коррупцией использовались казни и конфискации имущества.

В современном Китае наблюдается на удивление схожая картина. Будучи членом Постоянного комитета Политбюро, Чжоу Юнкан присвоил 326 объектов собственности по всему Китаю общей стоимостью в 1,76 миллиарда долларов в дополнение к 6 миллиардам на банковском счете, принадлежавшим ему и членам его семьи, а также ценным бумагам на 8,24 миллиарда долларов. Когда его арестовали в декабре 2014 года, в различных его резиденциях были обнаружены иностранные банкноты на сумму 300 миллионов долларов, а также большое количество золотых драгоценностей. Общее состояние вполне могло бы поставить Чжоу на 55-е место в списке Forbes 2015 года, но это не значит, что менее высокопоставленные чиновники и государственные лица не стремились урвать свою долю. В особняке одного генерала обнаружили целую тонну драгоценностей, и даже довольно заурядный поставщик воды в курортном городе, где отдыхали представители партийной элиты, умудрился пробрести недвижимость общей стоимостью свыше 180 миллионов долларов.

Но вернемся к изначальному одному проценту древнего мира. Эволюция неравенства в Риме во многих отношениях напоминает такую же эволюцию в Китае, но огромное количество дошедших до нашего времени текстов и археологических памятников позволяет в гораздо большей степени проследить концентрацию доходов и богатства, а также сопоставить ее с усилением и консолидацией центральной власти. Количественные данные появляются со II столетия до н. э., когда власть Рима распространилась за пределы Апеннинского полуострова и он начал поглощать ресурсы эллинистических царств восточного Средиземноморья. По мере расширения империи состояния росли в грандиозном масштабе (табл. 2.1).

Табл. 2.1. Рост крупнейших из известных состояний римского общества и населения под римским владычеством, со II века до н. э. до V века н. э.

Эти цифры свидетельствуют о том, что за пять поколений верхняя планка частного богатства выросла в сорок раз. По самым консервативным оценкам, общее состояние класса сенаторов, управлявших государством, во II–I столетиях до н. э. увеличилось на порядок. Инфляция была умеренной, и нет признаков, что производство на душу населения или среднее частное богатство среди рядовых жителей увеличилось более чем на малую долю в сравнении с состояниями высшего класса. Таким образом, римские власть имущие стали гораздо богаче не только в абсолютном выражении, но и в относительном: темпы роста богатства сенаторов значительно превышали скорость роста населения, оказавшегося под римским владычеством, – как во всем Средиземноморье, так и на родном полуострове. При этом богатство росло и в толще римского общества. К началу I века до н. э. по меньшей мере 10 000 граждан (а возможно, и вдвое больше) – большинство из них в самой Италии – преодолели порог в 400 000 сестерциев, необходимый для вступления в сословие эквитов (всадников), следующее по знатности после класса сенаторов. Если учесть, что всего лишь за несколько поколений до этого состояние в несколько миллионов считалось исключительным, то мы видим, что нижний слой римского правящего класса также значительно обогатился. О том, что происходило в среде простолюдинов, мало что известно, но это должны были определять два усиливавших неравенство фактора: сильная урбанизация, которая обычно увеличивает неравенство, и повышение численности рабов, которых было больше миллиона в одной только Италии; рабы были юридически лишены всякого имущества и часто, если не постоянно, существовали на грани выживания, что только увеличивало разрыв в обществе в целом.

Откуда же поступали все дополнительные ресурсы? На последних стадиях республиканского периода наблюдалось экономическое развитие с явным усилением рыночных отношений. Использование рабов при производстве товаров и зерна на продажу, а также многочисленные археологические свидетельства экспорта вина и оливкового масла говорят о предпринимательском успехе римских владельцев капитала. Но это только часть общей картины. Простые оценки возможного масштаба спроса и предложения позволяют предположить, что землевладение и связанная с ним экономическая деятельность не могли создать достаточно дохода, чтобы обогатить римскую элиту настолько, насколько это известно. И в самом деле, источники в качестве средства обогащения и создания состояний упоминают и вымогательство. Огромное богатство можно было скопить за пределами Италии, а римский стиль управления крайне располагал к злоупотреблениям. Провинциальная администрация отличалась корыстностью, и стремление к получению выгоды встречало слабое противодействие в виде судов и законов, призванных предотвратить вымогательство; облеченные властью избегали обвинений, заключая между собой союзы и делясь рентой.

Более того, в то время, когда обычная ставка по кредиту в самом Риме составляла 6 % годовых, богатые римляне навязывали провинциальным городам гораздо более высокие ставки, вплоть до 48 %, но те настолько отчаянно нуждались в деньгах, что соглашались и на эти условия. Члены сословия всадников получали выгоду от распространенной практики взимания налогов – право на сбор определенных налогов в определенной провинции выставлялось на аукцион, и выигравший его консорциум мог делать что угодно, чтобы получить прибыль.

Таким же, если не более важным источником дохода элиты была война. Римские военачальники полностью распоряжались военной добычей и сами решали, каким образом поделить ее между своими солдатами, офицерами, помощниками и государственной казной, не забывая и о собственных интересах. На основании источников о войнах и военных кампаниях с 200 по 30 год до н. э. можно предположить, что по меньшей мере 3000 с лишним сенаторов того времени имели все шансы обогатиться подобным образом.

Когда в 80 году до н. э. республиканская система вступила в полувековой период нестабильности, внутренние насильственные конфликты и перераспределение богатства внутри элиты привели к созданию новых состояний. В тот период более 1600 членов римского правящего класса, сенаторов и всадников, пали жертвой «проскрипций» – списков политических противников, объявленных вне закона; попадание в такой список могло стоить имущества, а то и жизни. Сторонники выигравшей фракции за бесценок приобретали конфискованное имущество проигравших на аукционах.

Насильственное перераспределение усилилось во время продолжительных гражданских войн 40-х и 30-х годов до н. э. В 42 году очередные проскрипции разорили более 2000 богатейших домохозяйств. В результате всех этих пертурбаций римское высшее общество пережило крупнейшее потрясение с самого начала Республики. Семьи, доминировавшие в политической жизни на протяжении нескольких столетий, лишились власти, и им на смену пришли другие. По мере распада Республики в ней начали проявляться черты, типичные скорее для монархических режимов, – мы наблюдали их на примере Китая династии Хань: доходы и потери элиты в результате кровавой внутренней борьбы и политически мотивированное разорение старых состояний.

Падение Республики привело к возникновению постоянной военной диктатуры, сохранившей видимость республиканских институтов. Большое богатство теперь можно было получить благодаря близости к новым правителям – императорам – и их двору. В I веке н. э. сообщается о шести частных состояниях размером от 300 до 400 миллионов сестерциев, то есть превышающих все известное в республиканский период: они были накоплены высшими придворными, и в конечном итоге большинство этих состояний поглотила государственная казна.

Рециркуляция богатства элиты принимала много форм. От аристократов и фаворитов часто ожидали, что они включат правителей в свои завещания. Утверждалось, что император Клавдий за двадцать лет получил 1,4 миллиона сестерциев в наследство от друзей. При его преемниках римские анналы фиксируют непрекращающуюся череду казней по обвинениям в измене, реальным или вымышленным, с конфискациями собственности казненных. Зафиксированный или подразумеваемый масштаб конфискаций в высшем слое римского общества – порядка нескольких процентов от богатства элиты в целом – говорит о высокой степени насильственного перераспределения среди очень богатых. Щедрость и экспроприация, по сути, были всего лишь двумя сторонами одного и того же политического процесса, и император жаловал своих приспешников богатством или разорял их, руководствуясь сиюминутным политическим расчетом.

При автократии сохранялись и более традиционные варианты политического обогащения. Наместники провинций, которым теперь платили до миллиона сестерциев в год за службу, продолжали сколачивать состояния на стороне: один из наместников провинции Сирия приехал туда как pauper («нищий»), а уехал как dives («богач»). Спустя столетие один из наместников Южной Испании неразумно похвастался в своей переписке о том, что путем вымогательства получил 4 миллиона сестерциев от жителей провинции и даже продал некоторых из них в рабство. В качестве примера на другом конце этой административной цепи можно привести одного императорского раба, надзиравшего за императорской казной в Галлии, который имел в своем распоряжении еще шестнадцать рабов более низкого положения, двое из которых присматривали за его (очевидно, дорогим) набором серебряной посуды.

Консолидация и унификация империи облегчили процесс расширения и концентрации частного богатства. Утверждается, что при Нероне шесть человек владели «половиной» провинции Африка (с центром в современном Тунисе) – впрочем, только до того момента, как он конфисковал эти состояния. И хотя это утверждение явно преувеличено, оно не обязательно радикально отличается от истинного положения дел в том регионе, где размеры крупных поместий, как мы знаем, достигали размеров городских областей. Богатейшие провинциалы входили в ряды имперского правящего класса, стремясь получить титул с сопутствующими привилегиями и воспользоваться этими преимуществами для дальнейшего обогащения. Один обзор древнеримской литературы продемонстрировал, что эпитеты, описывающие богатство, почти исключительно относятся к сенаторам в ранге консулов, который считался особенно почетным и давал наилучший доступ к дополнительным средствам обогащения. Формальный статус был сопряжен с финансовыми возможностями, и членство в трех рангах государственных классов – сенаторы, всадники и декурионы – зависело от имущественного ценза.

Столь тесная связь личного богатства и политической власти отражалась и на местном уровне. В эпоху своего расцвета Римская империя состояла примерно из 2000 городов (по большей части самоуправляемых) и других поселений, за которыми в общих чертах присматривали – и стригли с них шерсть – сменяющие друг друга наместники с целым штатом приближенных чиновников, государственных вольноотпущенников и рабов, на которых были возложены в основном фискальные вопросы. Власть в каждом городе обычно находилась в руках совета, состоящего из представителей местной элиты. Эти советы, члены которых формально считались декурионами, не только отвечали за городские налоги и расходы, но были также обязаны отчитываться о благосостоянии города в интересах римского налогообложения и собирать средства для передачи сборщикам налогов. На основании богатых археологических и письменных свидетельств о щедрых городских тратах того периода можно предположить, что городские чиновники отлично знали, как можно защитить местные активы от притязаний удаленной столицы и сохранить большую часть излишков дома – как в собственных карманах, так и вложив их в общественное благоустройство.

Постепенная концентрация провинциального богатства хорошо отражена в Помпеях – одном из наиболее хорошо сохранившихся римских городов, погребенном под пеплом Везувия в 79 году н. э. Помимо записей, в которых упоминаются держатели должностей и владельцы производственных активов, сохранилось также имущество домохозяйств на момент катастрофы, а в некоторых случаях можно даже идентифицировать жителей конкретных зданий. Городская элита Помпей состояла из внутреннего ядра богатых граждан с привилегированным доступом к местным должностям. Стратификация видна и в структуре города. В Помпеях имелось около 50 больших особняков с просторными атриумами, внутренними дворами с колоннадами и многочисленными столовыми, а также по меньшей мере сотня более скромных резиденций – вплоть до самого маленького дома, принадлежавшего одному из членов городского совета. Это хорошо согласуется с источниками, которые говорят о наличии в городе около сотни благородных семейств, из которых, возможно, только часть входила в городской совет в каждый момент времени. Если считать очень приблизительно, то население Помпей составляло 30–40 тысяч человек (включая принадлежавшие городу окрестные территории), а значит, 100–150 богатых семейств, владельцев роскошных резиденций, составляли верхние 1–2 % местного общества. Помимо сельскохозяйственных вилл в окрестностях города, эти семьи держали в руках городское ремесло и торговлю; в первых этажах богатых домов часто устроены торговые лавки и другие коммерческие помещения.

Отдельно поражает тенденция к концентрации городской недвижимости среди еще меньшей части населения. Археологические исследования показали, что все роскошные дома и многие из более скромных зданий были построены на остатках предыдущих жилищ меньшего размера. Со временем относительно эгалитарное распределение жилья (и, возможно, богатства), которое часто (и спорно) ассоциируется с принудительным расселением римских ветеранов в 80 году до н. э., постепенно сменилось неравномерным распределением, в основном за счет средних домохозяйств, которые вытеснялись из городской структуры. После того как место военной массовой мобилизации и распределения сверху вниз заняла стабильная автократия, за ней последовала поляризация. Высокая смертность и частичная наследуемость не смогли распределить активы и выровнять социальную пирамиду, а только обеспечивали рециркуляцию внутри элиты.

Археологические раскопки жилищ в общем случае указывают на то, что под римским владычеством стратификация усиливалась. Как мы более подробно обсудим в главе 9, распределение жилых домов по размерам в Британии и Северной Африке при римском правлении стало более неравномерным, чем раньше, и в зависимости от набора данных то же может оказаться верным и в отношении самой Италии. Это неудивительно: хотя империя и приносила непропорционально большие выгоды тем, кто находился на вершине власти или близко к ней, она также благоприятствовала накоплению и концентрации богатства в более широких кругах элиты. В первые 250 лет империи разрушительные войны и другие конфликты были по историческим меркам редки. «Римский мир» служил надежной защитой для капиталовложений. За исключением тех, кто находился на самом верху, богатые люди относительно спокойно владели собственностью и передавали ее по наследству. В результате возникло в высшей степени стратифицированное общество, в котором богатейшие 1–2 % присваивали основную долю доступного прибавочного продукта – помимо минимума, необходимого для выживания.

Неравенство в Римской империи можно оценить хотя бы в грубом приближении. На пике своего развития (II век н. э.) римская держава насчитывала примерно 70 миллионов жителей, ее ежегодный ВВП был эквивалентен 50 миллионам тонн пшеницы (то есть близко к 20 миллиардам сестерциев). Средний доход на душу населения, таким образом, составляет 800 международных долларов 1990 года, что, похоже, вполне соотносится с другими досовременными экономиками. Согласно моей собственной реконструкции, владения примерно 600 сенаторов, 20 000 или более всадников, 130 000 декурионов и еще от 65 000 до 130 000 богатых нетитулованных семейств в совокупности составляли четверть миллиона домохозяйств с общим доходом от 3 до 5 миллиардов сестерциев. Иными словами, примерно 1,5 % всех домохозяйств присваивали от одной шестой до трети общей производимой в империи продукции. Это может быть и недооценкой, поскольку данные цифры основаны на предположительном обороте богатства; политическая рента могла еще больше увеличивать доходы элиты.

Хотя распределение доходов населения, не входящего в элиту, оценить еще труднее, ряд консервативных предположений указывает на то, что коэффициент Джини для среднего дохода по всей империи – чуть больше 0,4. Это значительно выше, чем могло бы показаться. Поскольку среднедушевой ВВП лишь вдвое превышал прожиточный минимум после налогообложения и инвестиций, реконструируемый уровень неравенства в Римской империи был недалек от максимально возможного для такого уровня экономического развития – черта, которую разделяли многие другие досовременные общества. Если измерять неравенство по доле ВВП первичных производителей, доступной для извлечения, то в Римской империи оно было чрезвычайно суровым. Доходами, превышающими уровень физического выживания, могла бы похвастаться максимум десятая часть населения, не входившего в богатую элиту.

Зато доходы благоденствующей верхней части общества были настолько велики, что их часть приходилось реинвестировать, еще сильнее увеличивая неравенство. Асимметрия во власти могла вынудить каких-нибудь провинциалов продать часть своей земли, чтобы заплатить налоги, – эту практику мы даже приблизительно не можем оценивать количественно, но она помогла бы объяснить появление межрегиональной сети аристократических владений в более поздние столетия. Так достигло ли неравенство в Римской империи возможного потолка?

Многое зависит от того, насколько мы готовы доверять явно гиперболическому описанию 420-х годов. Историк Олимпиодор, родившийся в Египте, приписывает ведущим семьям римской аристократии фантастическое богатство – «многие» из них якобы получали по 4000 фунтов золота в год со своих поместий; находящиеся уровнем ниже получали от 1000 до 1500 фунтов золота в год. Если перевести это в валюту более ранней империи, высший доход, описанный Олимпиодором (5333 фунта золота), эквивалентен примерно 350 миллионам сестерциев I века н. э., что соответствует самым крупным известным состояниям того времени. Похоже, что на самой вершине «плато богатства» было достигнуто к моменту создания монархии в начале нашей эры, а затем оставалось примерно на этом же уровне с некоторыми колебаниями, пока римская власть на Западе окончательно не пришла в упадок на протяжении V века н. э.

В то же время имеются указания на то, что на местном и региональном уровнях неравенство могло усилиться по мере того, как усиливалось давление на традиционный городской нобилитет. Местные богатые элиты разделились на меньшинство, которое получало выгоду от участия в органах власти более высокого уровня, чем городские, и обширное большинство, не получившее доступа к этим преимуществам. Лучше всего об этом процессе свидетельствуют примеры из позднего римского Египта. Дошедшие до наших дней папирусы показывают, как размывался устоявшийся городской правящий класс, еще сохранявшийся в IV веке н. э., когда некоторые его представители занимали государственные должности, дававшие послабления или даже освобождение от местных фискальных обязательств, а также дополнительные возможности личного обогащения. К VI веку н. э. такая вертикальная мобильность, похоже, привела к появлению новой египетской аристократии, контролировавшей значительную часть обрабатываемых земель и ключевые позиции в региональном управлении.

Классическим примером служит семейство Апионов, которое изначально происходило из среды декурионов, но впоследствии некоторые его представители стали занимать высшие государственные должности и в конечном итоге контролировать более 15 000 акров очень плодородной земли, по большей части расположенной в одном и том же районе Египта. И это не единичный феномен – в одном из городов Италии в 323 году н. э. в руках одного человека могло быть сосредоточено более 23 000 акров земли. Таким образом, раскинувшиеся в разных регионах империи поместья сверхбогачей дополняли сосредоточенные земельные владения на уровне общин и регионов.

Усилению неравенства способствовал и другой процесс, тоже хорошо известный по истории Китая. Судя по источникам, в различных частях Римской империи земледельцы переходили под покровительство влиятельных землевладельцев (а также чиновников), которые брали на себя все общение клиентов с представителями внешнего мира, особенно со сборщиками налогов. На практике это пересекалось со сбором государственных доходов и усиливало контроль сельскохозяйственного прибавочного продукта со стороны землевладельцев. А это, в свою очередь, не только приводило к ослаблению центральной власти, но и перекладывало фискальное бремя на менее влиятельные группы – к вящему ущербу для владельцев средней недвижимости. И опять же, дальнейшая поляризация на богатых и бедных становилась почти неизбежной; как и в случае с Китаем поздней Хань, отсюда было рукой подать до образования частных армий и усиления местных правителей.

Со временем стратификация и материальное неравенство становились все более ярко выраженными. Если ранее и наблюдались какие-то средние позиции, то концентрация доходов и богатства внутри близкой к политической власти элиты их уничтожала. После того как Рим и западную половину империи захватили германские племена, в оставшейся восточной половине империи неравенство, похоже, продолжило свой рост вплоть до невероятных уровней, которых оно достигло в Византии примерно в 1000 году. Империя, экономически основанная на постоянном притоке дани, государство, в котором политическая и экономическая власть тесно переплетались, а поляризация доходов увеличивалась, была постоянным генератором неравенства.

Несмотря на все свои институционные и культурные различия, империи Китая и Рима разделяли одну и ту же логику присваивания и концентрации прибавочного продукта, обеспечивавшую высокие уровни неравенства. Имперское правление предлагало способы обогащения властной элиты в размерах, непредставимых для более мелких государственных образований. Степень неравенства, таким образом, отчасти являлась функцией масштаба государственной формации. Используя механизмы инвестиций капитала и эксплуатации, впервые разработанные за тысячелетия до этого, эти империи значительно повысили ставки. Государственные должности позволяли получать еще бо́льшую прибыль; пониженная стоимость транзакций для торговли и инвестиций на больших расстояниях благоприятствовала тем, кто мог позволить себе потратить часть дохода. В конце концов неравенство в доходах и поляризация богатства в империях достигли такого уровня, при котором положить им конец или обратить вспять могли лишь завоевание, распад государства или крах всей системы – то есть насильственные по своей природе явления. В исторических документах досовременной эпохи ничего не говорится о мирных способах борьбы с глубоко укоренившимся имперским неравенством, и трудно представить себе, каким образом могли бы появиться такие стратегии в столь специфической политической экосистеме. Тем не менее распад империи зачастую был лишь «перезагрузкой», новой отправной точкой отсчета для очередной волны поляризации.

Если неравенство и удавалось сдерживать внутри нетронутых политических образований уровня империи, то только благодаря насильственной рециркуляции активов внутри элиты. Я уже упоминал Египет мамлюков (1250–1571), в котором этот принцип, пожалуй, встречается в чистейшей исторически задокументированной форме. Султан, его эмиры и их рабы-солдаты разделяли все плоды завоеваний: они образовали этнически и социально обособленный класс, получавший ренту от подчиненного местного населения, которому угрожали суровыми наказаниями, если поток доходов не оправдывал их ожиданий. Беспрестанная борьба за власть внутри этого класса определяла индивидуальные доходы его представителей, а жестокие конфликты часто перераспределяли их имущество. Местные владельцы недвижимости спасались от вымогательства тем, что передавали свое имущество под покровительство влиятельных лиц из касты мамлюков и платили за защиту от налогов, – представители элиты поощряли такую практику, забирая свою долю. Правители же в ответ на это усиливали давление на богачей из элиты и прибегали к откровенной конфискации их имущества.

Зрелая Османская империя усовершенствовала и отточила более изощренные стратегии насильственного перераспределения. На протяжении четырех столетий султаны казнили и лишали собственности тысячи государственных чиновников и подрядчиков без всякого судебного разбирательства. В ранний период завоевания в XIV и XV веках знать сформировала альянс с семействами воинов из дома Османа – союз, который позже стал включать представителей военной элиты разного происхождения. Усиливавшаяся с XV столетия абсолютная власть султана постепенно сокращала власть аристократов. Если ранее официальные должности занимали отпрыски благородных семейств, то потом на эти позиции стали назначать людей неблагородного происхождения, потомков рабов, принадлежавших влиятельным родам. И хотя благородные семейства продолжали бороться за чины и власть, в конечном итоге все государственные чиновники, независимо от своего происхождении, стали восприниматься как лица, лишенные персональных прав по отношению к правителю. Должности не передавались по наследству, а имущество чиновников считалось жалованьем – чем-то вроде платы за исполнение обязанностей, а не частной собственностью. На практике все имущество могло быть конфисковано лишь по той причине, что должность и имущество того, кто ее занимал, считались неразделимыми. Помимо конфискации после казни, широко практиковалась и экспроприация имущества действующих чиновников, по той или иной причине привлекших внимание султана. Члены элиты пытались по мере сил сопротивляться такому посягательству на свою собственность, и к XVII веку некоторым семействам удалось сохранять свое состояние на протяжении нескольких поколений. В XVIII веке местные элиты усилили свое влияние, поскольку чины и должности все чаще перепродавались или сдавались в аренду, что привело к широкой приватизации государственной администрации и позволило назначенным чиновникам увеличить свое богатство и укрепить свое положение. Центр уже не мог захватывать имущество так же, как он делал это раньше, и права на собственность в какой-то мере укрепились. Конфискации вернулись в конце XVIII и в начале XIX веков под давлением войн, вызвав сопротивление и породив стратегии уклонения. В 1839 году османская элита наконец-то решила это противостояние в свою пользу, когда султан гарантировал своим подданным сохранение жизни и имущества. Как и в других империях, в том числе Римской и Ханьской, способность центральной власти перераспределять богатство правящего класса со временем ослабевала.

В других случаях правители были слишком слабыми или находились слишком далеко, чтобы вмешиваться в концентрацию богатства в кругах элиты. Особенно показателен в этом отношении пример захвата испанцами уже существовавших имперских государств в Мезоамерике и в Андах. В ходе Реконкисты земли в Испании даровались представителям знати и рыцарям, которым юридически подчинялось население этих земель. Впоследствии испанские конкистадоры расширили эту систему и на территории Нового Света, где уже существовали похожие практики: как мы видели выше, ацтеки пользовались разнообразными методами подчинения, включая передачу земель элите, закрепощение и рабство. В Мексике конкистадоры и позже представители знати быстро захватили огромные земельные участки, которые часто объявлялись королевским даром уже после захвата. Земли Эрнана Кортеса в Оахаке были объявлены его наследственным владением в 1535 году и оставались у его потомков на протяжении 300 лет – в конечном итоге они охватывали 15 вилл, 157 «пуэбло», 89 асьенд, 119 ранчо, 5 эстансий и включали 150 000 жителей. Несмотря на королевские декреты, призванные ограничить срок таких пожалований (известных под названием «энкомьенда»), они успешно превращались в постоянные и наследственные владения, составляющие основу благополучия небольшого класса сверхбогатых землевладельцев. «Энкомендеро» обходили запрет на использование принудительного труда, завлекая местных жителей в долговое рабство, чтобы контролировать их труд. Со временем это позволяло им создавать более стабильные асьенды из изначально разрозненных энкомьенд – хорошо организованные поместья, обрабатываемые батраками, вынужденными делить время между своими участками и господскими землями, и фактически представлявшие собой миниатюрные государства под деспотическим правлением землевладельцев. Поздние изменения были ограничены верхушкой – особенно показателен в этом отношении пример Мексики, из которой после объявления независимости в 1821 году были изгнаны испанские асендадо, а их места заняла местная элита, во многом сохранившая существовавшие институты. В XIX веке земельные владения стали еще более концентрированными, что привело к революции, описанной в главе 8.

Примерно то же самое происходило в Перу, где империя инков также даровала земли и источники доходов представителям знати и высшим чиновникам. Первые энкомьенды были пожалованы Франсиско Писарро с его офицерами, а сам он присвоил себе право раздавать земли и контроль над обрабатывающими их жителями. Так он в безапелляционной манере раздал обширные участки, а местных жителей перевел на шахты – и все это вопреки королевским запретам. Некоторое перераспределение произошло только после того, как Писарро, сопротивляясь постановлению об ограничении размеров передаваемых в дар земель, безуспешно попытался поднять мятеж. Но и тогда концентрация земель и богатства оставалась на более высоком, чем в Мексике, уровне – почти все земли охватывали около 500 энкомьенд. Были пожалованы фаворитам и некоторые из богатых серебряных жил Потоси, на которых работали покоренные индейцы. Местные вожди племен сотрудничали с завоевателями, отдавая своих собственных жителей на работы; в обмен на это они становились управляющими, а иногда даже получали собственные поместья. В характерной для колониализма манере столкновение между чужеземной и местной элитой способствовало поляризации и эксплуатации общего населения. Со временем незаконное расширение владений было легализовано, как это случилось и в Мексике. Боливарианское перераспределение земель после обретения независимости от Испании провалилось, и в XIX веке крупные поместья поглотили даже общинные земли коренного населения.

Сохранять состояния, накопленные благодаря политической службе или связям, у властной элиты получалось не только в колониальном контексте. В качестве одного лишь примера можно привести Францию эпохи ранней современности, где приближенным к трону удавалось использовать свое влияние для накопления огромного личного богатства, которое сохранялось в семействе после смерти и даже после отставки вельможи. Максимильен де Бетюн, герцог Сюлли, высший государственный деятель при Генрихе IV, заведовавший финансами, после смерти короля в 1611 году и отставки прожил еще тридцать лет, скопив 5 миллионов ливров, что эквивалентно ежегодному доходу 27 000 парижских неквалифицированных рабочих того времени. Кардинал Ришелье, занимавший сходное положение с 1624 по 1642 год, скопил состояние в четыре раза больше. И все же обоих затмил кардинал Мазарини – более ловкий преемник Ришелье, служивший с 1642 по 1661 год (и на два года отправившийся в изгнание во время Фронды 1648–1653 годов), скопивший 37 миллионов ливров, что эквивалентно годовому доходу 164 000 неквалифицированных рабочих. Товарищ Чжоу Юнкан из Коммунистической партии Китая его, безусловно, одобрил бы.

Менее высокопоставленные деятели также вели себя как грабители с большой дороги: Клод де Бюйон за восемь лет службы министром финансов сколотил состояние в 7,8 миллиона ливров, а имущество Николя Фуке, занимавшего ту же должность в течение того же срока, на момент ареста в 1661 году было оценено в 15,4 миллиона ливров, хотя долгов у него было примерно столько же. Эти цифры сопоставимы с размерами крупнейших состояний аристократов: в тот же период состояние семейства принцев Конти, младшей ветви правящего дома Бурбонов, составляло от 8 до 12 миллионов ливров. Даже властному «королю-солнцу» Людовику XIV чуть позже лишь в умеренной степени удавалось приструнить своих министров: Жану-Батисту Кольберу, руководившему финансами Франции, потребовалось восемнадцать лет, чтобы накопить скромные по указанным меркам 5 миллионов, а Франсуа-Мишелю Летелье, маркизу де Лувуа, пришлось трудиться целых двадцать пять лет на посту военного министра, чтобы отложить для себя 8 миллионов. Похоже, лучшее, чего удалось добиться королю, – это сократить доход министров от 1–2 миллионов в год до нескольких сотен тысяч.

Можно было бы привести множество подобных примеров из разных частей света, но основной принцип ясен. В досовременных обществах очень крупные состояния достигались скорее благодаря политической власти, нежели экономической смекалке. Они отличались в основном по своей стабильности, на каковую влияли способности и желание правителей государства осуществлять деспотическое вмешательство. Крупная концентрация ресурсов на самом верху и высокое неравенство были обычным фактом, и, хотя мобильность богатства варьировала, она не имела никакого значения для тех, кто находился за пределами плутократических кругов. Как было обозначено во вступительной главе, структурные характеристики почти всех досовременных государств благоприятствовали принудительной модели концентрации дохода и богатства, со временем усиливавшей неравенство. В результате во всех этих государственных образованиях начинало царить неравенство в максимально возможной для них степени. Как я более подробно описываю в приложении к данной книге, грубый анализ 28 досовременных обществ с древнеримских времен по 1940-е годы дает среднюю норму извлечения в 77 % – показатель реализации максимального количества неравенства доходов, теоретически возможного при данном уровне среднедушевого ВВП. Исключения были редки: единственный относительно хорошо задокументированный пример – Афины классической эпохи V–IV веков до н. э., в которых прямая демократия и культура массовой военной мобилизации (описанные в главе 6) помогали сдерживать экономическое неравенство. Если можно доверять современным оценкам на основании скудных античных свидетельств, среднедушевой афинский ВВП 330-х годов до н. э. был относительно высок для досовременной экономики – возможно, в четыре-пять раз превышая минимальный уровень физиологического выживания, что сравнимо с Нидерландами XV века и Англией XVI века, – а коэффициент Джини достигал 0,38. По досовременным меркам подразумеваемая норма извлечения примерно в 49 % была исключительно скромной.

Но афинская аномалия продлилась недолго. В эпоху расцвета Римской империи богатейшим жителем Афин был человек с соответствующим его богатству пышным именем Луций Вибуллий Гиппарх Тиберий Клавдий Аттик Герод, утверждавший, что ведет свою родословную от прославленных политиков V века до н. э. и даже от самого Зевса. Его более близким предком был один из афинских аристократов, который приобрел римское гражданство, занял высокую публичную должность и скопил большое состояние, возможно не меньшее, чем состояния богатейших римлян. Его имя указывает на связь с римским патрицианским родом Клавдиев, из которого вышло несколько императоров.

История семьи Герода демонстрирует еще большее сходство с римским высшим классом: состояние деда Герода Аттика, Гиппарха, – по преданию, в 100 миллионов сестерциев – было конфисковано императором Домицианом, но (при довольно загадочных обстоятельствах) было позже восстановлено. Герод щедро осыпа́л деньгами греческие города и финансировал строительство общественных зданий, наиболее известное из которых – Одеон в Афинах. Если он и в самом деле владел 100 миллионами сестерциев – что по эквиваленту в два десятка раз превышает крупнейшие известные состояния классического периода, – то одного его ежегодного дохода с капитала было бы достаточно, чтобы оплатить из своего кармана все расходы Афин в 330-х годах до н. э.: военные корабли, правительственные учреждения, праздники, социальные выплаты, общественные постройки, – но, возможно, его состояние было еще больше. Заручившись поддержкой императора Антония Пия (Герод был учителем приемных сыновей и наследников императора), Герод стал первым известным греком, занявшим традиционную высшую государственную должность римского консула в 143 году н. э. Покровительство императора и неравенство сыграли свою роль.