До сих пор в этой книге говорилось о довольно мрачных вещах. Раз за разом мы убеждались, что сколько-нибудь существенное сокращение разрыва между богатыми и бедными достигается высокой ценой – ценой человеческих страданий. Но не всякое насилие способствует выравниванию. Большинство войн в равной степени как понижали, так и повышали неравенство, в зависимости от того, с чьей стороны их рассматривать. Гражданские войны приводили к схожим непоследовательным результатам. Но хотя сделанный нами вывод в целом и верен в отношении самых ужасных войн в человеческой истории – двух мировых, – подобный феномен и его выравнивающие последствия наблюдались и в более ранние периоды: в качестве примера можно привести Древнюю Грецию. И если наиболее интенсивные методы ведения войны, скорее всего, сокращают разрывы в доходах и богатстве, то же еще более верно в отношении самых интенсивных революций – коммунистических революций XX века. По контрасту с ними менее амбициозные предприятия, вроде Великой французской революции, приносили менее ощутимые последствия, а большинство народных восстаний в истории и вовсе не выражались ни в каком выравнивании.

Крах государства служил более надежным средством выравнивания, разрушая иерархии, а заодно и сметая все различия в доходах и богатстве. Как и в случае массовой мобилизации и трансформационных революций, выравнивание сопровождалось обширными разрушениями и многочисленными человеческими страданиями, и то же верно в отношении самых катастрофических эпидемий: хотя крупнейшие пандемии и приводили к значительному выравниванию, вряд ли кто-то станет отрицать, что в данном случае лекарство гораздо хуже самой болезни. В очень большой степени масштаб выравнивания являлся функцией масштаба насилия: чем больше жестокостей и бедствий, тем меньше становится разница между самыми бедными и самыми богатыми. И хотя это не жесткое и нерушимое правило – например, не все коммунистические революции были чрезмерно жестокими, как и не всякая война, сопровождавшаяся массовой мобилизацией, приводила к выравниванию, – это наиболее логичный вывод, который можно сделать на основе общих предпосылок и фактов. Но единственный ли это способ? Неужели насилие всегда было источником выравнивания, точно так же как война, согласно Демокриту, является «отцом всего и царем всего»? Существуют ли мирные альтернативы, приводящие к схожим результатам? В этой и последующей главе я постараюсь рассмотреть широкий спектр потенциальных кандидатов, из которых самые яркие – земельная реформа, экономический кризис, демократизация и экономическое развитие. Завершу я свои рассуждения тем, что рассмотрю гипотетические альтернативы: как бы развивалось неравенство в XX веке в отсутствие массовых насильственных потрясений?

Земельная реформа заслуживает почетного места по той простой причине, что на протяжении большей части прошлого большинство людей жило за счет земли, и обрабатываемая земля обычно представляла собой основу частного богатства. Во Франции трехсотлетней давности на долю земли приходилось две трети всего национального капитала; в Великобритании – около 60 %. Это типично для столетий, если не для тысячелетий досовременной истории во всем мире. Таким образом, распределение земли было ключевым показателем неравенства. Попытки изменить структуру землевладения в пользу бедных предпринимались на протяжении всей письменной истории. Земельные реформы сами по себе не отождествляются с насилием: теоретически ничто не мешает обществу мирно поправить право собственности на землю так, чтобы предоставить выгоду беднякам. На практике же это работает иначе: как мы видели, успех земельных реформ почти неизбежно зависел от проявления или угрозы насилия.

Наиболее яркие примеры уже обсуждались в Главе 7. Никто не сомневается в насильственном характере или в выравнивающей силе советской и китайской революций, хотя в некоторых случаях – например, на Кубе – насилие скорее подразумевалось, нежели широко применялось. Радикальные реформы такого типа угасли с окончанием холодной войны: среди самых недавних засвидетельствованных примеров – Камбоджа, Эфиопия и Никарагуа 1970-х и 1980-х годов. С тех пор крупный пример принудительного передела земли наблюдался только в Зимбабве. В этой стране земельные реформы шли неспешным темпом на протяжении 1980-х и 1990-х, и за все это время примерно десятая часть земли была передана от белых фермеров 70 тысячам чернокожих семейств, преимущественно бедных. В 1997 году произошла радикализация, когда ветераны освободительного движения провели ряд «земельных вторжений», захватывая участки крупных белых землевладельцев. В результате еще одна восьмая сельскохозяйственной земли была предназначена для конфискации. К тому времени около 90 % земель, которыми в 1980-х владели около 6 тысяч белых фермеров, были переданы четверти миллиона семей чернокожих. Доля белых владельцев ферм резко сократилась с 39 до 0,4 %. Огромный передел собственности подразумевал передачу богатства из рук небольшой элиты бедным домохозяйствам. Более агрессивная стадия земельной реформы – с 1997 года – началась под влиянием насильственных действий и агитации ветеранов. Когда правительство Мугабе так и не выполнило свои обещания социальной и финансовой поддержки, ветераны и те, кому они помогали, ополчились не только против белых поселенцев, но и против властей, принуждая Мугабе дать свое согласие на насильственный захват коммерческих ферм белых жителей. После первоначальных попыток сдержать недовольство Мугабе в 2000 году разрешил присвоение таких ферм и принял ряд законов по защите экспроприаторов. В этом мы видим отголоски мексиканской революции начала XX века, когда захватывавшие поместья местные жители точно так же побуждали правительство к действиям. Местное насилие было средством критического расширения перераспределения земли и тем самым выравнивания богатства.

Многие земельные реформы в истории явились результатом войны. В четвертой главе я рассматривал крайний случай: земельную реформу в Японии во время американской оккупации, которая выразилась в конфискации без компенсаций и в полной перестройке структуры землевладения по всей стране. Она стала проявлением нового феномена, характерного именно для эпохи после Второй мировой войны: до тех пор иностранные оккупанты никогда не ставили на повестку дня планы по перераспределению собственности. Одним из ярких проявлений этого феномена стали реформы, проводимые в Центральной Европе под давлением Советского Союза и в обстановке острого соперничества главных мировых сил. Исторически война служила толчком к реформам иным образом. Среди известных механизмов – проведение реформ в ответ на угрозу войны, когда руководство страны пыталось увеличить ее военный потенциал.

По некоторым оценкам, ранним примером такого процесса может служить реформа Тайка («Великие перемены») в Японии после 645 года. За основу модели были взяты схемы китайских правителей эпох Суй и Тан: землю предполагалось поделить на равные участки по прямоугольной схеме, а рисовые поля передать в пользование отдельным домохозяйствам из расчета количества их работоспособных членов; также предусматривались регулярные переделы, чтобы исправить нарушения этой системы со временем. Назначаемые участки, официально общественные, фактически должны были стать неотчуждаемыми. Как часто бывало в таком случае, мы не можем утверждать, насколько широко и верно эти планы были осуществлены на практике. Здесь важно, что они разрабатывались в контексте более широких реформ в условиях внешних и внутренних угроз. Вмешавшись в 660-х годах в корейский конфликт, Япония настроила против себя Китай династии Тан, и в стране пробудились опасения по поводу могущественного соседа. Последовала милитаризация, прерванная войной Дзинсин – внутренней борьбой за наследование в 672 и 673 годах. В 689 году была проведена самая первая перепись в истории страны, а также принята общая воинская повинность для всех взрослых мужчин. Угроза войны, похоже, дала толчок внутренним реформам, призванным подавить влияние местных элит и сплотить общее население, чтобы подготовить его к военной мобилизации.

Что касается царской России, то для историков здесь уже гораздо больше надежно установленных фактов. Через месяц после поражения в Крымской войне 1853–1856 годов царь Александр II пообещал «законы, одинаково справедливые для всех». Реформы включали в себя освобождение крестьян от крепостной зависимости через пять лет – мера, подразумевавшая, помимо прочего, создание армии на основах всеобщей воинской повинности. Крестьяне теперь могли получать обрабатываемые участки в собственность. Однако выравнивание сдерживалось тем, что на крестьян была возложена обязанность выплатить компенсацию, равную 75–80 % стоимости земли. Финансирование предоставлялось с помощью государственного кредита, который крестьяне должны были выплачивать по ставке 6 % годовых в течение сорока девяти лет. Это истощало ресурсы крестьян, и они в конце концов часто оставались с меньшим наделом по сравнению с тем, который обрабатывали раньше. За счет того, что некоторые получали землю, а некоторые нет, усиливалось расслоение, бедные крестьяне пролетаризировались, более зажиточные отделялись от общей массы.

Волнения после поражения в войне с Японией в 1905 году послужили толчком к очередному раунду земельной реформы. На тот момент крестьянам все еще принадлежали лишь 3,5 % всей земли. Не желая в очередной раз выплачивать взносы по кредиту, они поднимали бунты и громили поместья – в общей сложности было разорено более тысячи помещичьих домов. В ответ на это насилие все выкупные платежи были отменены, и крестьяне получили право владеть землей как наследуемой собственностью. В результате к началу Первой мировой войны более половины всей земли перешло в собственность крестьян. Но даже при этом из-за разрыва между немногочисленными крупными поместьями и огромным числом мелких участков общее неравенство продолжало расти, а рабочие лошади в хозяйствах стали распределяться еще более неравномерно, чем ранее.

И это не единичный пример. У вызванных войной земельных реформ, заканчивавшихся обострением неравенства, долгая история. Наполеоновские войны подтолкнули ряд стран к земельным реформам, приведшим в долгой перспективе к весьма противоречивым результатам. В Пруссии шок от поражения 1806 года привел к отмене крепостничества в следующем году, и хотя арендаторам позволили покупать землю у дворян и государства, цены на нее были установлены высокие, а крупные землевладельцы – юнкеры – усилили свою власть над землей и сохраняли доминирующее положение вплоть до 1945 года, когда в ходе коммунистической экспроприации все поместья были конфискованы без компенсации.

В Испании наполеоновские войны также поощряли либерализацию. В 1812 году были упразднены родовые имения, а государственная земля выставлена на продажу, но последующие гражданские войны привели к еще большей концентрации землевладения, как и в Португалии. В Австрии уже революция 1848 года убедила правительство освободить крестьян от феодальных повинностей: до той поры формально принятые в 1780 году законы надлежащим образом не исполнялись. Цена выкупа за передаваемую землю была установлена в размере двадцатикратного годового дохода и равно поделена между крестьянами, государством и землевладельцами (которые таким образом уступали треть своего земельного богатства) – пример попыток унять общественные волнения.

Другие мотивированные войной реформы носили более радикальный характер, но зато оказались менее долговечными. Основанный в 1901 году Болгарский земледельческий народный союз безуспешно пытался охватить своим влиянием широкие сельские массы, пока унизительное поражение в Первой мировой войне, обернувшееся политическим хаосом и территориальными потерями, не привело партию к власти в 1920 году. Ее программа земельных реформ была весьма амбициозной: собственность на землю ограничивалась тридцатью гектарами, излишки подлежали обязательной продаже по скользящей шкале (коэффициент компенсации сокращался по мере роста площади) и передаче безземельным и малоимущим; церковные земли и земли, полученные в результате спекуляции и военных прибылей, были конфискованы. Такие меры породили ответную реакцию со стороны истеблишмента, что привело к падению правительства. Более косвенным образом эффекты войны отразились в Гватемале. После Второй мировой войны консервативное правительство крупных землевладельцев сдало свои позиции, потеряв немецкий рынок кофе; кроме того, под давлением США многие плантации, которыми ранее владели немцы, были национализированы. Демократически избранное в 1952 году правительство предложило план реформ: земли крупных поместий перераспределялись, а землевладельцы получали компенсацию в государственных облигациях, выделяемых согласно в целом сильно заниженных налоговых деклараций, которые они обычно подавали. К 1954 году в ходе мирно проходящей и упорядоченной реформы землю получили 40 % сельского населения. Но в том же году произошел переворот и к власти пришел военный режим, аннулировавший реформу и начавший репрессии. В последовавшей гражданской войне погибло 150 000 человек. К 1990-м годам две трети всех земель принадлежали 3 % землевладельцев, а 90 % сельского населения были почти или полностью безземельными. Насилие в этом процессе проявлялось по-разному: сначала оно влияло косвенно, ускоряя перемены, а затем прекратилось при мирном правительстве, которое всячески избегало насильственных интервенций и репрессий.

В других случаях проведение земельных реформ усиливало беспокойство по поводу потенциального насилия, внутреннего или внешнего. Особенно мощным фактором влияния был антикоммунизм. Под конец Второй мировой войны уровень неравенства в землевладении в Южной Корее был высоким: менее 3 % сельских домохозяйств владели двумя третями всей земли, тогда как у 58 % земли вообще не было. Последующая реформа проводилась из страха, что северокорейские коммунисты, экспроприировавшие землю в своей части Кореи еще в 1946 году, могут мобилизовать местное крестьянство на юге. Американская поддержка и поддержка всех партий, участвовавших в первых выборах 1948 года, способствовали экспроприации и широкомасштабному перераспределению. Прежде всего были захвачены все японские колониальные владения. В начале 1950-х частная собственность была ограничена тремя гектарами хорошей пахотной земли, а излишки передавались крестьянам безвозмездно или с минимальной компенсацией (минимальная рента за полтора года); ренты были зафиксированы на низком уровне для тех, кто продолжал работать на чужой земле. Всего собственники поменялись у половины земель с лишним. Эффект этого перераспределения был грандиозным: землевладельцы потеряли 80 % своих доходов, тогда как нижние 80 % сельских домохозяйств приобрели от 20 до 30 %. В 1956 году в собственности богатейших 6 % землевладельцев оставалось всего 18 % всей земли, а доля арендаторов упала с 49 до 7 %. Коэффициент Джини землевладения, который в 1945 году достигал высоких показателей (0,72–0,73), к 1960-м годам упал до 0,3. Выравнивающий эффект усилили последствия Корейской войны: большая часть промышленной и коммерческой собственности была разрушена, а гиперинфляция сделала компенсации бесполезными; земельная элита полностью исчезла, и возникло в высшей степени эгалитарное общество, позже поддержанное широким доступом к образованию. В данном случае на смену озабоченности возможной войной или революцией пришла настоящая мобилизационная война с выравнивающими эффектами, описанными в Главе 5.

Беспокойство по поводу революции плюс настоящая война похожим образом объединились и в Южном Вьетнаме, который в 1970 году по настоянию США провел земельную реформу: всю обрабатываемую землю предполагалось передать обрабатывавшим ее работникам; некоторую часть они должны были получить бесплатно, а владельцы получали компенсацию. Реформу проводили в течение трех лет, и доля арендаторов значительно сократилась – в дельте Меконга, например, с 60 до 15 %. На Тайване же основной выравнивающей силой было скорее беспокойство по поводу войны, чем сама война. Правительство Гоминьдана, вытесненное коммунистами из материкового Китая, ухватилось за земельную реформу как за средство укрепления местной поддержки. Его американские покровители также поощряли перераспределение, чтобы противостоять распространению коммунистических идей. Мотивация была сильной, а институциональные препятствия – слабыми: руководство не имело обязательств перед местными землевладельцами, и многие объясняли поражение провалом земельной реформы на материке. Как и в Южной Корее, на частную собственность был установлен потолок, ренты же сокращены. После продажи общественной земли в 1953 году землевладельцев принудили продать излишки земли по ценам гораздо ниже рыночных. В результате доходы фермеров выросли, а доля арендаторов уменьшилась с 38 % в 1950 году до 15 % десятью годами позже; коэффициент Джини землевладения за тот же промежуток упал с примерно 0,6 до показателя между 0,39 и 0,46. Коэффициент Джини общего дохода резко упал с 0,57 в 1953-м до 0,33 в 1964 году.

Земельная реформа 1921 года в Румынии может служить ранним примером такой стратегии сдерживания: она отвечала интересам бедных крестьян и мелких землевладельцев, которые получали экспроприированную землю. Иногда предполагается, что она была проведена в ответ на опасения импорта революции из соседнего Советского Союза. Страх перед коммунистической агитацией также подтолкнул к реформам в латиноамериканских странах. «Альянс за мир», учрежденный в 1960 году в ответ на переворот Кастро на Кубе, проповедовал концепцию земельной реформы, давал советы земледельцам и оказывал им финансовую поддержку. Одним из кандидатов на реформу стало Чили: после первых робких шагов коалиция правых и центристских сил, опасавшаяся проиграть выборы 1964 года, решила провести более обширную земельную реформу при иностранной поддержке. К 1970 году многие крупные поместья были экспроприированы на условиях умеренной компенсации. Левое правительство Альенде предприняло еще более смелые шаги, однако было свергнуто в результате переворота 1973 года. И хотя переворот замедлил прогресс, к тому времени треть земли перешла в руки мелких землевладельцев, тогда как всего за десять лет до того им принадлежала одна десятая.

В Перу, на фоне высокого неравенства и сельских волнений на протяжении всех 1960-х, лидеры военного переворота 1968 года, противопоставившие себя традиционной олигархии и исповедовавшие американские принципы противодействия радикальным движениям, решили провести земельную реформу в качестве средства предотвращения общенациональной гражданской войны. За несколько лет было экспроприировано большинство крупных землевладений и передана треть фермерской земли. Лишение власти землевладельцев пошло в основном на пользу военным и крестьянам-середнякам, чем беднякам. Меры с подобной мотивацией были предприняты в Эквадоре, Колумбии, Панаме и Доминиканской Республике. В Сальвадоре земельную реформу предприняла хунта в 1980 году, через год после начала гражданской войны и при финансовой поддержке США.

Десятилетием ранее страх перед революцией послужил толчком и к земельной реформе в Египте. Земля там была распределена довольно (но не чрезвычайно) неравномерно, и верхний 1 процент землевладельцев контролировал одну пятую, а богатейшие 7 % владели двумя третями. Арендные платы были высокими, а положение арендаторов – незавидным, схожим с положением рабочих. В течение десятилетия перед военным переворотом Насера 1952 года страну раздирала нестабильность, друг за другом стремительно сменялись правительства (всего их было семнадцать), вводилось военное положение, прокатывались забастовки и волнения. На представителей правящего класса устраивали покушения. Новый режим начал земельную реформу в тот же год, в который пришел к власти. Как и в Восточной Азии того времени, США оказывали поддержку из стремления ограничить влияние коммунистов. Министр сельского хозяйства Саид Мареи ссылался на эти страхи, оправдывая реформу:

На частную собственность был установлен лимит, но владельцам полагалась компенсация, а получатели земли были обязаны выплатить кредит государству по схеме, напоминающей план царской России, разработанный после 1861 года. Поскольку эти платежи были гораздо ниже предыдущей ренты, то такая схема работала в пользу крестьян. Что касается распределения богатства, то оно было затронуто менее, чем распределение доходов, и владельцев поменяла только примерно десятая часть земли. В Ираке большое влияние оказали перевороты и правление партии Баас; коллективизация значительно сократила неравенство землевладения в 1960-х и 1970-х. Неудавшийся коммунистический переворот 1971 года на Шри-Ланке, стоивший тысяч жизней, подтолкнул к проведению земельных реформ в следующем же году с экспроприацией поначалу частных, а затем и корпоративных земель, площадь которых превышала заданный предел. Подталкиваемая тем же насилием, эта интервенция представляла собой радикальный отход от всех предыдущих неудачных попыток правительства снизить земельное неравенство, предпринятых начиная с обретения независимости.

Все эти примеры последовательно указывают на первостепенную важность насилия, как актуального, так и подразумеваемого, в качестве фактора проведения значимой земельной реформы. Но все же результаты таких реформ сильно различались. И в самом деле, земельные реформы довольно редко снижают неравенство. Обзор 27 реформ второй половины XX века показал, что в большинстве из них (21 случай, или 78 %) неравенство землевладения либо остается на прежнем уровне, либо даже вырастает со временем. Свести на нет результат мирных реформ могут протекционизм и кумовство. В Венесуэле в 1960-х демократически избранное правительство перераспределило десятую часть фермерских земель – половину за счет экспроприации и половину за счет государственной собственности, – передав ее четверти безземельных бедняков. В то время страна переходила от преимущественно аграрной экономики к урбанистической экономике на основе экспорта нефти. Это позволило правительству выплачивать щедрые компенсации от нефтяных доходов – настолько щедрые, что землевладельцы подталкивали своих работников к забастовкам и активным действиям, чтобы подвергнуться экспроприации и получить компенсацию, которая превышала рыночную стоимость земли. Реформы такого рода мало что сделали для сокращения материального неравенства.

Иногда компенсация пробивает себе дорогу, так сказать, через заднюю дверь. В ходе своей экспансии на Апеннинском полуострове Римская республика отбирала огромные площади пахотных земель у своих поверженных соперников и превращала их в общественные земли, которые затем либо распределяла среди колонистов, либо сдавала в аренду. В последнем случае выгоду получали те, кто мог себе позволить обрабатывать крупные участки и инвестировать в них; таким образом происходила концентрация земель в руках богатых. Первоначальные попытки ограничить посредством законов доступ к этому типу земель привели к кризису 133 года до н. э., и тогда популистский реформатор, выходец из правящего олигархического класса Тиберий Гракх провел программу перераспределения, которая ограничила участок общественной земли, находящийся в распоряжении одной семьи, площадью немногим более 300 акров. Излишки должны были быть конфискованы без компенсации и распределены среди бедных граждан. Причем эти участки были неотчуждаемыми, что, по идее, должно было предотвратить их продажу богачам и новое разорение вновь появившихся мелких собственников. Элита упорно и последовательно сопротивлялась этой реформе. Попытки ускорить ее проведение посредством выделения средств колонистам стоили Гракху жизни – он был убит разъяренными олигархами. Схема перераспределения пережила своего основателя всего года на четыре, и в 110-х годах до н. э. ренты были отменены и все держатели общественной земли – включая тех, кто пользовался участками, превышающими минимальную площадь, – стали пользоваться ею как частной собственностью, которую можно было продавать. Таким образом, хотя программа Гракха и создала значительное количество мелких собственников (около нескольких процентов граждан), ее длительное влияние на распределение земельного богатства можно назвать в лучшем случае умеренным.

На современных Филиппинах отсутствие серьезной угрозы войны или революции позволило землевладельческой элите всячески тормозить проведение реформ: хотя необходимость земельной реформы и провозглашалась постоянно, на протяжении десятилетий мало что менялось. После 1988 года были предприняты более серьезные попытки, но результаты все равно оставались скромными, как и в Индии, Пакистане и Индонезии. В Иране в 1970-х годах большинство издольщиков получили кое-какую землю в ходе обязательных продаж излишков крупных землевладельцев, но этот процесс, по сути, увеличил неравенство среди мелких землевладельцев из-за кумовства, обязательных компенсаций и отсутствия государственной поддержки – все это давало преимущество более зажиточным крестьянам. Один из экстремальных примеров земельной реформы с неблагоприятными последствиями – так называемое великое перераспределение («Большой Махеле») на Гавайских островах (1848). К тому времени земля, которую прежде обрабатывали коллективно, была поделена между королем, вождями и остальным населением. Поскольку приобретение статуса частной собственности требовало различных формальностей (которые многие простолюдины просто не могли себе позволить), а также из-за закона, позволившего иностранцам приобретать землю, большая часть земли, не перешедшей в руки короны, со временем оказалась в руках иноземных коммерсантов.

Ненасильственные реформы заканчивались успехом только в самых редких случаях. Лучший частичный пример – реформы в Испании XVIII века, проведенные после бунтов 1766 года, вынудивших Карла III покинуть Мадрид (то есть совсем без насилия все же не обошлось). Итоги реформы были различными, в зависимости от местных обстоятельств. Часто выгоду получали только те, кто мог позволить себе фермерский инвентарь. В некоторых регионах реформы провалились из-за недостатка средств среди сельских работников и из-за махинаций элиты. Они оказывались удачными лишь тогда, когда либо высший класс не особенно инвестировал в земли – как это было в Малаге, где доминировала коммерческая элита, – либо относительный недостаток сельских рабочих рук вкупе с изобилием земли ограничивал возможности землевладельцев навязывать свои условия, как это было в Гвадалахаре.

В Сербии XIX века выравнивающая земельная реформа стала возможной благодаря растущей независимости от имперской власти. До начала столетия на Балканах сохранялся феодальный режим, выгоду от которого получали мусульмане со связями. Кроме того, влиятельные турки незаконно утверждали нечто вроде права собственности, ущемляя сербских крестьян. Местное христианское сельское население было вынуждено платить высокую ренту и выполнять трудовые повинности. За восстанием 1804 года последовал переходный период двойного правления – Сербская автономия под сюзеренитетом Османской империи, – продлившийся до 1830-го; в это время незаконные претензии на частную собственность были аннулированы, а феодальные землевладельцы с их земельными рентами подвергались давлению.

Согласно постановлениям 1830-х годов, большинство турок за несколько лет покинули Сербию, продав свои земли коренному населению. Феодализм был отменен, и сербы приобрели право частной собственности на землю. Часть земель, оставленных турками, была распределена между мелкими владельцами. Оставшиеся крупные землевладельцы были вынуждены продать хозяйственные постройки и некоторое количество сельскохозяйственной земли работавшим в их поместьях крестьянам. В результате крупные землевладения почти полностью исчезли, и земля оказалась в большой степени рассредоточенной: к 1900 году 91,6 % сербских семей владели домами и другой недвижимостью. В данном случае неравенство сократилось за счет иноземной элиты, которую вынудили отказаться от своего традиционного привилегированного положения. Подобные земельные реформы, нацеленные на перераспределение бывших колониальных владений или имущества бывшей элиты, проходили и в ряде других стран.

Складывается впечатление, что по-настоящему мирные реформы часто требовали определенного внешнего контроля, сдерживавшего власть местных элит. Это сработало в Пуэрто-Рико в конце 1940-х – и то это был отголосок уравнительных реформ в Соединенных Штатах, вызванных Великой депрессией и Второй мировой войной и совпавших с радикальной реформой в Японии под американской оккупацией. Колониальное правление также сыграло существенную роль в земельной реформе в Ирландии. В конце 1870-х там началась так называемая Земельная война с лозунгами честной ренты и защиты арендаторов от выселения – организованное сопротивление в форме забастовок и бойкотов, но с крайне ограниченными случаями реального насилия. Британский парламент ответил на это принятием ряда актов, регулировавших ренты и предусматривавших займы с фиксированным процентом для арендаторов, которые хотели выкупить землю у желавших продать ее землевладельцев. Конец этой войне положил акт Уиндема, принятый в 1903 году, – правительство согласилось выплатить из государственных средств разницу в 12 % между компенсацией, предлагаемой арендаторами, и ценой, назначенной землевладельцами, таким образом субсидировав приватизацию мелких владений. Это позволило мелким землевладельцам получить контроль более чем над половиной всех сельскохозяйственных земель Ирландии ко времени обретения ею независимости в начале 1920-х годов.

Поиск реформ, которые бы одновременно были мирными и оказались успешными, не дал особых результатов. Интервенции с наиболее сильным уравнивающим эффектом становились возможными благодаря революциям (часто насильственным) и гражданским войнам – как это было в революционных Франции, Мексике, России, Китае, Вьетнаме, Боливии, Камбодже, Никарагуа, Эфиопии и на Кубе, – а также благодаря другим формам насильственного вмешательства, как в Зимбабве. В других случаях выравнивающая реформа становилась результатом войны, закончившейся иностранной оккупацией (в Японии, Центральной Европе и, до некоторой степени, Северной и Южной Корее после Второй мировой войны), угрозы войны (в Японии раннего Средневековья, Пруссии и на Тайване), других вызванных войной потрясений (в Гватемале), беспокойства перед возможной революцией (в Чили, Перу, Египте и на Шри-Ланке) либо сочетания такого беспокойства и реальной войны (в Южной Корее и Южном Вьетнаме). Согласно самому недавнему исследованию, не менее 87 % всех крупнейших земельных реформ, предпринятых в Латинской Америке с 1900 по 2010 год, проходили после мировых войн, деколонизации, коммунистических переворотов или в условиях угрозы коммунистического переворота.

Мирные реформы могли приносить выгоду богачам, как на Гавайях и в Венесуэле, или проводиться при угрозе применения оружия, как в Ирландии и Пуэрто-Рико. Свидетельств автономных реформ, проходящих мирно и приводящих к значительному сокращению неравенства, крайне мало. И это не удивительно: в обществах, находящихся на таком уровне развития, что им требуются земельные реформы, всегда крайне высока вероятность сопротивления элиты, преграждающего путь реформам или размывающего их, если только какие-то потрясения или угроза насилия не подтолкнут ее к более существенным уступкам. Это помогает объяснить наблюдаемое отсутствие реформ, характеризующихся высокими нижними уровнями (размер новых мелких землевладений) и низкими «потолками» (ограничение размера собственности крупных землевладельцев).

Эта картина не меняется, если мы заглянем в более отдаленное прошлое. Схемы перераспределения с заявленными амбициозными целями постоянно встречаются как черта строительства государства, как это было в эпоху Воюющих царств и династий Суй и Тан в Китае, и в контексте стремления правителей ограничить богатство элиты, как в Китае династии Хань: я уже писал об этом в предыдущих главах. В Древней Греции земельная реформа и схожие меры, особенно отмена долгов, обычно ассоциировались с насильственными переворотами. Сведения об этом имеются для нескольких столетий, от архаического до эллинистического периодов. Когда в VII веке до н. э. первый тиран Коринфа Кипсел перебил или изгнал членов соперничавшего клана, он захватил их земли для перераспределения. Примерно в то же время или чуть позже Феаген из соседнего полиса Мегара перебил скот богачей, который те пускали пастись на полях бедняков. Во время последующей волны радикальной демократизации богачей изгоняли, а их имущество захватывали; утверждается, что бедняки вламывались в дома богачей и нападали на них или отбирали продукты питания. Кредиторов заставляли отменить проценты по долгам, хотя о полной отмене долгов не говорится. В 280 году до н. э. некий Аполлодор захватил власть в городе Кассандрия при помощи рабов и ремесленников. Утверждается, что он конфисковал «имущество богатых и разделил его среди бедных, а также поднял плату солдатам», но его правление продержалось лишь четыре года. В схожих условиях Клеарх, ставший тираном Гераклеи Понтийской в 364 году до н. э., объявил программу распределения земель и отмены долгов.

Мирная земельная реформа не дала особо существенных плодов и в Спарте. Как мы видели в Главе 6, земельное богатство неуклонно концентрировалось по мере маргинализации значительной части граждан. К середине IV века до н. э. количество полноправных граждан сократилось до 700 (за полтора столетия до этого их было в десять раз больше), и лишь сотню из них можно классифицировать как «богачей», а другие были их должниками. Еще примерно 2000 спартанцев считались второстепенными гражданами – отчасти в силу того, что их доход был ниже требуемого уровня. Крайнее неравенство среди граждан, не говоря уже о неравенстве среди подчиненных слоев спартанского общества, проложило дорогу попыткам реформ.

Первое вмешательство, которое предполагалось проводить без кровопролития, предпринял царь Агис IV в 240-х годах до н. э. Его целями были отмена долгов и перераспределение земли на 4500 равных участков, которых предполагалось раздать не только гражданам, но и достойным членам подчиненных полисов. Но все эти планы рухнули, стоило царю отправиться в военный поход. В конце концов Агису пришлось удалиться в изгнание, и реформа провалилась.

Следующий раунд подразумевал некоторое насилие: царь Клеомен III в 227 году до н. э. с помощью наемников осуществил переворот, убил четырех из пяти старших магистратов (эфоров) Спарты и около десятка других граждан, а еще около 80 изгнал из города. Его программа походила на программу Агиса и на этот раз была действительно проведена параллельно с военной реформой, благодаря чему удалось быстро достичь ряда военных и дипломатических успехов. Но из-за военного поражения в 222 году до н. э. Клеомену также пришлось бежать из страны. О том, что в его схему кто-то вмешивался, свидетельств нет, однако огромные потери вследствие военного поражения сильно сократили количество землевладельцев. Дальнейшее сокрушительное поражение в 207 году до н. э. послужило побудительной силой третьего, более радикального раунда реформ, в ходе которых царь Набис освободил тысячи рабов, скорее всего илотов, предоставив им политические права. Как утверждается, он убил, подвергнул пыткам или изгнал многих богатых спартанцев и передал их земли беднякам. В ходе иноземного военного вмешательства 188 года до н. э. он был убит, и в ходе последующей реакции недавно освобожденные илоты были изгнаны или снова проданы в рабство. Это еще одна иллюстрация того, что успех в проведении земельных реформ, как правило, зависит от определенной степени насилия, а также что он через какое-то время может привести к еще более выраженному ответному насилию.

Насколько можно судить, реформа, не ассоциировавшаяся тем или иным образом с насилием, редко была действенным средством сокращения неравенства доходов и богатства, если вообще такое случалось. То же самое можно сказать и в отношении отмены или сокращения долгов. Долг, несомненно, являлся движущей силой неравенства, заставляя фермеров продавать свою землю и сокращать располагаемые доходы. По меньшей мере в теории отмена или сокращение долгов могли улучшить положение бедных должников за счет богатых кредиторов. На практике же нет веских подтверждений того, что такие меры действительно приводили к каким-то реальным результатам. О программах освобождения от долгов известно еще из самых ранних письменных источников: Майкл Хадсон собрал более двух десятков упоминаний об отмене процентов или самих долгов с 2400 по 1600 год до н. э., и эта древняя ближневосточная традиция отражена в ограничениях юбилейного пятидесятого года в ветхозаветной Книге Левит. Царские декреты об освобождении в шумерских, вавилонских и ассирийских источниках лучше понимать как элемент постоянной борьбы между правителями государства и богатой элитой за контроль над излишками и возможность собирать налоги и формировать войска, о чем я уже рассуждал в вводной главе. Если освобождение от долгов было одновременно эффективным и повторяющимся, то стоило бы ожидать, что оно бы отражалось в ценовых условиях займов (что могло бы объяснить задокументированные высокие процентные ставки); если оно было эффективным, но редким, или регулярным, но неэффективным, то оно оказывало бы малое влияние на неравенство. В любом случае похоже, что освобождение от долгов или их облегчение трудно интерпретировать как мощный инструмент выравнивания.

Отмена рабства может рассматриваться как многообещающая сила выравнивания. В тех – относительно малочисленных – обществах, в которых большая часть капитала элиты была связана с рабами, освобождение теоретически могло уменьшить имущественное неравенство. На практике же крупномасштабные освободительные процессы часто были связаны с насильственными потрясениями. После провалившейся в 1792 году попытки британский парламент в 1806 году все-таки наложил запрет на работорговлю – эта мера изначально подразумевала только небританские колонии и должна была служить национальным, в более узком смысле – военным интересам Великобритании, враждовавшей с Францией в эпоху наполеоновских войн. Собственно отмену рабства ускорили масштабное восстание рабов в Демераре 1823 года и особенно восстания на Ямайке в 1831–1832 годах. В 1833 году последовал Акт об эмансипации, предписывавший освобожденным рабам бесплатно работать на своих бывших хозяев несколько лет и предлагавший компенсацию рабовладельцам. Издержки в 20 миллионов фунтов были огромными – они эквивалентны 40 % ежегодных государственных расходов или 2,3 млрд современных долларов США (или даже более 100 млрд долларов, если сравнить современную экономику Великобритании с ее экономикой того времени). И хотя они были меньше рыночной стоимости освобожденных рабов – оценки того времени упоминают 15 миллионов, 24 миллиона и даже 70 миллионов фунтов, – вместе с бесплатной работой во время «наставничества», длившегося от четырех до шести лет, общая сумма компенсации не должна была привести к таким уж большим убыткам. Более половины компенсаций досталось отсутствовавшим на плантациях владельцам и кредиторам – в основном проживавшим в Лондоне купцам и рантье. Никто из крупных рантье, насколько известно, не отказался от компенсации. В таких условиях выравнивание должно было в крайнем случае оказаться весьма умеренным. Более того, в то время, когда государственные доходы Великобритании в большой степени зависели от косвенных налогов, таких как таможенные и акцизные сборы, необходимость взять на себя большой долг для финансирования этой схемы перераспределила доходы большинства населения в сторону более преуспевающих рабовладельцев и покупателей государственного долга.

Другие случаи освобождения еще более явно связаны с насильственным конфликтом. Франция отменила рабство в 1794 году, в разгар революции, в качестве тактического средства, призванного привлечь на свою сторону восставших рабов Санто-Доминго (ныне Гаити). Впоследствии эта мера была отменена Наполеоном. В 1804 году, когда Гаити объявило о независимости, бывших рабовладельцев изгнали, а оставшихся перебили в ходе резни. В остальных французских колониях рабство было отменено в результате еще одного насильственного потрясения – прокатившейся по части Европы волны революций 1848 года, в ходе которых снова была свергнута французская монархия. Владельцы получили некоторую компенсацию наличными и кредитом, хотя и на менее щедрых условиях, чем в Великобритании. Война сыграла свою роль и в освобождении рабов в большинстве испанских колоний в Латинской Америке. Вторжение Наполеона в Испанию в 1808 году привело к свержению колониальной власти, и новые государства приняли законы об освобождении рабов. В Главе 6 я рассуждал о насильственной отмене рабства в США в ходе гражданской войны, в которой экспроприация рабовладельцев без всякой компенсации отчасти уравновесилась ущербом для неэлитных групп, сократившим общую степень выравнивания. Тем временем меры по подавлению атлантической работорговли, преимущественно представлявшие собою акты государственного насилия, привели к упадку рабства в оставшихся частях Латинской Америки. Основными оплотами оставались Бразилия и Куба. В случае с Кубой (и Пуэрто-Рико) изменению политики опять-таки способствовал насильственный конфликт. Революция 1868 года привела к отмене рабства на части острова в ходе войны, длившейся целое десятилетие. С 1870 года рабство последовательно ограничивалось, пока не было окончательно отменено в 1886-м. Когда Бразилия продолжила ввозить африканских рабов в нарушение дипломатических договоренностей, английский флот в 1850 году атаковал бразильские порты, уничтожил рабовладельческие корабли и все же вынудил страну запретить работорговлю. С насилием непосредственно не была связана только последняя стадия процесса: начиная с 1871 года рабство постепенно ограничивалось, пока в 1888-м не было отменено окончательно и без всякой компенсации владельцам.

В целом, чем больше было задействовано насилия, будь то в ходе войн или революций, тем более эффективным было выравнивание (как на Гаити, в большинстве латиноамериканских стран и США); а чем более мирным был процесс, тем больше подразумевалось компенсаций и тем лучше были условия для рабовладельцев в переходный период (как в Великобритании и французских колониях). Частичное исключение представляет собой только Бразилия. Таким образом, отмена рабства, сокращающая неравенство богатства, обычно ассоциируется с насильственными выравнивающими силами, рассмотренными в предыдущих главах книги. И наоборот, одновременно мирные процессы отмены рабства, достигавшие значительного выравнивания (в материальном отношении), были редки – возможно, их даже не существовало. В более широком смысле все эти аболиционистские процессы повлияли на неравенство еще слабее, поскольку рабовладельцы, как правило, сохраняли за собой землю и могли воспользоваться альтернативными механизмами эксплуатации трудовых ресурсов, такими как, например, батрачество на Юге после гражданской войны.

Как мы видели, экономический спад способен сократить неравенство. Распад государств и крах системы, о которых говорилось в Главе 9, приводили к выравнивающим эффектам, выявляемым по археологическим доказательствам. Серьезные экономические потрясения после трансформационных революций также могли приводить к подобному результату, хотя и в менее широком масштабе. Но какова роль «мирных» макроэкономических кризисов – спадов экономической активности, не связанных с насильственными потрясениями? На протяжении большей части истории степень влияния таких кризисов на неравенство определить невозможно. Ранний пример продолжительной экономической депрессии мы наблюдаем в Испании первой половины XVII века, когда реальное производство на душу населения упало в результате сокращения экспорта шерсти и снижения торговой активности. Что касается неравенства, то последствия этого спада различны в зависимости от того, на какие косвенные показатели ориентироваться: если отношение земельной ренты к заработным платам за этот период упало, что заставляет сделать предположение о более высоком обороте от труда, чем от земли, и тем самым о снижении неравенства доходов, то соотношение номинального производства на душу населения к номинальным заработным платам оставалось относительно стабильным, что говорит об отсутствии крупных изменений в распределении дохода. Таким образом, ограниченность доступных данных отчасти показывает трудности, с какими сталкиваешься при анализе выравнивания с помощью экономических сил при изучении досовременных обществ.

Надежные данные доступны только для относительно недавнего прошлого. Крупные экономические кризисы не оказывали систематического негативного эффекта на неравенство. Наиболее обстоятельное на настоящее время исследование рассматривает 72 системных банковских кризиса с 1911 по 2010 годы, а также 100 случаев спада потребления на по меньшей мере 10 % с пика и 101 случай снижения ВВП на ту же степень с 1911 по 2006 год. Эти различные типы событий пересекаются лишь отчасти: например, только 18 банковских кризисов совпадали с рецессиями. 37 из 72 системных банковских кризисов в 25 странах дают пригодную для анализа информацию. Их исход склоняется в пользу увеличения неравенства: если неравенство дохода снизилось лишь в трех случаях, то в семи оно поднялось, а если включать и случаи, для которых нет предкризисных данных, то в тринадцати. Спады потребления вероятнее приводят к отличающимся результатам: среди тридцати шести пригодных для анализа случаев неравенство снижалось в семи и повышалось только в двух. Для снижения ВВП нет определяемого тренда. Среди обоих типов макроэкономических кризисов наблюдаются очень небольшие изменения в неравенстве. Отдельное исследование шестидесяти семи случаев снижения ВВП в развивающихся странах выявляет десять случаев, в которых неравенство росло, что указывает на то, что более бедные страны могут оказаться более восприимчивыми к таким потрясениям. Приходится прийти к выводу, что макроэкономические кризисы не служат важным средством выравнивания и что банковские кризисы даже, скорее, приводят к противоположному эффекту.

Исследование 16 стран с 1880 по 2000 год подтверждает последний вывод, но добавляет к нему временно́е измерение. Финансовые кризисы имели тенденцию к повышению неравенства до Первой мировой и после Второй мировой войны тем, что снижали низкие доходы быстрее верхних. Основное исключение – Великая депрессия, при которой реальные заработные платы росли, даже когда доходы самых богатых, зависящие от доходов с капитала, падали. Великая депрессия была единственным макроэкономическим кризисом, оказавшим мощное влияние на экономическое неравенство в Соединенных Штатах: доля богатства богатейшего 1 % американцев с 1928 по 1932 год снизилась с 51,4 до 47 %, а доля доходов верхнего 1 % упала с 19,6 % в 1928 году до 15,3 % тремя годами позже – и с 23,9 до 15,5 % за тот же период, если включать прибыль с капитала. Особенно выражены потери верхней 0,01 %: их доля дохода, включая прибыль с капитала, с 1928 по 1932 год упала с 5 до 2 %. Соответственно сократились ряды богачей: членство в Национальной ассоциации промышленников с начала 1920-х по 1933 год упало более чем на две трети, а количество банков с 1929 по 1933 год сократилось с 25 000 до 14 000.

Глобальный же эффект Великой депрессии был, в общем, более скромным. В Австралии доля доходов верхнего 1 % упала с 11,9 % в 1928 году до 9,3 % в 1932 году, но в среднем составляла 10,6 % с 1936 по 1939 год, что ненамного ниже докризисного уровня. Во Франции она упала с 17,3 % в 1928 году до 14,6 % в 1931 году, после чего немного восстановилась, а в Нидерландах с 1928 по 1931 год она упала с 18,6 до 14,4 %, за чем также последовал частичный откат. Соответствующие спады были слабыми и кратковременными в Японии и еще слабее – в Новой Зеландии. За эти годы верхние доли доходов оставались стабильными в Германии, Финляндии и Южной Африке, а в Канаде и Дании даже повысились. Таким образом, выравнивающий эффект Великой депрессии, похоже, во многом был ограничен Соединенными Штатами. И даже там ее результаты были неоднозначными: после нескольких лет выравнивания доходы уверенно концентрировались вплоть до начала войны, тогда как различные показатели неравенства богатства демонстрируют конфликтующие тренды.

Президент Герберт Гувер в своем выступлении через четыре дня после биржевого краха 29 октября 1929 года допустил ошибку, заявив, что фундаментальный бизнес страны, то есть производство и распределение товаров широкого потребления, «покоится на солидном и процветающем основании». Но, по всей видимости, неравенство в США покоилось на еще более незыблемом основании: признаки восстановления доходов и богатства элиты в конце 1930-х заставляют задуматься о том, как долго бы продержалась эта тенденция, если бы ее не прервала новая мировая война. В конце концов, восстановление верхних долей дохода довольно типично для менее отдаленного прошлого. Биржевому краху 1987 года не удалось прервать стабильный рост верхних долей дохода того времени, а умеренное выравнивание вследствие лопнувшего пузыря доткомов в 2000 году и терактов 11 сентября 2001-го полностью исчерпало себя к 2004 году. То же верно и в отношении Великой рецессии 2008 года, негативный эффект которой на верхние доли доходов был полностью преодолен четыре года спустя. Это верно независимо от того, рассматривать ли верхний 1 процент, верхнюю 0,1 или 0,01 % американских доходов. Выравнивающие эффекты в других развитых странах действовали в силу разных причин, но также были умеренными. Экономические кризисы бывают серьезными потрясениями, но сами по себе, в отсутствие насильственного давления, они обычно не сокращают неравенство.

На первый взгляд расширение демократических институтов кажется весьма вероятным кандидатом на роль мирного инструмента выравнивания. Однако, как мы видели в Главах 5 и 6, формальная демократизация не может рассматриваться как автономное развитие, не связанное с насильственными действиями. Во многих отношениях это похоже на демократию в древних Афинах: как последняя была неразрывно переплетена с массовой военной мобилизацией, так и расширение представительства во многих западных странах заметно связано с потрясениями двух мировых войн. По одной этой причине, даже если и можно показать, что демократизация оказала выравнивающее влияние на распределение материальных ресурсов в этих обществах, то приходится признать, что любое подобное достижение по крайней мере отчасти вызвано военными факторами.

Более того, исследования отношений между демократией и неравенством давно давали противоречивые результаты. Такая неоднозначность теперь подтверждена наиболее амбициозным и полным на настоящее время исследованием. Разбирая 538 примеров из 184 стран от момента объявления независимости или с 1960 года (в зависимости от того, что случилось позже) и до 2010 года, Дарон Аджемоглу и его коллеги не нашли подтверждений стабильного влияния демократизации на рынки или даже на неравенство располагаемого дохода. Наблюдаемый негативный эффект на коэффициент Джини распределения располагаемого дохода не достигает статистической значимости. Понятно, что недостаток точности многих учитываемых показателей неравенства оставляет место для сомнений. И все же отсутствие значимой связи тем более поразительно, поскольку демократия действительно оказывает солидный эффект на налоговые поступления как долю ВВП. Отсюда можно сделать вывод, что роль демократии в общем распределении ресурсов сложна и неоднородна и что часто ее предполагаемая связь с выравнивающей распределительной политикой далека от прямой. Среди причин этого выделяются две: выравнивание может осложняться тем, что демократию «захватывают» влиятельные заинтересованные группы, и тем, что демократизация предоставляет новые возможности для экономического развития, которое само по себе увеличивает неравенство доходов.

Более конкретные исследования Кеннета Шива и Дэвида Стесевиджа противоречат убеждению о том, что демократизация на Западе сдерживала материальное неравенство. Они обнаружили, что партийная поддержка правительства – со стороны левых или иных партий – не оказала эффекта на общее неравенство доходов в тринадцати странах с 1916 по 2000 год и оказала лишь небольшое влияние на сокращение доли доходов высшего 1 %. Также не играли особой роли централизованные кампании по установлению заработных плат на общенациональном уровне. Исследователи также рассматривают отношение между расширением представительства и партийной поддержки, с одной стороны, и высшими налоговыми ставками – с другой. Поскольку высшие налоговые ставки, как правило, находятся в обратном соотношении с неравенством и часто лучше подтверждены данными, чем неравенство как таковое, они могут служить грубым косвенным показателем до того периода, когда становятся доступными собственно показатели неравенства. Шив и Стесевидж обнаружили, что принятие всеобщего избирательного права для мужчин не оказало сильного влияния на высшие налоговые ставки: в пятнадцати странах средняя высшая налоговая ставка за пять лет до введения всеобщего избирательного права для мужчин была лишь немного ниже, чем в последующее десятилетие. Постепенное расширение представительства, как в Великобритании в период от Избирательной реформы 1832 года и до принятия всеобщего избирательного права для мужчин в 1918 году, также не повысило верхних налоговых ставок. Эти ставки подтолкнула Первая мировая война, а избирательные реформы скорее последовали за этим быстрым подъемом, чем стали его причиной. Наконец, сравнение средней высшей налоговой ставки за пять лет до и после перехода к левым правительствам показывает лишь небольшое увеличение на 3 процентных пункта (с 48 до 51 %).

Напротив, сила профсоюзов действительно находится в негативной корреляции с неравенством. И все же, как я показал в Главе 5, уровень юнионизации крайне чувствителен к потрясениям двух мировых войн и поэтому не может служить прямой функцией демократизации как таковой. Член Верховного суда США Луи Брэндайс однажды сказал:

Как выяснилось, и то и другое все же может наблюдаться одновременно, по крайней мере если определять демократию формально, а не в более широком смысле, который, несомненно, и подразумевал этот великий деятель. И наоборот, даже за пределами социалистических стран отсутствие сильного демократического правительства не обязательно говорит о сильно выраженном экономическом неравенстве: прекрасный тому пример – Южная Корея и Тайвань, в которых равенство, достигнутое за счет предыдущих потрясений, сохранялось в течение длительного времени еще до того, как демократизация набрала обороты в 1980-х годах, и то же во многом верно в отношении Сингапура.