Чему же может нас научить история неравенства? Мой ответ: многому – но не всему, что нам нужно знать. Начнем с главного. Развитие экономики способствовало росту неравномерного распределения материальных ресурсов, но не (всегда) было его причиной. Хотя реальное неравенство может достигать – и, как мы видели, часто достигало – крайних уровней и в неразвитых экономиках, номинальное неравенство, по сути, представляет собой функцию от объема продукции выше уровня выживания. Чем больше производительность экономики, тем больше концентрация ресурсов в руках немногих – по меньшей мере в теории, если не обязательно на практике (о том, что для этого требуется, см. в Приложении). Основополагающая связь между ростом и неравенством в своей самой чистой форме проявилась во время великого перехода от собирательства к сельскому хозяйству, то есть того сдвига, который в значительной степени усилил неравномерное распределение ресурсов – в первую очередь тем, что сделал возможным такое распределение. Следует отметить, что к этому переходу неприменима модель Кузнеца о временном повышении неравенства во время перехода между двумя секторами, если только мы не представим себе общества, состоявшие частично из добывателей и частично из земледельцев. Что еще важнее, в переходе к сельскому хозяйству ничто не предполагает возможного выравнивания. Оседлый образ жизни, земледелие и увеличение передаваемого по наследству имущества только обостряли неравенство, не предоставляя никаких механизмов его уменьшения, кроме насильственных потрясений.

Как только экономики, основанные на одомашнивании, сельском хозяйстве или органическом топливе, крепко встали на ноги, дальнейшие сдвиги на протяжении тысячелетий оставались скромными, ограниченными прежде всего переходом труда от производства продуктов питания в городской сектор, что, как правило, только увеличивало давление неравенства. Опять-таки, противодействующие механизмы отсутствовали, поскольку несельскохозяйственный сектор никогда не мог перерасти определенный уровень, делая переход в духе Кузнеца невозможным. И все же экономические перемены были лишь одним из факторов, определявших эволюцию неравенства. Одомашнивание увеличило возможности принуждения и хищнической эксплуатации. В частности, верхние доходы и состояния получили особый толчок при формировании государств и расширении механизмов политической власти и политических отношений. В таких условиях значительное выравнивание было крайне невероятным – практически невозможным, – если только насильственные бедствия не разрушали на время иерархические структуры с их механизмами эксплуатации и защиты частной собственности. Поскольку перераспределительные политики, вытекающие из необходимости ведения революции или войны с массовой мобилизацией, в досовременной истории были крайне редки, такие потрясения принимали в первую очередь форму распада государства или пандемий. В их отсутствие неравенство просто оставалось высоким, сдерживаемым только уровнем экономического развития, внутриполитическими превратностями, конкуренцией государств и балансом власти между правителями и элитой.

На протяжении всей письменной истории бесполезно искать систематическую связь между переменами в неравенстве и экономическими факторами, помимо только что указанных. Две главных выравнивающих силы досовременных обществ обычно шли рука об руку с расходящимися экономическими трендами. Так, если распад государства или крах системы обычно снижал среднее производство на душу населения, из-за чего выравнивание совпадало с увеличением бедности, то крупные эпидемии имели противоположный эффект, приводя к выравниванию благодаря повышению производительности и потребления неэлитных групп, поскольку тогда ослабевало мальтузианское ограничение. Также наблюдается схожее отсутствие прямой связи между неравенством и экономическим ростом на протяжении столетий после Черной смерти, когда неравенство росло как в динамических, так и в переживавших стагнацию европейских экономиках; при этом в таких структурно схожих странах, как Испания и Португалия ранней современности, наблюдались разные итоги в связи с неравенством. Говоря очень грубо, в эволюции неравенства доиндустриальной эпохи гораздо более важную роль играли политические отношения, баланс власти и демография, нежели какие-то особенности экономического развития.

Следующий грандиозный переход, от аграрного к индустриальному обществу и от экономики органического топлива к экономике ископаемого топлива, оказал разные эффекты на неравенство доходов и богатства. Хотя многое зависело от того, насколько далеко заходило неравенство в конкретном обществе до перехода, индустриальная революция обычно поддерживала материальное неравенство и даже усиливала его. Такое положение дел, наблюдавшееся в индустриализирующихся, а также в поставляющих сырье странах XIX и начала XX веков, закончилось самыми мощными потрясениями во всей известной истории, источниками которых были войны с массовой мобилизацией и трансформационные революции.

За тысячелетия истории выкристаллизовалась одна простая истина: начиная с самой зари цивилизации экономического развития и построения государств благоприятствовали росту неравенства, но крайне редко создавали, если вообще создавали, механизмы его сдерживания. Вплоть до «Великой компрессии» 1914–1950 годов включительно очень трудно выявить четко обозначенные и нетривиальные случаи сокращения материального неравенства, которые не были бы тем или иным образом связаны с насильственными потрясениями. Как мы видели ранее, досовременные примеры ограничены частью Португалии от XVI до XVII века и, возможно, Японией периода изоляции с XVII по середину XIX века. В современном мире неожиданное снижение неравенства в Швеции, Норвегии и, возможно, Германии за несколько лет до Первой мировой войны было слишком кратковременным, чтобы попытаться предсказать, как бы развивалась эта тенденция в долгой перспективе. Случаи в Италии остаются слишком неопределенными, чтобы что-то добавить в эти предположения. Если я и пропустил какие-то другие случаи или если появятся какие-то новые доказательства, то все равно не остается сомнений в том, что мирное выравнивание было исключительно редким феноменом. И хотя во многих странах выравнивание доходов и особенно богатства продолжалось на протяжении примерно поколения после суровых 1940-х, а также затронуло ряд развивающихся стран, этот процесс трудно, если вообще возможно, отделить от его чрезвычайно насильственных корней. Даже Латинская Америка, казавшаяся несколько лет назад наиболее многообещающим кандидатом на мирное выравнивание, вполне может разочаровать.

Разрыв (располагаемых) доходов не может расти вечно. Для определенного уровня развития его сдерживает потолок, чувствительный к средней производительности на душу населения, но очень жесткий в длительной перспективе: я рассуждаю о лежащей в основе этого явления концепции в приложении в конце этой книги. История показывает, что в отсутствие насильственных выравнивающих событий неравенство обычно бывает довольно высоким, близким к теоретическому максимуму, и может оставаться высоким в течение продолжительного времени. В ходе восстановления от насильственных потрясений происходило известное увеличение концентрации доходов и богатства: в Высоком Средневековье, с 1500 по 1900 год, в Европе, в более краткие периоды в Америке и, предположительно, в последние несколько десятилетий в большинстве регионов мира. Эти тенденции к восстановлению указывают на общую норму, применимую к очень разным стадиям развития – аграрным, индустриальным и постиндустриальным обществам, а также к растущим и стагнирующим экономикам. Такая общая черта указывает на необходимость более смелых межкультурных исследований и теоретических построений: как я говорил в начале, для надлежащего обзора всех разнообразных сил, постоянно подталкивавших неравенство вверх после кратковременных спадов, потребовалась бы еще одна книга схожего, если не превосходящего объема.

Остаются два важных вопроса: если насильственные потрясения играли настолько критичную роль в сдерживании и снижении неравенства, то должны ли они были неминуемо произойти? И если бы они не произошли, то как бы развивалось неравенство в их отсутствие? Первый, более традиционный, касается исторической причинно-следственной связи, тогда как последний заставляет задуматься о гипотетических сценариях. Начну с первой проблемы.

Нет никаких данных, позволяющих предположить, что в доиндустриальных обществах содержались какие-то зародыши существенного мирного выравнивания. Но можем ли мы утверждать, что насильственные потрясения, разрушившие установленные иерархии власти, дохода и богатства, были случайными, внешними событиями? Что, если они – в значительной мере порождение напряжений, возникающих в результате высокого неравенства? Возможно, что те самые элитарные политические тенденции, ориентированные на усиление власти отдельных лиц и сделавшие ранние общества настолько неравными, и ускорили последующий крах этих обществ. Это должно быть особенно верным в отношении крупных имперских образований, которые не только сталкивались с внешними угрозами и противостояли им, но и были вынуждены бороться с внутренними выступлениями местных элит, стремящихся урвать свою часть власти и приватизировать присвоение излишков, тем самым лишая правителей средств объединения таких неоднородных государств. Во второй главе я уже описывал подобные тенденции в истории Китая и Рима. Но недостаточно просто представить себе гомеостатическое взаимодействие, при котором, выражаясь словами Бранко Милановича,

Употребленное как бы между прочим выражение «в конечном итоге» выявляет серьезную слабость такой концепции: если высокое неравенство является базовым состоянием человеческой цивилизации, становится слишком легко вообразить себе связь между этим состоянием и почти любым когда-либо происходившим насильственным потрясением – и труднее объяснить отсутствие схожих, кажущихся точно такими же вероятными потрясений, которые не произошли.

Наиболее перспективная попытка теоретизировать и эндогенизировать (объяснить внутренними причинами) распад государства и его выравнивающие последствия была предпринята популяционным экологом, ставшим историком, – Петром Турчиным. Его синтетическая теория вековых циклов описывает идеально-типичную последовательность процессов, подтачивающих и восстанавливающих макрокосмические структуры внутри грубо предсказуемого временного каркаса. Рост популяции оказывает давление на несущую способность и обесценивает цену на труд относительно цены на землю – процесс, обогащающий элиту и повышающий неравенство, что, в свою очередь, ведет к увеличению внутренней конкуренции между представителями элиты и в конечном счете к распаду государства. Этот кризис влияет на динамику популяции тем, что сокращает популяционное давление, создает больше опасностей для высших классов и благоприятствует формированию новой военной элиты, перестраивающей государственные институты. Исторические исследования, призванные проверить эти теоретические построения, демонстрируют крайнюю значимость поведения элиты и конкуренции, превышающую даже важность демографических и фискальных факторов.

Эндогенизирующие теории такого рода рискуют снизить роль по большей части или исключительно экзогенных (внешних) сил, таких как эпидемии, воздействие которых зависит от социальных условий, включая неравенство, но вовсе не вызывается ими. И все же в той степени, в которой насильственные потрясения можно разумно эндогенизировать для получения более гомеостатической модели колебаний концентрации доходов и богатства, это не влияет на основной тезис данной книги. Независимо от причин, требуемые потрясения были неизменно насильственными по своей природе. Вопрос лишь в том, насколько глубоко они коренятся в политическом, социальном и экономическом дисбалансе, проявляющемся в материальном неравенстве. Чем сильнее это было – а случаи трансформационных революций и распадов государств предоставляют особо плодотворную почву для проверки этого предположения, – тем лучше у нас получится включить насильственное выравнивание в связанную аналитическую картину образования государства и структурного увеличения неравенства, вызванного поведением элиты и демографией. Серьезное рассмотрение данного вопроса потребовало бы целой книги. Пока что же я хочу высказать кое-какое предостережение. Хотя было бы легко подобрать подходящие разрозненные примеры в поддержку теории вековых циклов или сравнимых с ней моделей самодостаточности, такое построение в конечном итоге нужно проверять на то, как оно соотносится со всей документированной историей.

Рассмотрим примеры Франции, Англии, Нидерландов, Испании и испанских колоний в Америке примерно в 1800 году. Насколько можно судить, неравенство тогда либо было довольно высоким, либо повышалось на протяжении длительного времени. Великую французскую революцию легко можно было бы принять за классический случай насильственного прекращения цикла демографического давления, жадности элит и насильственного неравенства. В Нидерландах, для которых был характерен рост неравенства богатства, фракция антимонархистов приветствовала революцию и создала Батавскую республику – результат тлеющего в течение долгого времени домашнего конфликта, который можно объяснить отсылкой как ко внутренним условиям, так и ко внешнему влиянию. Неравенство в Испании также повышалось на протяжении столетий, но без перерастания в крупные кризисы. Для сколько-нибудь значимого изменения распределения доходов потребовались многочисленные внешние вторжения, ряд по большей части экзогенных событий. Это, в свою очередь, послужило запалом восстаний против испанского владычества в Южной и Центральной Америке – процесс, для которого тоже можно проследить внутреннее напряжение и внешний толчок в виде Пиренейской войны. Наконец, Англия, неравенство в которой достигало уровня неравенства всех указанных стран, совсем не переживала никаких внутренних потрясений. Было бы заманчиво приписать различный исход различиям в политических институтах или военных действиях, но чем больше появляется противоречивых и спутанных переменных, тем труднее применять согласованную теорию об эндогенных причинах к широкому разнообразию реальных примеров. Здесь предстоит проделать еще много работы.

Это верно и в отношении моего второго вопроса. История имеет свои границы. Любое историческое исследование обязательно сосредотачивается на том, что (по нашему мнению) происходило на самом деле, и старается объяснить, почему это произошло. То, что не произошло, остается за рамками истории. Я, в роли историка, легко готов с этим смириться. Если считать, что задача историка – это, выражаясь часто цитируемыми словами Леопольда Ранке 1824 года, wie es eigentlich gewesen – то есть «показать, как все происходило на самом деле», – то дело сделано: исторические записи говорят о том, что насильственные потрясения были самыми мощными выравнивающими силами с древности до большей части XX века и что ненасильственным механизмам не удавалось добиться сравнимых результатов. Но с таким выводом не может согласиться социальный исследователь. Явное рассмотрение гипотетических сценариев позволяет лучше оценить историю – хотя бы тем, что помогает выявить факторы, необходимые для достижения наблюдаемых результатов. Так что мы должны задать себе другой вопрос: что, если насильственные потрясения лишь исказили то, что в противном случае могло оказаться другой историей с мирными изменениями?

Складывается впечатление, что на протяжении большей части истории такой вопрос заводит нас в тупик. Если бы Римская империя не пала, поделились бы ее аристократы своими богатствами с обнищавшими массами? Если бы не разразилась Черная смерть, убедили бы английские работники своих работодателей поднять им плату вдвое, а то и втрое? Ответы на эти и подобные вопросы определенно должны быть отрицательными. Нет никакой даже отдаленно правдоподобной альтернативы – мирных механизмов, которые могли бы привести к схожим последствиям. Более того, в еще большем историческом масштабе такие размышления и вовсе лишаются смысла. Империи обычно не существуют вечно, а эпидемии рано или поздно должны были возникнуть. Бесконечная Римская империя или мир без чумы – это нереалистичная гипотеза. Если бы не было исторических потрясений, то их место заняли бы другие. В этом смысле периодическому насильственному выравниванию до недавних пор не существовало никаких правдоподобных альтернатив.

Но изменила ли каким-то образом правила игры современность? Это более серьезный вопрос, поскольку легко назвать возможных кандидатов на мирное выравнивание, таких как массовое образование, расширение представительства, организация рабочих и ряд других черт индустриальной эпохи. Было бы нечестно утверждать, что посыл этой книги безусловно пессимистичный. Для более оптимистичного наблюдателя – скажем, проживающего на позднем этапе кривой Кузнеца, или политолога, привыкшего к западной демократии и другим просвещенным институтам, – хаос современной Тридцатилетней войны и ее длительные последствия, наоборот, могли бы показаться неправдоподобными по сравнению с мирным, упорядоченным и действительно эндогенным выравниванием, осуществленным благодаря разнообразным благоприятным современным механизмам. То, что история отказывается предоставлять примеры в их чистой форме, строго говоря, не означает, что подобное не могло бы произойти.

Пусть даже мы никогда не получим стопроцентного ответа, тем не менее стоить рассмотреть этот конкретный гипотетический пример подробнее. Что, если бы не было мировых войн и коммунистических революций? Совершенно мирное двадцатое столетие и в самом деле кажется неправдоподобным. Принимая во внимание баланс сил и характеристики основных европейских государств и их элит того времени, приходится признать, что избежать какой-то войны индустриального масштаба, скорее всего, не удалось бы. Но это не обязательно верно в отношении дат войны, ее протяженности и суровости – как и в отношении того, продолжился бы конфликт после его прекращения. Не были жестко предопределены и победы большевизма или маоизма.

Идеальной была бы возможность изучить два западных мира: один – опустошенный тотальной войной и экономической депрессией, и второй – оставшийся целым и невредимым. Только в таком случае мы могли бы сохранить экологию и институты неизменными и сосредоточиться на взаимодействии экономического, социального и политического развития и его последствиях в отношении неравенства. Но такой естественный эксперимент невозможен. Что неудобно для нас и трагично для их участников, мировые войны названы так в силу их чрезвычайного географического охвата. В результате реальные приближения к гипотетическому сценарию редки, хотя и встречаются. США и Япония участвовали в Первой войне в схожей незначительной степени. Американское участие ограничилось девятнадцатью месяцами объявленной войны и еще меньшим периодом реальной военной кампании; уровень призыва был гораздо меньше, чем в Европе. Вклад Японии и вовсе был минимален – не только в сравнении с другими сторонами, но даже по стандартам предшествующей войны с Россией десятилетием ранее. В обеих странах, в отличие от главных европейских участников, падение верхней доли участников продлилось недолго и быстро компенсировалось обратным повышением неравенства.

Вторая мировая война, еще более глобальная, чем первая, предлагает еще меньше альтернатив. Как я утверждал в Главе 5, искать материально незадействованные или незатронутые страны довольно безнадежно. Лучшим претендентом тут может оказаться Швейцария, в которой во время обеих мировых войн наблюдалось приглушенное и временное снижение верхних долей богатства и относительно стабильная доля дохода верхнего 1 % с начала ведения статистики в 1933 году. Так среди самых развитых у нас остаются только страны Латинской Америки – довольно сомнительные образцы в силу их институциональных и экологических отличий от Запада, но все же это лучшее, на что можно надеяться. Здесь показательно, что Аргентина (как и ЮАР) во время Второй мировой войны переживала рост неравенства доходов и отставала от развитых стран как в темпах выравнивания, так и в степени фискального расширения, которые начались только после 1945 года и не без иностранного влияния. Немногие имеющиеся доказательства подтверждают предположение о том, что выравнивание не могло осуществиться без войны с массовой мобилизацией или революции.

Само собой разумеется, что эта гипотеза далека от окончательного вывода, и можно логично предположить, что мирное выравнивание в индустриальных странах просто заняло бы больше времени. При условии, что такое время было бы выделено, то если если отбросить сомнения и вообразить себе мир без крупных насильственных потрясений XX века – или, что чуть более правдоподобно, такой мир, в котором бы эти потрясения случились, но быстро были преодолены и привели к новому продолжительному балансу сил, – как бы развивалось глобальное неравенство в целом и неравенство на Западе? Единственное, в чем мы можем быть уверены, так это в том, чего бы не случилось: без разрушения и обесценивания капитала, агрессивного фискального перераспределения и многообразных государственных интервенций в сферу экономики неравенство дохода и богатства и близко не упали бы настолько, как это произошло с 1914 года по конец 1940-х. Наблюдаемый масштаб выравнивания настолько радикален, что даже отдаленно правдоподобные гипотетические механизмы не осуществили бы подобных изменений за одно поколение. Но что бы тогда случилось вместо этого?

Рассмотрим четыре идеально-типичных сценария, полностью охватывающие XX век (1–4 на рис. 14.1). Первый из них, который можно назвать пессимистичным, – продолжение тенденции, характерной для XIX века и в Европе уходящей корнями к затуханию Черной смерти в конце Средневековья, а в Америке – по меньшей мере к обретению независимости. Иными словами, это чередование успешных фаз подъема и стабилизации концентрации дохода и богатства. В таком мире неравенство на Западе (и в Японии) оставалось бы высоким, но относительно стабильным – никогда не заканчивающийся «позолоченный век» с прочным доминированием плутократов. В некоторых западных обществах, а также по всей Латинской Америке неравенство поднялось бы еще выше, а также стабилизировалось бы в других странах, где оно уже достигло максимального уровня – прежде всего в Великобритании.

Такой исход, хотя и совершенно реалистичный для продолжительных периодов стабильности в досовременной истории, кажется необоснованно консервативным, когда дело касается XX века. На протяжении нескольких десятилетий до 1914 года многочисленные западные страны уже начали вводить законы о социальном обеспечении и налоги на доходы или наследство, расширять представительство и разрешать создание профсоюзов. Хотя эти попытки и кажутся скромными по меркам последующих поколений, они заложили институциональные и идеологические основы массивного расширения перераспределительных институтов и развития государства социального благосостояния на протяжении последующих двух поколений или около того. В нашем мирном гипотетическом мире такие политики, вероятнее всего, продолжились бы, хотя и более медленными темпами. В долгой перспективе они могли бы вполне успешно сгладить неравенство.

Но насколько далеко это завело бы нас? Мой второй сценарий – самый оптимистичный из гипотетических. В этой версии социальная политика и массовое образование медленно, но верно подводили бы к постепенной децентрализации дохода и богатства – до той степени, в какой этот благоприятный процесс более или менее догнал бы выравнивание реальной жизни, которое исчерпало свой импульс несколько десятилетий назад, преимущественно к 1970-м или 1980-м годам. Тем не менее имеется ряд серьезных препятствий, не позволяющих предположить, что даже без насильственной Великой компрессии неравенство сгладилось бы в схожей степени, хотя и чуть позже. Здесь нужно разобраться с ролью капитала и дохода с него. Хотя восходящая социальная демократия, возможно, и отщипнула бы куски дохода с капитала посредством регулирующих налогов и интервенций в рыночную экономику, трудно представить себе, что без насильственных потрясений капитал когда-либо был бы разрушен и обесценен в той степени, в какой это произошло в реальной жизни. Поскольку выравнивание XX века было феноменом капитала, в менее разрушительной среде было бы гораздо труднее добиться сравнимого падения общего неравенства, независимо от того, сколько времени бы на это потребовалось.

В нашем гипотетическом мирном сценарии было бы труднее внедрить и другие меры реальной жизни: предельные ставки на доход свыше 90 %, конфискационные налоги на наследство, массивное государственное вмешательство в деловую активность и обороты с капитала, такое как регулирование заработных плат, рент, дивидендов и многое другое. Не было бы и катастрофических вспышек инфляции, уничтоживших класс рантье в нескольких странах. Также нужно устранить выравнивающие эффекты коммунизма – не только в их непосредственном проявлении в России после 1917 года, в Центральной Европе после 1945 года и в Восточной и Юго-Восточной Азии после 1950 года, но также и в их опосредованном дисциплинирующем влиянии на капиталистов Запада и Восточной Азии. Наконец, мирный гипотетический мир не испытал бы нарушения глобализации после 1914 года, ограничившего торговлю и потоки капитала и поставившего различные барьеры на пути торговли, включая таможенные пошлины, квоты и различные другие средства контроля. В реальном мире эти последствия были постепенно преодолены после Второй мировой войны в индустриализированных рыночных экономиках и оказали еще более крупный и продолжительный эффект на развивающиеся страны. По некоторым оценкам, глобализация не восстановилась полностью вплоть до 1970-х годов. В отсутствие насильственных потрясений мы сейчас находились бы в конце полутора столетий беспрерывной и поистине глобальной интеграции, дополненной запоздалой или до сих пор не завершенной деколонизацией с сопутствующими денежными потоками для элиты как в центре, так и на периферии.

Учитывая гипотетическое отсутствие всех этих мощных выравнивающих сил, наиболее вероятным исходом кажется мирное выравнивание гораздо меньшей (насколько именно меньшей?) степени, чем наблюдаемое в реальной истории. Но даже этот, мой третий и «усредненный» сценарий, возможно, слишком оптимистичен. Если предположить, что технологическое развитие в нашем гипотетическом мире в точности отражало бы реальное, что кажется разумным в долгой перспективе, то разве многие факторы давления в сторону неравенства, тревожащие современных наблюдателей, – от вновь появившегося неравенства доходов по секторам до усиления глобализации, ставшего возможным благодаря техническому прогрессу, и до компьютеризации – не стали бы ощущаться задолго до снижения неравенства до уровня, сколько-нибудь соответствующего уровню нашего реального мира, и разве общества, не испытавшие насильственных потрясений мировых войн, не были бы менее способными противостоять им?

В четвертом и последнем сценарии неравенство вполне могло бы опуститься до некоторого уровня во второй и третьей четвертях XX века по мере того, как социальная демократия и массовое образование ограничивали бы накопление богатства в элитных кругах, но потом бы отскочило к прежнему уровню, примерно так же, как это произошло в реальном мире, особенно в англосаксонских странах. В этом, возможно, наиболее правдоподобном из моих гипотетических сценариев неравенство вполне могло вернуться до уровня столетия назад, и мы бы оказались в гораздо худшей точке, чем та, в которой находимся в текущий момент (рис. 14.1).

Рис. 14.1. Гипотетические тренды неравенства в XX веке

Хотя уделять больше внимания относительным достоинствам таких идеально-типичных гипотетических сценариев и было бы бесполезно, они помогают нам понять, насколько по-другому действовали бы различные факторы, оказывающие влияние на выравнивание, в отсутствие насильственных потрясений. Прежде всего следует допустить вероятность постепенного мирного выравнивания в современных условиях, даже несмотря на то, что в пользу такой концепции имеется мало эмпирических доказательств. Во-вторых, следует предположить дополнительное столетие относительно мирных условий: любые гипотетические потрясения сравнимой с реальными силы, независимо от их времени и характера, вернули бы нас к близкому приближению к реальному миру и просто подтвердили бы роль насильственного выравнивания. В-третьих, необходимо предположить, что концентрация капитала, существовавшая в начале XX века, каким-то образом растворилась даже без обширных насильственных потрясений, что, понятно, требует еще большего полета фантазии. И в-четвертых, нужно допустить, что любое такое выравнивание не было обращено вспять противодействующими силами, которые мы наблюдали на протяжении последнего поколения. Первые три условия необходимы, чтобы любое значительное ненасильственное выравнивание вообще имело место, и все четыре необходимы, чтобы оно достигло нынешнего уровня. Это довольно серьезное допущение, наталкивающее на мысль, что без крупных насильственных потрясений в развитых странах сейчас наблюдались бы существенно более высокие уровни неравенства доходов и богатства по сравнению с действительными. Единственный реальный вопрос – насколько более высокие.

Кое-кому может показаться, что это наблюдение не относится к делу, не только потому что его невозможно проверить, но прежде всего потому, что мы живем не в таком мире. Но думать так было бы ошибкой. Гипотетическое мирное выравнивание в условиях современности важно по довольно специфичной причине: если мы не можем сказать, было бы возможно неравенство и в какой степени оно бы произошло в отсутствие глобальных насильственных потрясений «Великой компрессии», то как мы можем судить о перспективах выравнивания в будущем? Несмотря на все привлекающие наше внимание региональные кризисы, мир относительного мира, стабильности и экономической интеграции, обрисованный в моих гипотетических сценариях, – это фактически мир, в котором большинство человечества живет сегодня. Насколько эти условия определили текущие уровни неравенства и что они обещают для выравнивания в будущем?