ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СПАСАТЕЛИ

Через сутки они возлежали на диванах мягкого пульмановского вагона экспресса Мюнхен – Вена – Белград – София – Афины, уносившего компаньонов на юго-восток. Каратаев только недавно убрал со лба мокрое полотенце и немного поел.

– Пора уже наметить план действий, – произнес он с мрачной решительностью. – Какие будут соображения?

– Я полностью полагаюсь на тебя, – ответил Нижегородский. – Говори, что делать, но прежде посвяти меня в суть предстоящих событий.

– С одной стороны, все вроде бы просто, – стал рассуждать Савва. – Нам точно известны время и место роковых выстрелов. Нужно просто быть там и помешать возомнившему себя народным мстителем студенту, по сути совсем еще мальчишке, их сделать. Достаточно хорошенько толкнуть его в нужный момент.

– А с другой стороны?

– А с другой… Понимаешь, Вадим, с этого момента все пойдет уже совершенно иначе и мы не будем знать как. Будь Принцип (это фамилия того студента) один, на этом можно было бы считать нашу миссию выполненной. Его схватят, и я больше чем уверен, что инцидент с неудачным покушением не повлечет за собой тяжелых последствий, хотя международного скандала, конечно же, не избежать. Но вся штука в том, что он, этот самый Таврило Принцип, не один. За полчаса до его выстрелов другой террорист бросит в автомобиль эрцгерцога бомбу. Бросит неудачно, поэтому данное событие нас вроде бы не должно особенно тревожить. Однако, кроме этих двоих, на набережной Аппеля будут находиться еще как минимум пятеро из той же команды. О местонахождении двоих из них в момент выстрелов Принципа точных данных вообще нет, да и остальные трое будут поблизости и потому по-прежнему опасны.

– Беднягу герцога плотно обложили, – подметил Нижегородский.

– Вот именно! Я скажу больше: его не просто обложили враги, но еще и сдали свои.

– Это как?

– Очень просто: нити сараевского заговора тянутся не только из Белграда, но и из Вены. Иначе просто не объяснить, откуда «Черная рука» еще в мае могла узнать о предстоящем в конце июня визите. Ведь тогда об этом в газетах ничего не сообщалось.

– «Черная рука»? – спросил Нижегородский.

– Ну да. Это сербская террористическая организация, одним из руководителей которой является полковник контрразведки сербского Генерального штаба. Одиозная, скажу я тебе, фигура. Такому лучше не попадайся на пути. Это Драгутин Дмитриевич, он же Апис. Девиз организации: «Объединение или смерть», ее цель: объединение всех южных славян в Великое Югославянское государство. Они установили контакт с группой «Млада Босна», главным образом с несколькими боснийскими студентами Белградского университета, подготовили троих из них, вооружили и помогли перейти границу. В Сараево к Принципу, Габриновичу и Грабецу присоединились еще четверо местных. Боже, как болит голова…

– Но зачем же им убивать именно Франца Фердинанда? – пытался разобраться Нижегородский. – Насколько я знаю, именно он особенно благоволит к южным славянам.

– Да именно поэтому! Став императором, он намеревается дать Боснии и Герцеговине равные права с двумя другими титульными нациями – австрийцами и венграми, превратив таким образом двуединую монархию в триединую. Этим он гораздо крепче привяжет славянские территории к империи, делая надежды Сербии на воссоединение с ними призрачными. Именно за это его возненавидели и венгры. Ведь их вес и голос в государстве в этом случае уменьшатся с пятидесяти процентов до одной трети. Граф Тисса даже обещает в случае такого поворота дел поднять в Венгрии национальное восстание. Не нравятся эти планы и самим Габсбургам. Они ненавидят своего сородича и презирают его жену. Они считают Фердинанда выскочкой, которому пару раз в этой жизни чертовски подфартило. Первый – когда он внезапно стал обладателем чудовищного наследства своего умершего итальянского родственника графа д'Эсте, сделавшись в одночасье самым богатым человеком в Австро-Венгрии, второй – когда в результате череды трагических смертей братьев императора и его – Фердинанда – собственных отца и брата, Франц Иосиф вынужден был провозгласить своего всеми не любимого и замкнутого племянника, эрцгерцога и по совместительству графа д'Эсте, наследником трона. Немало масла в огонь всеобщей нелюбви подлила и женитьба наследника на чешской графине. Он пренебрег всякими там знатными принцессами и выбрал какую-то чешку. Его долго пытались вразумить, прибегая к помощи самого папы, но безуспешно. В итоге император дал согласие на брак, но объявил его морганатическим и на свадьбу демонстративно не явился.

– Погоди, погоди, – остановил Каратаева Вадим, – морганатический и платонический – это не одно и тоже?

– При чем тут платонический, – поморщился Савва. – Платонической бывает любовь, причем без детей, а в морганатическом браке дети как раз подразумеваются, но они заранее лишены права наследования того положения, которое занимает один из их знатных родителей. В день венчания Иосиф присвоил жене наследника, урожденной графине Хотек, титул герцогини Гогенберг, одновременно дав понять всем, что всегда будет считать ее придворной фрейлиной, не более того. И если наш с тобой план, Нижегородский, не удастся и их убьют, то старый хрыч вместо венка пришлет на могилу Софии Марии две белые перчатки и веер – символы придворной дамы. Откажут графине и в склепе Капуцинов – историческом месте захоронения Габсбургов. Кто-то «вспомнит», что она сама просила похоронить себя в провинциальном Артштеттене, так что обоих свезут именно туда с глаз долой.

– Мда-а, порядки, – покачал головой Вадим. – Беда с этими королями. Ну, и что дальше?

– Тебе и вправду интересно? – спросил Каратаев.

– Конечно! Я же должен знать, кого мы едем спасать.

Он достал из настенного шкафчика пузатую бутылочку и жестом предложил Каратаеву. Тот только замахал руками.

– Что ж, тогда изволь. Сразу после свадьбы началась изощренная травля Софии Марии. Придворный церемониймейстер не приглашал ее на официальные приемы или усаживал на такие места, где и жене простого эрцгерцога находиться было бы оскорбительно. За ее спиной шушукались и плели интриги, а на аристократических вечеринках в ее адрес исполнялись скабрезные куплеты. Все это привело к тому, что Фердинанд практически перестал жить в подаренном ему когда-то дворце Бельведер и посещал столицу только по служебной необходимости. Большую часть времени, когда Фердинанд не был на охоте или в заграничной поездке, они проводили в Чехии, в одном из своих многочисленных замков, главным образом в Конопиште. Тебе полезно будет узнать, Нижегородский, что через три дня, как раз в день покушения, состоится очередная годовщина их свадьбы – 28 июня 1900 года они были обвенчаны и таким образом прожили в счастливом браке ровно четырнадцать лет.

Каратаев отхлебнул из стакана остывшего чая и рассеянно посмотрел в окно. Они проезжали живописную деревушку, разбросавшую свои белые домики на фоне темно-зеленых склонов близких гор. Затем он продолжил:

– Некоторые историки впоследствии обвинят Фердинанда в настолько несносном характере, что даже додумаются приписать ему ряд душевных заболеваний, которыми он якобы страдал в скрытой форме. Их цель ясна: победившая Антанта, сама наполовину виновная в развязывании глупейшей в истории войны, все будет валить на Австро-Венгрию и Германию, выставляя сербов мучениками и борцами за правое дело. Понятно, что образ убитых ими супругов и, в первую голову, ярого противника войны с Россией Франца Фердинанда, они всячески станут принижать и порочить. Вспомни Гашека с его фиглярскими шуточками: подумаешь, убили там какого-то расфуфыренного эрцгерцога, мракобеса и бестолочь. Нечего было соваться, куда не следует.

Каратаев снова отхлебнул чаю и нервно побарабанил пальцами по столу.

– Со своей женой он прожил душа в душу, нажил троих детей и любит их. Поэтому я не верю ни в какие душевные заболевания эрцгерцога, а вот со своей физической болезнью, почти неизлечимым в эту пору туберкулезом легких, он справился во многом благодаря своей жене.

– Эх, – вздохнул Нижегородский и выпил очередную рюмку коньяку. – Так что там про годовщину?

– А вот тут как раз еще одно туманное пятно в этой истории, – немного помолчав, продолжал Каратаев. – Десятки лет потом историки будут сетовать по поводу их якобы опрометчивого шага. Кто посоветовал супругам отметить эту самую годовщину именно в Сараеве? Кто вообще надоумил Франца Фердинанда, как генерального инспектора армии, провести маневры накануне 28 июня в Боснии вблизи сербской границы? Ведь 28 июня – это Видовдан, день траура и поминовения. Назначить на этот день и именно в Сараеве визит будущего апостольского короля венгров и будущего императора австрийцев, которых половина населения Боснии и вся Сербия якобы считают оккупантами, не просто неосмотрительно и опасно – это глупо с политической точки зрения. Те, кто придумал этот визит и эти маневры, не имели элементарных исторических познаний и были незнакомы с эпосом присоединенных к империи народов. Так будут говорить и писать, преследуя одну цель – оправдать случившееся.

– И ты с этим не согласен?

– Разумеется! – решительно заявил Савва. – Между прочим, четыре года назад Боснию посетил сам Франц Иосиф. Туда из Вены приезжали и другие высокопоставленные лица и ни на кого из них что-то не покушались. Был, правда, один случай, когда некий студент попытался застрелить губернатора Боснии Верешанина, промахнулся и покончил с собой. Но это вовсе не дает оснований утверждать, что к австрийцам относятся там как к захватчикам. Никакая земля не горит у них под ногами, как попытаются представить впоследствии. Боснийцы уже больше тридцати лет прожили под управлением Австрии и, уверяю тебя, ничуть не хуже тех же сербов под управлением Обреновичей и Карагеоргиевичей. Поэтому я утверждаю, что Фердинанда подставили и подставили как раз в Вене. Именно в Вене, а не в Белграде, если мы облажаемся и его все-таки ухлопают, это событие будет встречено с наибольшим ликованием, причем в среде аристократов. Они устроят чуть ли не фейерверк с ночным гуляньем. А все почему? А потому, что наследником автоматически становится их любимец Карл Франц – человек, настолько желавший власти и трона, что его впоследствии не смутит даже само исчезновение монархии. В отличие от своих коллег-императоров из Германии и России, он не отречется от престола и будет грезить им до последних дней. После поражения в войне и распада Австро-Венгрии он поселится рядом в Швейцарии и дважды в течение одного только двадцать первого года попытается вернуть себе хотя бы венгерскую корону. После подавления второго мятежа его схватят и вышлют на Мадейру, где, в отличие, например, от Вильгельма II, который быстро смирится с потерей трона, он тут же зачахнет и умрет, не перенеся своего отлучения от престола. Я вполне допускаю, что именно он приложил сейчас руку к заговору с целью освободить место в Шенбрунне для себя. Все ведь понимают, что старый император, только что очухавшийся от очередного воспаления легких, долго не протянет. Фердинанду же всего пятьдесят, он крепок и энергичен. Для очень многих его коронация станет катастрофой, и в первую очередь для Карла.

– Но у тебя нет доказательств, не так ли?

– Да, прямых улик нет. Я нашел в сети кое-какие документы о тесных контактах в эти дни Карла Франца с графом Берхтольдом и генералом фон Гетцендорфом (не путать с нашим бароном). Эту парочку должны окрестить в будущем «партией войны». Осторожный Фердинанд для них как кость в горле. А что касается непосредственно сараевских событий, то все улики будут уничтожены в ходе следствия и суда над террористами. Исчезнет даже стенографический отчет самого судебного процесса. У меня есть сведения, что некий гофрат Черович стырит его, и я в свое время с помощью моей поисковой программы нашел в Мировой сети факты, свидетельствующие о знакомстве этого самого Черовича с графом Портой – тайным поверенным в делах Карла Франца. Многие же из оставшихся и опубликованных материалов будут фальсифицированы или сильно искажены.

Каратаев выпил две таблетки снотворного, откинулся на спинку дивана и кряхтя положил ногу на ногу.

– Сказать по правде, я с самого начала намеревался побывать в Сараеве в эти дни и все хорошенько рассмотреть. А потом вернуться туда к двенадцатому октября и на суде записать на очешник весь ход процесса, чтобы позднее восстановить его и, может быть, впервые опубликовать правдивый отчет. Уверяю тебя, Нижегородский, это была бы сенсация.

Каратаев вдруг принялся взбивать подушку и укладываться.

– Все на сегодня. Мне необходимо выспаться, а ты давай-ка заканчивай с выпивкой. – Он лег и накрылся с головой одеялом. – На время операции объявляется сухой закон, – забубнило из-под одеяла. – Общую диспозицию составим завтра… первая колонна марширует направо… вторая…

Нижегородский вышел в коридор и долго смотрел в окно. Затем он направился в хвост поезда, в курительный салон для пассажиров первого класса, и уселся на двухместный диванчик, подобрав какой-то журнал.

– Они отдали предпочтение чернокожему, – не вынимая изо рта сигары, сказал Вадиму толстяк из соседнего кресла. При этом он энергично ткнул жирным пальцем в лежащий на журнальном столике номер «Матэн».

Европу в эти дни более всего занимал бокс. И победа по очкам негра Джонсона над Фрэнком Мораном обсуждалась, вероятно, во всех ее курительных салонах.

Утром следующего дня. когда их поезд, проследовав через Загреб, катил по пшеничным полям Хорватии, компаньоны отправились в ресторан. Нижегородский высмотрел столик с одиноко сидящей миловидной девушкой и, спросив разрешения, уселся напротив.

– Вацлав Пикарт, чех, – галантно представился он. – Путешественник. А это – мой друг Август Флейтер, чистокровный ариец. Август, напомни, какой там у тебя процент? – не сводя глаз с дамы, поинтересовался Вадим. – Впрочем, неважно. А как вас зовут?

– Izvinite, ne razumijem, – улыбнулась женщина.

Занятый изучением меню, Каратаев поднял глаза и посмотрел на их спутницу.

– Govorite li Bosanski?

– Da, – снова улыбнулась она.

– Ja Avgust Fleiter. Kako se zovete?

– Draga. Draga Bilchur.

– Drago mi je shto smo se upoznali, – кивнул Савва.

– Скажи, что меня зовут Вацлав и что я поэт, – заерзал Нижегородский.

Каратаев что-то сказал, кивнув в сторону соотечественника, женщина заинтересованно посмотрела на Вадима и ответила длинной фразой.

– Что? Что она говорит? Я… не разумею.

– Говорит, что обожает поэзию и сама немного увлекается стихосложением. Просит тебя что-нибудь прочесть.

Нижегородский еще больше заерзал на стуле и зачем-то схватил со стола пустой бокал.

– Что же мне прочитать, а, Савва? Может, из Пушкина?

Каратаев хмыкнул, отложил меню и неожиданно нараспев продекламировал:

Do vidjenja, dragi, do vidjenja ;
ti mi, prijatelju, jednom bjese sve.
Urecen rastanak bez naseg
htjenja obecava i sastanak, zar ne?

Do vidjenja, dragi, bez ruke, bez slova,
nemoj da ti bol obrve povije —
umrijeti nije nista na ovom svijetu nova,
al ni ziyjeti bas nije novije.

Он помолчал, потом что-то еще добавил, и молодая женщина с нескрываемым любопытством посмотрела на Нижегородского.

– Я сказал, что это твое, из последнего. Дальше выпутывайся сам, а я вас оставлю: у меня что-то с животом.

Он извинился и быстро направился к выходу.

Нижегородский вернулся в купе минут через сорок. Он плюхнулся на диван и, заложив руки за голову, уставился в потолок.

– Драга Виолетта Бильчур, – мечтательно произнес он. – Между прочим, не замужем. Гостила в Вене, а теперь едет со своей старшей сестрой в Белград к каким-то родственникам. Оказывается, она неплохо понимает по-русски. Да! – Вадим привстал на локте. – Что ты там ей читал? Она просила записать. Мы условились встретиться в курительном салоне.

– А как же баронесса? – с поддевкой спросил Каратаев.

– Вини? – Нижегородский снова откинулся на подушку. – Савва, не будь ханжой. Я поэт, и в моем сердце много места. Скажи лучше, что это за стихи?

– Это Есенин, – ответил Каратаев. – Его последнее стихотворение, написанное кровью за несколько часов до самоубийства.

– Да ну!

Нижегородский вскочил, вышел в коридор и вскоре вернулся с несколькими листами почтовой бумаги и чернильницей.

– Запиши, будь другом, а я перепишу.

– А вас не смущает, господин поэт, что это как раз тот случай, по поводу которого мне как-то пришлось выслушать от вас кучу моралистических упреков? – Каратаев пододвинул к себе лист бумаги и стал быстро писать. – Помните скверик и лавочку, когда я делился с вами своими литературными планами?

– Но ты же сам меня подставил, – возмутился Вадим, – чего уж теперь-то! И потом, если послезавтра мы сломаем хребет старой кляче истории, все европейские поэты через пару лет станут сочинять совершенно не то, что должны по сценарию. И Есенин никогда не напишет этого прощального стиха и не повесится в «Англетере», потому что в России не произойдут две последние революции и все пойдет по-другому. Ведь так? Ты согласен? По большому счету, мы заслужим некоторые права на несостоявшиеся творения! Нет, ты подумай, сколько книг пропадет вообще, тех, что должны быть написаны о двух мировых войнах, нацизме и прочем. Что с ними-то делать?

– Ладно, переписывай и давай-ка работать, – буркнул Савва и уставился в окно.

…Примерно через час компаньоны, заперев дверь, склонились над столом. Перевернув листок с написанными своей рукой стихами, Каратаев рисовал на нем схему той части города Сараева, где должны были произойти основные события.

– Вот река, – пояснял он Нижегородскому, – даже не река, а речушка, обмелевшая по случаю жаркого лета. Это Милячка. Вот тут она впадает в Босну. Вот набережная Аппеля, которую с противоположным берегом соединяют четыре небольших моста. Нас интересуют эти два: Цумурья и Латинский. Вот тут, почти параллельно набережной, также на восток идет центральная улица, недавно помпезно названная проспектом Франца Иосифа. На нее с набережной ведут несколько переулков. К городской ратуше, вот здесь, можно проехать как по набережной, так и по проспекту, но набережная просторней, и они поедут по ней.

– А где сейчас герцог и его жена? – спросил Нижегородский.

– Сегодня двадцать шестое, – наморщил лоб Каратаев, – значит, они оба в Илидже, в гостинице «Босна». Это километрах в десяти-одиннадцати от Сараева. Впрочем, Фердинанд эти два дня проведет на маневрах, а София знакомится с местными достопримечательностями и населением, которое, кстати, очень хорошо к ней отнесется и просто очарует герцогиню. Но вчера они уже посещали Сараево инкогнито.

– Да?

– Факт, – подтвердил Каратаев. – Ходили по улицам, толкались на местном рынке, общались с простыми людьми. Конечно, их быстро раскусили, ведь портреты супругов были во всех местных газетах. Их приветствовали: «Славься, наш добрый герцог!», спрашивали: «Како вам ие?», на что Фердинанд с готовностью отвечал: «Не ми ништа!» В отношении их не было зафиксировано ни единого недоброго действия или выкрика. Но ты не отвлекайся. – Каратаев маленьким ножичком подточил карандаш и снова склонился над планом. – Так, на чем мы остановились? Ага, вот тут, на окраине, в доме бывшего школьного учителя Данило Илича, который тоже состоит в «Молодой Боснии», ждут своего часа все участники покушения. Четверо, включая Илича, – православные, четверо других – мусульмане. Подготовлены они весьма неважно, вооружены специальными бомбами с гвоздями и небольшими новенькими «браунингами» образца 1910 года, выданными им из сербского государственного арсенала в Крагуеваце. Те трое, которых готовили в Белграде, обучались стрельбе в тире королевского парка Топчидер, но вряд ли сильно преуспели в искусстве убивать. Кстати, как раз из такого «браунинга», только более раннего образца, почти три года назад в Киеве застрелили Столыпина, а через четыре года должны были бы ранить Ленина. Только я не думаю, что в случае нашего успеха он в назначенный день и час приедет на завод Михельсона и встретится там с Фанни Каплан.

– А почему их не снабдили нормальным оружием? – удивился Нижегородский. – Я имею в виду этих ребят из Сараева.

– А зачем? – пожал плечами Каратаев. – Когда к любому царю или герцогу можно свободно подойти почти вплотную, нет никакой необходимости в мощной пушке или снайперской винтовке. Как нет необходимости и в профессиональных киллерах. Между прочим, пистолет Принципа (не будь нашего вмешательства) отдадут на хранение некоему Пантигаму, священнику-иезуиту, который в настоящий момент является духовником Фердинанда и Софии. От нас с тобой зависит, чтобы через несколько дней он не прочел им отходную. После смерти Пантигама в двадцать шестом этот «браунинг» с заводским номером 19074 должен надолго затеряться и быть обнаруженным лишь через девяносто лет после убийства.

При этих словах Каратаев машинально записал на листке с планом пять названных им цифр, обведя их рамкой.

– Но мы снова отвлеклись, – пробурчал он. – Теперь сосредоточься и постарайся все запомнить.

– Я весь внимание, – подобрался Вадим.

Каратаев пристально посмотрел на товарища, на шкафчик, где за стеклянной дверцей позвякивала почти пустая бутылка, покачал головой и продолжил:

– Так вот, двадцать седьмого вечером Фердинанд вернется из Тарчина в гостиницу в Илидже. Он будет чрезвычайно доволен завершившимися маневрами и тем приемом, который ему оказали в войсках. Они поужинают в небольшом ресторане, обмениваясь приятными впечатлениями последних дней. «Я начинаю любить Боснию», – скажет он. «Как мил этот чудесный народ», – будет вторить ему его расстроганная супруга. Ты чего там записываешь? – удивился Каратаев.

– Я конспектирую.

– Не валяй дурака, Нижегородский. Впрочем, изволь, я буду краток. Утром двадцать восьмого, позавтракав и отстояв мессу, они усядутся на открытой веранде просматривать свежую прессу.

– А ты в курсе, что Джеку Джонсону присудили победу? – не удержался Вадим, но тут же спохватился: – Извини, это я по поводу прессы. Продолжай, пожалуйста.

– В курсе, – повернулся к нему раздраженный Каратаев. – Говорят, седьмой раунд был великолепен. А в Одессе погиб знаменитый слон Ямбо, чем, если верить «Пти Паризьен», поверг в траур всю Россию, – язвительно добавил он, постукивая карандашом по столу. – А в парижском борделе студент застрелил сутенера, а потом выпрыгнул с балкона третьего этажа и упал прямо на полицейского. Оба теперь в больнице на соседних койках. И все эти события мы могли бы обсудить еще месяц назад, так как я знал о них заранее. Мы будем, наконец, работать?

Нижегородский сделал успокаивающий жест рукой и изобразил на лице внимание школяра-хорошиста.

– В начале десятого за ними приедет военный губернатор Боснии генерал Потиорек, – сурово продолжил Каратаев. – Супруги и сопровождающие их лица усядутся в четыре одинаковых автомобиля, и кортеж двинется в Сараево. Начнется официальный визит.

…Через несколько часов компаньоны были вынуждены сделать пересадку: экспресс шел дальше на восток в сторону Белграда, в то время как им предстояло повернуть круто на юг. Они оказались в небольшом поезде, состоящем из нескольких почти игрушечных вагончиков, которые медленно тащил такой же игрушечный паровозик со смешным названием «пампурче». Дорога была непростой, изобиловала крутыми подъемами с резкими поворотами. Хлипкие мостики над ущельями чередовались с тоннелями. Дважды за несколько часов пути их вагончики сходили с рельсов: колеса соскакивали на лежащие на шпалах железные подкладки, пассажиры же при этом слетали со своих скамеек, лавочек и тюков (впрочем, в особом вагоне для мусульманских горцев никаких лавок и вовсе не было). Это служило сигналом. Все выходили, обступали вагончики с двух сторон и брались за специально предназначенные для этого рукоятки. Кто-то подавал команду, пассажиры дружно ставили вагончики обратно на рельсы и рассаживались по местам. Никакого недовольства при этом не проявлялось, хотя шума и гама, усиленного гомерическим хохотом Нижегородского, безусловно, хватало.

Поздним вечером того же дня соотечественники вносили вещи в двухместный номер небольшой гостиницы в Илидже, а следующим утром, наняв пароконный фиакр со сносно говорившим по-немецки кучером, отправились в Сараево проводить рекогносцировку на месте будущих событий.

Только глубокой ночью, накануне, они пришли наконец к единому решению: действовать по плану «Б». План «А» предполагал превентивный удар по заговорщикам. Поскольку местонахождение всех террористов в ночь перед покушением было известно, в умах спасателей бродила заманчивая идея сдать их полиции прямо в доме Илича, скажем, под утро. Расколоть этих молокососов, как называл их Каратаев, не составило бы никакого труда. Даже если их бомбы и пистолеты были припрятаны в каком-нибудь сарае, наверняка нашлась бы масса других улик. Да и без них добрая половина юнцов не выдержала бы хорошего допроса с пристрастием. У них на физиономиях было написано, что они затеяли нечто великое и героическое. Об этом уже знал чуть ли не десяток их друзей, не причастных ни к заговору, ни к организации. Но…

– Если бы речь шла не о сараевской полиции, Вадим, такой вариант, может быть, и был бы приемлем, – рассуждал Каратаев, скорее сам с собой, нежели споря с собеседником. – Но эти ротозеи послезавтра допустят столько проколов, что полагаться на них завтра мы не можем. Нас же с тобой засыплют вопросами, кто мы такие и откуда знаем о покушении. Еще и арестуют. Тогда пиши пропало. Растащить две сцепившиеся осями телеги на главной улице им еще под силу, а вот обратить внимание на молодчиков с огромными бомбами под пиджаками – это уже выше их разумения. Нет, мы не можем рисковать и раньше времени повредить известную нам последовательность событий. Лучше дождаться решающего момента и полагаться только на самих себя. Нас все-таки двое.

На том и порешили. Лично Нижегородского вариант «Б» привлекал динамизмом и остротой. Он был проще и мужественнее – не доносить, а, быть может, броситься под пулю.

Они отпустили извозчика у Козьего моста и дальше пошли по набережной пешком. На безоблачном небе ярко светило утреннее солнце. День обещал быть достаточно жарким. Милячка действительно сильно обмелела, так что в некоторых местах ее можно было перейти вброд. У мальчишки-газетчика Каратаев купил свежий номер «Кронен цайтунг» и тут же развернул его.

– Вот, полюбуйся. Поскольку местное население искренне хочет приветствовать эрцгерцога и его милую во всех отношениях супругу, они опубликовали подробный маршрут движения. Та-ак, вот отмечены и места посещения: ратуша, городской музей, арсенал, дворец. Как тебе это нравится? Ведь были же предупреждения! Даже Пашич, что-то узнавший о замыслах «Черной руки», известил об этом своего посланника в Вене, и тот намекнул кому следует о готовящемся в Сараеве. На днях в Бухаресте наш Сазонов напрямую завел разговор с Братиану о последствиях убийства Фердинанда, если таковое произойдет, ведь слухи о предстоящем покушении дошли даже до Петербурга. Предупреждали и другие.

Они прошли еще несколько шагов.

– Вот он, Цумурья, – кивнул в сторону однопролетного моста Каратаев. – Где-то здесь Неделько Габринович бросит свою бомбу. Это произойдет в десять двадцать пять. А парой минут раньше, примерно вон там, – Савва повернулся и показал рукой назад, – сначала Мехмедбашич, а затем Кубрилович прошляпят или попросту струсят, пропустив кортеж мимо себя.

– Слышь, Саввыч, – спросил вдруг Нижегородский, – а не может случиться так, что этот самый Габринович не промахнется?

Каратаев, которому и самому уже не раз приходила в голову эта мысль, молча покачал головой, о чем-то размышляя.

– Мы не должны исключать и такой возможности, – продолжал Вадим. – Бомбист Габринович в данном случае – тот же рулеточный крупье. Малейшее вмешательство физического или психического характера может оказать на него воздействие. По большому счету, и те двое, как их там… Мухамедбаши… ну не важно, они тоже…

– Все может быть, Вадим. Но не бежать же нам рядом с машинами на манер американских бодикиперов. Остается уповать на то, что этот угол Европы достаточно удален от мест, где мы с тобой наследили. Пока, во всяком случае, все вроде бы идет строго по сценарию. Будем надеяться, что последние сутки, после которых ход истории начнет круто меняться, не преподнесут сюрпризов.

Щурясь от солнца, они пошли дальше.

– Собственно говоря, бомбу Габриновича парирует сам Фердинанд, – рассуждал Каратаев. – Он увидит летящий прямо в него дымящийся букет и отобьет его кулаком. Так что бросок, похоже, должен быть точным и все будет зависеть от действий самого эрцгерцога. Не думаю, что наше с тобой присутствие в этом мире успело оказать на него хоть какое-то влияние. За самих террористов я тоже не беспокоюсь, их мирок достаточно замкнут. Они погружены в свои бредовые идеи и ничего не хотят видеть вокруг. Им даже невдомек, что их собственные сограждане вовсе не горят ненавистью к Австрии и желанием как можно скорее воссоединиться со своими братьями сербами. Если бы знали эти идеалисты, сколько крови прольется здесь спустя восемь десятилетий во имя совершенно обратного процесса! Вот ирония истории! Видишь этот мост? – Каратаев протянул руку в сторону следующего каменного моста, к которому они приближались. – Сегодня он называется Латинским. Через несколько дней, если у нас ничего не получится, его должны будут переименовать в мост Фердинанда и Софии. Через несколько лет он станет мостом Принципа, а через несколько десятилетий, когда Югославия окончательно распадется, ему вернут прежнее название. Все возвратится на круги своя. Так ради чего все это?

Они остановились. Набережная Аппеля уже наполнилась прохожими. По булыжной мостовой ползли скрипучие телеги, груженные разным товаром. Их обгоняли легкие пролетки на рессорах, а то и появившиеся здесь в последние годы автомобили. Торговцы подняли металлические жалюзи на окнах и открыли свои магазины, кофейни и кондитерские. Из харчевень и ресторанчиков потянуло ароматами топленого бараньего жира и лавандового масла. Под надзором чиновников городской управы хозяева тщательно выметали тротуары перед своими домами, приготавливая улицу к завтрашнему торжественному въезду высоких гостей. Во многих домах мыли окна, и солнечные зайчики от сверкающих стекол слепили праздно шатающуюся публику. Европейское платье соседствовало здесь с крестьянскими чакширами, широкими шальварами, малиновыми поясными шарфами и короткими расшитыми курточками. Котелки, фуражки и австрийские кепи мелькали вперемешку с белыми чалмами и красными шерстяными фесками, украшенными черными кисточками.

Солнце поднималось все выше, и дамы раскрывали свои кружевные зонтики. Легкие порывы юго-западного ветра, так и не донесшего сюда прохладу с Адриатики, шевелили густые кроны деревьев высоко над покатыми крышами одно– и двухэтажных зданий равнинной части города. Пирамидальные тополя, кипарисы и иглы белых минаретов, вонзившиеся в темное южное небо с окаймленных синими соснами окрестных склонов, мусульманским полумесяцем окружали Сараевскую котловину с христианским центром этого утонувшего в садах и рощах полувосточного города.

– Видишь переулок? – спросил Каратаев своего спутника. – Это Латинский, тот самый. Вон там уже дома проспекта Франца Иосифа. А вот гастрономический магазин «Морис Шиллер деликатессен».

Они подошли ближе. Подросток в длинном переднике на лямках подметал тротуар у входа в магазин. Звякнув колокольчиком, отворилась дверь, и на улицу выбежал приказчик. Он что-то крикнул мальчишке и помчался по своим делам.

– На обратном пути, уже после первого взрыва и посещения ратуши, машины ошибочно свернут сюда. – Каратаев понизил голос и почему-то перешел на русский язык. – Я тебе уже говорил, что во дворец они должны были ехать через этот переулок и далее по Франца Иосифа, но после взрыва бомбы Потиорек и Гаррах почему-то решат возвращаться прежним путем. Они посчитают, что если у бомбиста есть напарник, то он, зная обратный маршрут движения, будет поджидать эрцгерцога там, на проспекте. Правда, шоферу первой машины об этом, видимо, не скажут или он в возникшей тогда суматохе просто запутается и свернет сюда по старой памяти. Его двинут в ухо, обругают, он наскочит колесом вот на этот бордюр и затормозит. Три автомобиля собьются в кучу и начнут разворачиваться, наезжая на тротуар. Тот из них, в котором будут сидеть Фердинанд и Софи, сам подъедет к оказавшемуся на этом месте Принципу. Водитель буквально подвезет их к убийце, да при этом еще и остановится. Вот тут, Нижегородский, не зевай.

– Легко сказать, – озабоченно крутил головой Вадим, что-то прикидывая. – Легко сказать, ведь будет уйма народу, сутолока, клубы дыма от выхлопов и все такое.

– Да, но и для Принципа все это явится полнейшей неожиданностью, – стал подбадривать его Каратаев. – Пока он сообразит, что к чему, мы должны успеть. Ты хорошо запомнил фотографию? Голубоглазый, худой, усики, щетина, высокий лоб, впалые нездоровые глаза, темная шевелюра. Он будет в белой, застегнутой под горло рубашке без галстука и каком-то потертом сюртуке темно-серого цвета. Мы обязаны вычислить Принципа заранее, хотя бы минут за десять, и не спускать с него глаз.

Они долго еще бродили по переулку, прикидывая, где им лучше занять позицию.

– А если мне придется стрелять? – спросил Нижегородский.

– Ты с ума сошел! – воскликнул Савва. – Не вздумай даже брать с собой пистолет. Ты вообще провез его нелегально, и твое право на ношение оружия здесь недействительно. Если ты, не дай бог, убьешь Принципа до того, как все поймут, что он покушался на Фердинанда, тебя самого примут за террориста, да еще ухлопают на месте. И думать забудь!

Проголодавшись, они решили перекусить в небольшом ресторане, в кривой улочке неподалеку от мусульманского квартала.

– Dobro jutro, modzemo li ovde vetsherjati? – вежливо поинтересовался Каратаев, войдя внутрь.

– Dobar dan! Molim vas, moja gospodo, – подбежал к ним молодой парень в национальном наряде с белым полотенцем в руке.

– Puno hvala.

Они уселись возле раскрытого окна с видом на высокие минареты мечети Царева Джамия. Оттуда доносился протяжный крик муэдзина, призывавшего правоверных на молитву. Появился хозяин, и Каратаев сделал заказ, целиком положившись на его вкус. Их столик тут же покрылся свежей скатертью и стал молниеносно уставляться снедью в мисочках и на подносиках из витиеватого черненого серебра. Со всей этой посуды снимались такие же серебряные крышечки и взору открывался дымящий капустным паром босански лонас, сочный бурек, аппетитный лахмажун. Собирались подать также шашлык и несколько видов плова, но Каратаев только замахал руками. На десерт была принесена слоеная медовая баклава с грецким орехом, суджук с орехом лесным, рахат-лукум, фрукты и что-то еще. От спиртного Савва наотрез отказался, и им подали фруктовый сок, ледяную бузу в больших запотевших кружках и горячий салеп, настоенныи на клубнях диких луговых орхидей. И, конечно же, приправленный имбирем и какими-то немыслимыми пряностями черный турецкий кофе. Оба соотечественника упустили момент, когда на их столике оказался-таки графинчик легкой домашней мальвазии.

– Та-а-ак, – потер руки Вадим. – Голубцы, какой-то пирог, пицца, сладости. Годится! Все же как здорово, Саввыч, что мы с тобой заехали в этот гостеприимный город. Но откуда хозяин знает, что мы в состоянии за все это расплатиться?

– Ну, во-первых, здесь это не так уж и дорого, а во-вторых… – Каратаев указал вилкой на кисть правой руки соотечественника, отягощенную перстнем с большим желтым алмазом.

Вадим понимающе кивнул и принялся энергично уплетать слоеный пирог с мясом и сыром, макая его в мисочку с острым соусом.

– А может, нам просто закупить местной сливовицы и всякой закуски да нагрянуть к ним в гости? – прошамкал набитым ртом приободрившийся Нижегородский.

– К кому в гости? – отхлебывая из фаянсовой кофейной кружечки, рассеянно поинтересовался о чем-то задумавшийся Каратаев.

– Ну, к этим ребятам.

Савва подавился, закашлялся и плеснул остатками кофе на свой кремовый пиджак.

– Ты что, кхе-кхе… хочешь все испортить? – зашипел он на Вадима, оглядываясь по сторонам. – Ты ничего не понял? Они готовились к этому дню несколько последних лет. Я имею в виду морально и нравственно. В конце мая… кхе-кхе… в Белграде их принял сам королевич Александр, благословляя на подвиг. Они уже оповестили всех своих родственников и друзей, что готовят нечто великое. И тут вдруг заявится некий Нижегородский с бутылками и закуской и начнет их отговаривать. Ха! Кхе-кхе-кхе… Что ты им скажешь, дипломат хренов? Да они просто пристрелят тебя, а труп засунут в бочку с прокисшим вином. И будут по-своему правы.

– Да ладно, я так… – смутился Нижегородский. – Мне просто немного странно, Савва: мы все знаем наперед и не предпримем никаких превентивных мер. Будем тянуть до самой последней секунды, не имея никаких запасных вариантов.

– Не дрейфь, Алексеич, все получится, – стал успокаивать его Каратаев, вытирая платком кофейное пятно. – Помнишь магазин деликатесов в том переулке? Там внутри есть какая-то закусочная типа кофейни, так вот, за несколько минут до столпотворения Гаврило Принцип должен быть там. Со страху на него нападет жор, и мы его срисуем заранее. Я просто не хотел говорить обо всех нюансах сегодня, чтобы не отвлекаться от главного.

– Hvala. Puno hvala. Do vidjenja, – с трудом выбравшись из-за стола, прощался с добрым хозяином Каратаев.

– Хвала, хвала, – улыбаясь подтвердил Нижегородский и, скривив набок рот, негромко пропел: – Спроси про сорти-и-ир.

– Izvinite, gdje je toalet?

Потом, почти позабыв про свою великую миссию, они бродили по городу до самого заката. Побывали возле Бегова Джамия – самой большой в этой стране мечети; оценили мощь старинной крепости, вросшей своими двенадцатью башнями в каменистый склон; осмотрели дворец вали Узрев-бека, когда-то давший название самому городу; католический собор; синагогу. Несколько раз обошли вокруг выстроенной в мавританском стиле городской ратуши, где завтра должна будет состояться официальная часть церемонии. Побывали компаньоны и на рынке Бар-Чаршия, в закоулках которого можно плутать часами, словно в лабиринте муравейника. Через Голубиную площадь снова вернулись в центр.

– Ну, ты убедился, Нижегородский, что здешний народ нисколько не тяготится австрийским владычеством, как он не особенно тяготился и владычеством Османской империи? Обрати внимание, мусульмане построили свои мечети и медресе на склонах по окраинам, не порушив за несколько веков ничего в старом христианском центре. Боснийцы уже шестой век живут под чьим-то управлением. Они свыклись и не делают из этого трагедии.

В ту ночь Нижегородский долго не мог уснуть. Он то и дело подходил к распахнутому окну и смотрел в бездонную пропасть космоса. Неужели завтра он, Вадик Нижегородский, предотвратит самое страшное по своим последствиям убийство в истории человечества? Он уже спас в этом мире нескольких человек, кого-то, возможно, нечаянно погубил или сделал несчастным, но то, что предстоит завтра…

Где-то совсем недалеко от них венценосная чета тоже готовилась ко сну. Фердинанд написал несколько писем, одно из которых предназначалось императору, Софи написала детям. Утром адъютант должен был отвезти эти письма в Филипповицы и сдать фельдкурьеру. Перед сном супруги стояли на балконе, слушали оглушающее пение цикад и, глядя на звезды, негромко переговаривались. Разумеется, Фердинанд не сказал жене, что не далее как час назад ему передали еще одно предупреждение об опасности. Иованович снова просил, просто умолял его отменить визит либо изменить маршрут и ехать в машине с поднятым верхом. Чушь, думал эрцгерцог, это совершенно неприемлемо. Он приехал сюда, чтобы его добрый и простой народ увидел своего будущего императора. Речь бургомистра и все эти официальные церемонии его совершенно не интересовали. Он вообще терпеть не мог официальных речей, считая их пустыми или лживыми. Фехим Чурчич заранее предупрежден и должен говорить кратко.

– Пора, завтра трудный день, Софи, – сказал он, положив ладонь на ее руку.

– У меня плохие предчувствия, – она повернулась к нему. – Все ли в порядке с детьми?

– Уже скоро ты их увидишь.

«Интересно, о чем они сейчас говорят?» – думал, лежа на кровати, Нижегородский. Ему хотелось хоть одним глазком взглянуть на этих людей, но Каратаев строго-настрого запретил даже приближаться к гостинице герцога.

– Савва, если у нас все получится, что потом?

– Я уже говорил тебе, что мы сразу приступаем ко второй части нашей спасательной операции, – пробормотал из темноты Каратаев, чиркая спичкой. – Боже, как здесь душно. И как орут эти цикады!

Он сел и зажег свечу.

– Надеюсь, ты понимаешь, что завтра мы устраним только повод, но не причину. Мир, созревший для войны, легко найдет новый предлог, главное, чтобы все были готовы. Ведь война, Нижегородский, могла легко начаться и в восьмом и в одиннадцатом году, но тогда не был готов, по крайней мере, один из ее главных участников – Россия. Сербы даже объявляли всеобщую мобилизацию, однако наши, еще не пришедшие в себя от разгрома 1905 года, твердо дали им понять, чтобы на них не рассчитывали. Но на этот раз реакция Петербурга будет другой. Команды в сборе, все игроки прибыли, и турнир должен состояться.

– Погоди, погоди, – тоже сел Нижегородский, – что же получается? Завтра мы только отодвинем срок? Ведь не думаешь же ты, что мы сможем как-то повлиять на политику и настроения? Толкнуть под руку киллера – это одно, но вразумить тысячу дипломатов, министров и генералов – этого еще никому не удавалось.

– Согласен, не удавалось. Мы будем первыми.

Каратаев накинул халат, взял в руки подсвечник с горящей свечой и подсел к стоящему у распахнутого окна столу. Нижегородский последовал его примеру.

– Ты так и не понял, Вадим, кто мы такие и какая сила находится в наших руках, – приглушенным голосом медиума произнес Савва. – Так вот, завтра же, сделав здесь дело, мы возвращаемся в Германию и в самый кратчайший срок издаем одну книгу. Одну-единственную. Угадай какую?.. «История Первой мировой войны»! Она еще только должна быть написана в начале следующего века неким Джоном Смарттаном, который еще не родился.

– И все? И это весь твой план? – разочарованно протянул Нижегородский.

– А ты напрягись и пораскинь мозгами. Ведь это не роман в жанре альтернативной истории. Это сугубо исторический труд с описанием действий тысячи реальных персонажей с указанием их настоящих имен, дат и мест событий. Все эти персонажи – как раз те самые генералы, министры, короли и президенты, которых ты только что помянул. Все они реально существуют, и мы устроим так, что по крайней мере сотни две из них получат нашу книгу персонально и найдут в ней себя и свои мысли. Они прочтут в ней о своих собственных деяниях и убедятся, что именно так и могли бы поступить. Они прочтут о том, что уже свершилось, но чего в настоящий момент никто, кроме них самих, не знает. Ведь многие факты геополитической обстановки в предвоенной Европе всплывут гораздо позднее. Даже простой обыватель, прочитавший пятьдесят или сто страниц этой книги, сразу поймет, что столкнулся с чем-то необычным. Кто, какой человек или группа людей смогли собрать всю эту информацию и так спрогнозировать будущую, пусть и предполагаемую войну? Кому под силу так рассчитать и описать сотни сражений на трех континентах, включая, к примеру, бои в африканских колониях Германии? Разве может простой смертный выдумать и описать ужас газовых атак под Ипром, предугадать появление танков, развитие боевой авиации и тактику действия подводных лодок? А какой современный Гомер способен сочинить драму Галлиполийского полуострова или дать описание будущего Ютландского морского сражения так точно и профессионально, что у любого английского или германского адмирала при прочтении кожа покроется мурашками от осознания его реальности? А поведение целых государств? Италия с удивлением узнает, что в этой предполагаемой войне должна будет выступить на стороне Антанты против своих же союзников, а кое-кто из ее нынешних политиков с ужасом поймет, что разоблачен и автору дьявольской книги известны его тайные помыслы. Кстати, о разоблачениях. Их будет столько, явных и скрытых, что эта книга явится бомбой. Атомной бомбой, Нижегородский!

Каратаев замолчал. Они смотрели на пламя свечи, а на них через окно смотрел Космос, и казалось, что это не цикады, а сами звезды, вибрируя, поют в его бесконечности.

– Ты считаешь, этого будет достаточно? – нарушил молчание Вадим.

– Надеюсь, что да. За последние полтора десятилетия уже написана целая куча книг об ожидаемой всеми большой войне. «Предстоящее Ватерлоо», «Новый Трафальгар», «Разграбление Лондона, или Великая французская война 1901 года». А одни только романы Уильяма Леке, в особенности его «Вторжение 1910 года»! Оно было издано в пятом году и переведено уже на двадцать семь языков. Однако все это англичане. Их сочинения содержат известную долю прозорливости и все же достаточно примитивны и однобоки. Мы же предложим читателю то, что повергнет в ужас в первую очередь генералов, ведь они увидят в книге свои собственные планы. О книге заговорят, ее переведут на другие языки, ее тиражи достигнут громадных цифр. О ней будут писать все газеты, ее изучением займутся в университетах, о ней станут спорить на научных конференциях. Поначалу ее даже попытаются запретить, но джинн уже будет выпущен из бутылки. Разумеется, мы издадим ее под псевдонимом (чем плох, например, мой «A.F.») и предварительно подкорректируем, удалив все ссылки на будущее. Описание же сараевского убийства я думаю оставить без изменения. Вот почему важно, чтобы завтрашний факт покушения имел место. Это станет отправным пунктом самого грандиозного книжного бестселлера в истории.

– А что будет делать бедняга Смартган, когда придет его срок? – полушутя спросил Нижегородский.

– А его срок может никогда и не прийти, – серьезно произнес Каратаев. – Его может вообще не быть, этого самого Джона Смартгана, как наверняка не будет множества других, еще не родившихся сейчас людей.

– Как так?

– Очень просто. Спасая одних, мы убиваем других!

Каратаев откинулся на спинку стула и как-то насмешливо посмотрел на соотечественника.

– А ты что думал? Четырнадцать миллионов человек в результате несостоявшейся войны останутся живы – и все? Среди них будет много молодых мужчин, которые, создавая свои семьи, невольно отнимут женщин у других. Возникнут миллионы новых семейных пар одновременно с утратой огромного числа легитимных союзов. Она не потеряет на войне своего парня и потому не выйдет за того, за которого должна бы выйти. Родятся совсем не те дети, Нижегородский! Это ты понимаешь? А приплюсуй сюда пандемию восемнадцатого года, погубившую в условиях мирового конфликта и последовавшей разрухи двадцать семь миллионов. Если ее и не избежать, то без войны эта цифра обязательно изменится в меньшую сторону. А учти Вторую мировую и нашу Гражданскую со сталинским террором. Мы ведь с тобой расчитываем на отмену и этих мероприятий. Людей станет больше, но миллионы других просто не родятся, потому что не встретятся их родители. Так что под вопросом и Джон Смартган. Так-то вот.

– Получается, что мы можем убить его с помощью его же собственной книги? – сделал парадоксальный вывод Нижегородский.

– Получается, так.

В половине десятого, воскресным утром 28 июня они, отпустив извозчика, стояли на правом берегу Милячки, издали наблюдая за происходящим на набережной Аппеля. Звонили колокола церквей, но не по случаю приезда наследника, а в память павших когда-то на Косовом поле.

Нижегородский был в коротком кремовом пиджаке, узких брюках и соломенной шляпе-плоскодонке с широкой, золотисто-коричневой атласной лентой вокруг тульи. Каратаев предпочел белый, дачного покроя костюм, панаму и трость. Оба, таким образом, ничем не отличались от здешних курортников.

Народ прибывал. Большую часть составляли местные мусульмане, видевшие в далекой католической Вене гораздо меньшее зло для себя, нежели в близком православном Белграде. Люди шли с окраин и из соседних селений выказать верноподданнические чувства будущему императору. Многие были с цветами.

– Запомни, ты – корреспондент «Берлинер берзен-цайтунг», – еще раз повторил Каратаев, – а я – по-прежнему скромный музейный работник. Если что, встречаемся вон там, на Козьем мосту.

– Пора уже выдвигаться на исходную, – сгорал от нетерпения Нижегородский.

– Рано, нечего там светиться. Они только две минуты как выехали. – Каратаев в который уже раз щелкнул крышкой своих карманных часов. – Пошли, выпьем пока кофе.

Они расположились за столиком прямо на улице, под полосатой маркизой.

– Та-ак, – снова посмотрел на часы музейный работник, – сейчас Фердинанд в Филипповичах приветствует тамошний гарнизон. Минут через пятнадцать они подъедут к городу и остановятся у главпочтамта. Там у эрцгерцога должна состояться какая-то беседа с аулическим советником Боснии.

– О чем разговор?

– Неизвестно. Так, допивай свой кофе. Пора.

Компаньоны не спеша направились к мосту. Послышались глухие выстрелы пушечного салюта. Они прибавили шаг.

– Только не вздумай лезть в первый ряд, – наставлял Каратаев. – Там будет много раненых, и я не хочу возиться с тобой…

– Едут! – раздались крики, и толпа устремилась вперед.

Полицейские принялись сгонять особенно любопытных с проезжей части. Как и следовало ожидать, они не обращали ни малейшего внимания на личности, следя исключительно за поддержанием внешнего порядка. Вадим скользнул взглядом по верхним этажам зданий, отметив много распахнутых окон, в каждом из которых мог бы спокойно разместиться снайпер.

– Смотри, смотри, – тронул за плечо товарища Каратаев, – видишь того типа?

Нижегородский заметил пробирающегося вдоль заднего ряда зрителей молодого парня в длинном расстегнутом сюртуке явно с чужого плеча. В одной руке он держал громадный букет роз, другой отбивался от каждого встречного-поперечного на своем пути. Он двигался к мосту и все время оглядывался.

– Вижу, – сказал Нижегородский и рванулся вперед.

– Куда! – схватил его за рукав Савва.

В это время только что смолкло эхо последнего, двадцать четвертого орудийного залпа. Кортеж приближался. Машины ехали медленно, никакого эскорта возле них не было. Стоявшие по обе стороны мостовой люди махали руками и что-то выкрикивали. Полицейские с болтающимися на левом боку длинными саблями, повернувшись к публике и раскинув руки, сдерживали людей, а когда машины подъезжали ближе, они оборачивались и брали под козырек. Под колеса, на капот и подножки автомобилей летели цветы.

– Куда же он идет? – услыхал Вадим голос Каратаева и обернулся.

Парень с букетом уже миновал мост и чуть ли не бегом двигался дальше вдоль набережной. Компаньоны не сговариваясь подались за ним, но через несколько шагов Каратаев резко затормозил:

– Стой! Это не он!

Они повернули назад. Первый автомобиль уже поравнялся с мостом, и было хорошо видно сидящих в нем людей. Однако внимание соотечественников было обращено на вторую машину. Нижегородский, привстав на цыпочки, сумел даже разглядеть ее номер – «А III 118». За рулем справа сидел водитель в форменном кителе и фуражке. Слева от него – сухощавый человек средних лет в парадном военном мундире. Вадим знал, что это генерал Оскар Потиорек. На заднем сиденье справа в этот солнечный день ярко выделялось белоснежное платье графини Хотек. На ней была широкая белая шляпа со страусиным пером, на груди, под высоким, почти до самого подбородка воротником поблескивало алмазное колье. Нижегородский сразу отметил, что все газетные фотографии совершенно не передавали обаяния, грации и женственности этой сорокапятилетней кареглазой красавицы. Вадим перевел взгляд на ее спутника. В течение секунды он рассмотрел его ярко-зеленый плюмаж из перьев попугаев, почти полностью закрывавший невысокий кивер. Мощный торс эрцгерцога туго обтягивал голубой китель с орденской лентой через правое плечо и звездами, но главной деталью были все же громадные, закрученные вверх черные усы, прозванные в Германии «Дело сделано!». Уже по прошествии нескольких лет они будут казаться чрезмерными до карикатурности.

В этот момент кто-то толкнул Нижегородского. Он обернулся, краем глаза заметил смотрящего на часы Каратаева и услыхал позади себя удивленный возглас:

– Ты что делаешь, мерзавец!

Раздался взрыв. Из-под третьего по счету автомобиля вырвались клубы желтоватого, подсвеченного вспышкой дыма. Фаэтон подпрыгнул, развернулся влево и, наехав на тротуар, замер. Все пространство вокруг заволокло едкой гарью. С верхнего этажа здания напротив почти беззвучно сыпались оконные стекла. Несколько человек упало, кто-то истошно завопил. Заскрипели тормоза, и три других автомобиля, проехав немного вперед, остановились, при этом последняя машина заняла место вылетевшей в сторону третьей. Толпа охнула и оцепенела. Но уже в следующую секунду к машинам со всех сторон двинулись люди.

– Вот он! – раздались голоса. – Держите его!

Слева от Нижегородского, сбрасывая на ходу уже почти сорванный с него пиджак, к реке бежал человек. Он только что вырвался из рук австрийского офицера, на которого зачем-то с криком накинулся полицейский. Вадим видел, как беглец попытался на ходу открыть зубами небольшой аптекарский пузырек, но выронил его в воду. Он забежал в реку по пояс и бросился вплавь. За ним устремилось не меньше десятка горожан, среди которых были сцепившиеся друг с другом офицер и ополоумевший от всего произошедшего полицейский. Впрочем, на противоположном берегу злоумышленника уже поджидали, так что деваться тому было некуда. Некоторые сбрасывали одежду и обувь, готовые последовать за ним в воду.

– Уф! Слава богу, – выдохнул Каратаев. – Секунда в секунду. Пошли, посмотрим на герцога.

Они посторонились, уступая дорогу бежавшим в обоих направлениях людям и, выждав несколько секунд, стали пробираться в сторону кортежа. К этому времени полицейские уже пришли в себя, окружив плотным кольцом место вокруг автомобилей. Им помогали какие-то люди в гражданском платье, вероятно венские секьюрити, приехавшие в Сараево заранее. Появилось несколько открытых повозок и фиакров, в которые стали усаживать пострадавших. Нескольких человек несли на руках и укладывали в повозки по одному.

– Эй ты, давай быстро в аптеку за бинтами, – распоряжался полицейский вахмистр. – Тащи сюда и аптекаря. А ты гони в госпиталь! – приказывал он кучеру. – И смотри у меня! Потом мигом назад.

Эрцгерцог некоторое время провел рядом с женой. Сопровождавшая герцогиню фрейлина, смочив из бутылочки платок, осторожно вытирала ей шею, что-то приговаривая. Герцогиня была бледна и не произносила ни слова.

– Ну, ну, все обошлось, – успокоил ее эрцгерцог.

Он надел свой кивер с зеленым плюмажем и направился к стоявшему в стороне поврежденному автомобилю. То место, где произошел взрыв, было отмечено неглубокой, еще дымящейся воронкой. Если бы не прочный корпус фаэтона, жертв было бы не избежать.

– Сколько раненых, граф? – спросил Фердинанд у бегущего следом с обнаженной саблей Гарраха. – Послали за врачом?

– Двое, ваше высочество, один серьезно…

– Я спрашиваю вас о раненых вообще, а не только из числа свиты! – резко обернулся наследник. – И нечего бегать за мной и размахивать саблей. Займитесь лучше пострадавшими… А вы кто такой?

Немного в стороне стоял мокрый офицер, белый мундир которого украшали следы речной тины и водорослей.

– Лейтенант Морсей, ваше высочество.

– Хорош!

– Ваше высочество, – к эрцгерцогу подошел Потиорек, – вот этот мерзавец.

Двое полицейских вели под руки мокрого молодого человека в разодранной белой рубашке с пятнами крови на груди. Он был основательно избит, из носа его сочилась кровь. Вероятно нахлебавшись воды, он сильно кашлял и отплевывался.

Фердинанд некоторое время смотрел на бомбиста, потом спросил:

– Как вас зовут?

– Уедненье или смрт, – произнес тот тяжело дыша.

– Ничего, он скажет, ваше высочество, – убедительно произнес удерживавший парня унтер-офицер.

Фердинанд отвернулся. К нему снова подошел граф Гаррах.

– Все раненые отправлены в госпиталь: два десятка гражданских и двое наших офицеров. Один ранен тяжело, в голову.

– Кто?

– Граф Мерицци.

– Мы навестим его. – Фердинанд выдержал паузу. – Что удалось узнать? Как Софи?

– Держится мужественно, – быстро заговорил Гаррах. – На заднем сиденье мы нашли запальный капсюль, которым, вероятно, и оцарапало шею герцогини. Бомба самодельная. В стене дома напротив места взрыва обнаружены обрезки гвоздей и свинцовой проволоки, а судя по дыму, это кордит или что-то в этом роде.

– Благодарю вас, граф.

Подошел Потиорек.

– Ваше высочество, разрешите нам убрать с улиц толпу?

– Ни в коем случае!

– Может быть, вызвать гусар из Тарчина?

– Вы хотите сделать меня посмешищем, генерал? – Эрцгерцогу стоило большого труда не сорваться. – Лучше посоветуйте, как нам быть дальше: ехать в ратушу или сразу во дворец? Вы уверены, что больше не будет сюрпризов?

– Ваше высочество, два покушения за один день – это маловероятно, – стал убеждать наследника генерал. – Если вы помните, в десятом году студент Жераич стрелял здесь же в тогдашнего губернатора. Следствие установило, что он был один. Я почти убежден – это аналогичный случай.

Фердинад кивнул, подошел к своему автомобилю и протянул руку жене. Та вложила в нее свою подрагивающую ладонь и улыбнулась. Герцог снял кивер, нагнулся и, целуя белую перчатку герцогини, заметил на ней капельку крови.

– Ты не забыла, какой сегодня день?

Он выпрямился и поднял кивер с зелеными перьями высоко над головой. Толпа пришла в движение.

– Да здравствует эрцгерцог! – крикнул кто-то по-немецки.

– Будь славен наш добрый герцог и наша матушка-герцогиня! – закричали со всех сторон на сербско-хорватском.

Гости и сопровождающие стали рассаживаться по машинам. Народ расступился, освобождая дорогу. На мостовую снова полетели цветы.

– Едем, – распорядился Фердинанд. – Нужно срочно послать телеграммы: императору в Хофбург и детям в Артштеттен.

Три автомобиля двинулись дальше на прежней скорости.

– Что скажете, господин поэт? – спросил Нижегородского Каратаев. – Как вам первый акт? Отыграно точно по сценарию. Нет, лично я потрясен! – Он взял Вадима под руку и повлек в сторону. – Жаль все же ломать эту мировую пьесу. Сегодня здесь я ощутил себя если не богом, то Фаустом или Хромым Бесом Лессажа. Ведь я знал наперед каждое их движение… Впрочем, ладно. В сторону лирику – в нашем распоряжении двадцать минут, после чего мы вступаем в игру.

Они остановились, наблюдая за толпой, собравшейся возле поврежденного автомобиля. Нижегородский закурил.

– А кто был тот с букетом, что пробежал мимо? – спросил он.

– Только не Принцип. Скорее всего, это Кубрилович, или вовсе посторонний. Пошли поближе, посмотрим.

Компаньоны протиснулись к машине сквозь плотное кольцо любопытных. Первый их ряд состоял в основном из местной детворы, с восхищением рассматривавшей мощный автомобиль. Они трогали дверцы, гладили лакировку крыльев и спорили, каким образом разворачивается полотняный верх. Подростки постарше пытались помогать шоферу подкачивать пробитые колеса.

– Смотри, какой красавец, – произнес Каратаев, – настоящий австрийский «Роллс-Ройс». Между прочим, это «Граф унд Штифт фаэтон» – первая легковушка австрийского производства, 1910 год выпуска. Каких-то тридцать две лошадиные силы, а выглядит, словно подбитый танк. До скорости в сто километров разгоняется… хотя постой, до такой скорости он вообще не разгоняется. Ну ладно, пошли.

Они выбрались из кольца и не спеша направились в сторону Латинского моста.

– А ты знаешь, что автомобиль, в котором сейчас едет эрцгерцог, принадлежит графу Гарраху? – поглядывая на часы, спросил всезнающий Савва. – Да-да, тому самому долговязому аристократу, что любит размахивать обнаженной саблей. Из собственной, так сказать, конюшни. Сначала на всю честную компанию было только три «фаэтона», которых в последний момент оказалось недостаточно. Включать в состав кортежа иномарки посчитали непатриотичным, и граф, имеющий точно такую же машину, любезно предложил свою. Потом, спустя много лет по этому поводу возникнет грандиозная тяжба. То есть я хотел сказать, должна была бы возникнуть, если бы герцога… ну, ты понимаешь. Машину по приказу императора должны поместить в Венский Исторический музей. Граф, разумеется, не станет возражать, а вот одна из его наследниц, баронесса Алиса Дрейган, в начале следующего века потребует вернуть ей авто предка, но получит решительный отказ. Дело дойдет до суда, а цена исторического экспоната достигнет пяти миллионов евро. Любопытно, сколько это по нынешнему курсу?

Соотечественники уже подходили к Латинскому мосту. Набережная по-прежнему была заполнена людьми, живо обсуждавшими недавние события. Полицейские снова оттесняли их с проезжей части, освобождая дорогу гостям.

– Та-а-ак… – Каратаев посмотрел на часы. – Он только что произнес краткое ответное слово: «Прошу передать населению вашего прекрасного города…» и так далее, и теперь они осматривают колонный зал ратуши. Вероятно, именно сейчас Потиорек, Гаррах и полицмейстер спорят, какой дорогой им ехать в госпиталь: Фердинанд отменил посещения дворца, музея и арсенала, но решил проведать раненых офицеров. Через восемь с половиной минут он снова будет здесь.

Компаньоны свернули в переулок и остановились возле магазина Мориса Шиллера. Мимо них так близко, что Нижегородскому пришлось посторониться, в дверь магазина прошел бледный молодой человек со впалыми щеками и отсутствующим взглядом глубоко посаженных глаз. Он споткнулся о порог и едва и не упал.

– А вот и главный герой, – прошептал Каратаев, оттаскивая Вадима в сторону. – Похоже, парень в трансе от их неудачи. Ну ничего, теперь он у нас на крючке и никуда не денется. Ты только не пялься на него в упор, когда выйдет.

– Может, вообще не выпускать его оттуда? – спросил Нижегородский. – Шарахнуть чем-нибудь по башке и сдать полиции. После всего случившегося с нами вряд ли станут спорить, да и оружие при нем.

– Ты хочешь, чтобы тебя потом как свидетеля затаскали по судам? То-то же. К тому же стопроцентной уверенности, что это он, у нас пока нет. Пошли.

Они прошли несколько шагов.

– Так, ты оставайся тут, – распорядился Каратаев, – и не сходи с этого места. Я стану вон там, у дерева. Слева на подножке герцогской машины должен будет стоять Гаррах с саблей в руке. Хороший ориентир для тебя. Только пускай Принцип сначала вытащит пистолет. Потом толкай его что есть силы, а дальше по обстановке. Я подстрахую.

Каратаев отошел к дереву. В этот момент набережная оживилась, послышались возгласы, крики «Едут!». Вадим напрягся. Он встал вполоборота к мостовой так, чтобы видеть одновременно дверь, за которой скрывался террорист, и перекресток. Из лавок и магазинов высыпала публика, устремляясь к набережной. Пробегая мимо Вадима, люди упирались в полицейское оцепление, и через минуту все пространство у магазина деликатесов оказалось запружено зеваками. Шум усилился, многие вышли на проезжую часть. Внезапно людская масса подалась, раздались резкие гудки клаксонов и свистки полицейских. Стоявшие на мостовой метнулись к тротуарам – в переулок завернула первая машина.

Нижегородский увидел на ее левой передней подножке долговязого офицера. Он вцепился правой рукой в дверцу, держа в другой обнаженную саблю. Автомобиль проехал метров шесть после поворота, затем в нем произошла какая-то возня – сидевший на переднем сиденье губернатор съездил-таки по уху шофера, – после чего, заскрипев тормозами, фаэтон остановился. Далее все произошло так, как накануне описал Каратаев: машины сбились в кучу, их взяли в кольцо уличные зеваки, довольные тем, что могут так близко лицезреть наследника с супругой, а мечущиеся стражи порядка, пытаясь освободить мостовую от публики, только усиливали хаос.

Испуская клубы газолинового выхлопа, автомобили начали сдавать назад. Стараясь ничего не упустить, Вадим лихорадочно закрутил головой. То фиксируя боковым зрением зеленый плюмаж эрцгерцога, то резко повернувшись, он метался взглядом по толпе в поисках террориста. Вот-вот машина с Фердинандом приблизится к нему… Но фаэтон вдруг затормозил в полутора метрах от бордюра, и Вадим, увидав, что шофер начинает выворачивать руль, догадался, что ближе он уже не подъедет. Тогда он попытался протиснуться к маячившим над складками автомобильного тента перьям кивера и дамской шляпы, но мешали несколько человек. Вадим привстал на цыпочки: рядом с правой передней дверцей, прямо напротив водителя стоял какой-то субъект в мятом пиджаке, совсем непохожий на того, что недавно входил в магазин. Собираясь уже отвернуться, Вадим в последний момент увидал, как субъект сунул руку под левую полу пиджака. Еще мгновение… так и есть – в его руке блеснула вороненая сталь.

«Браунинг»!

Их разделяло не менее восьми человек и три метра. Ближайшим к Нижегородскому, как на грех, оказался полицейский. Набрав полные легкие воздуха и заорав по-русски «Наших бьют!» – первое, что пришло в голову, – Вадим изо всех сил навалился на полицейского, и они вместе, сделав в падении три или четыре шага, повалили всех, стоявших впереди. Грохнул выстрел. Крик, звон рушащегося витринного стекла. По барахтающимся телам Нижегородский пополз в направлении террориста, но у заднего колеса герцогского авто его крепко обхватил за поясницу какой-то парень в белом переднике. Зажмурившись, парень дико завизжал. Вадим пнул его коленом в живот, схватил первое, что попалось под руку, и дважды двинул по голове. Что-то хрустнуло и рассыпалось (позднее следствие установило, что это были конторские счеты, с которыми из аптеки напротив выбежал поглазеть на эрцгерцога провизор). Тем временем в районе радиатора тоже завязалась борьба. Нижегородскому наконец удалось прорваться в том направлении. Он целую секунду не мог разобраться в обстановке – несколько человек колотили друг друга в плотном окружении мятущейся толпы, и было совершенно непонятно, чью сторону следовало поддержать. Он огляделся. Так и не сойдя с левой подножки, за всем происходящим наблюдал ошарашенный граф Гаррах. Возможно, в эту самую минуту в его голове решался вопрос: вызвать ли гусар из Тарчина или же лучше улан из Филипповиц. Генерал Потиорек продолжал мутузить шофера, крича, чтобы тот давил всех и ехал, иначе он пристрелит его как дезертира. Эрцгерцог, поднявшись в машине в полный рост, что-то говорил стоявшему рядом офицеру. Его жена, вжавшись в спинку сиденья и прижав ладони ко рту, испуганно наблюдала за всем происходящим.

– Ваше высочество! Уезжайте из города! – закричал Нижегородский. – Они не…

В этот момент на него набросился полицейский. Пришлось применить прием одного из восточных единоборств, после проведения которого от полицейского остались только сапоги, торчащие из-под фаэтона. Рядом с сапогами на мостовой валялся какой-то сверток. Его то и дело пинали ногами дерущиеся, отшвыривая, словно мяч.

Бомба!

Вадим схватил обеими руками сверток и понял, что не ошибся. Тот был очень тяжел и, кажется, уже дымил. Словно регбист, рвущийся сквозь вражеский строй к заветной базе, он прижал сверток к груди и, согнувшись, кинулся в сторону от фаэтона. Кругом колыхалась плотная толпа. Задние ряды вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть, что творится возле машин. Пробиться сквозь эту массу не представлялось возможным. Вадим остановился и принял единственно правильное решение: увидав разбитое выстрелом окно магазина деликатесов, он с силой швырнул сверток в него.

В следующее мгновение это и три больших окна слева взорвались фонтанами мелких стеклянных брызг. Створки больших входных дверей справа распахнулись, причем одна из них слетела с петель, сбив с ног добрый десяток человек. Из всех проемов дохнуло огненным жаром, вслед за которым повалил едкий черно-оранжевый дым. Сбитый взрывной волной с ног, Нижегородский отлетел на противоположный тротуар, где на него свалилось еще несколько тел.

Как ни странно, сразу после взрыва порядок стал быстро восстанавливаться. Толпа, словно придя в себя, отхлынула от автомобилей. Все три фаэтона, так и не завершив разворот, устремились в сторону проспекта Франца Иосифа. Слетевший с подножки граф Гаррах бежал рядом с первой машиной, размахивая саблей и что-то крича. Несколько полицейских неслись следом. Кто-то из них протопал сапогами прямо по белевшей на мостовой дамской шляпе одной из фрейлин, под сапогом другого хрустнул веер. Через несколько минут все они скрылись за поворотом.

Нижегородский поднялся. Он почувствовал, как по его лицу течет кровь. Левая бровь была рассечена осколком стекла, имелись также порезы на носу и подбородке. Он достал платок и только собрался прижать его к лицу, как был схвачен сразу за обе руки.

– Этот?.. Вяжи его! – распорядился какой-то человек в дорогом, но изрядно испачканном известью черном костюме.

Он был взбешен, держал в руке саблю, позаимствованную, вероятно, у военного или полицейского, и понимал, что теперь ему – главному полицмейстеру города – уж точно не избежать хорошей взбучки от бургомистра и губернатора, а то и от кого повыше.

– Э-э-э, какого черта! – стал вырываться Вадим.

– Вяжите, вяжите! Это он бросил бомбу, я все видел! – выглядывая из-за плеча полицмейстера, показывал пальцем на Вадима парень в испачканном грязью белом переднике. – А перед тем он напал на полицейского, а после, когда я его поймал, он чуть не убил меня…

– Я тоже видел, – подтвердил еще один.

– И я…

– А кто стрелял? Вы видели, кто стрелял? – стал кричать человек в черном.

– Да он же и стрелял!

– Неправда, – заговорил оказавшийся тут же аптекарь, – стрелял молодой, черноволосый. Смотрите! Вот же его ведут!

Несколько человек действительно подвели к ним черноволосого парня в разодранном пиджаке. «Слава богу, – подумал Нижегородский, – хоть этого не упустили. Сейчас все выяснится. Но где, черт возьми, Савва?»

– Да отпустите вы меня! – потребовал Вадим, высвобождая руки. – Вцепились! Кто здесь главный?

– Я вас слушаю, – повернулся к нему полицмейстер. – Вы что-то желаете сообщить?

– Да! Вот именно! – Вадим приложил платок к рассеченной брови. – Эрцгерцогу все еще грозит опасность. Немедленно передайте ему, что на свободе еще несколько товарищей… этого, – Нижегородский кивнул в сторону черноволосого.

– А вы сам-то кто такой?

– Я? Я… случайный свидетель. Мое имя Вацлав Пи-карт. Из Мюнхена.

– Откуда вам известно еще про нескольких? «Действительно, откуда?» – растерялся Вадим.

– Не верьте ему, – опять встрял приказчик. – Это он швырнул бомбу! Все это видели. Посмотрите, что стало с магазином!

Все повернулись в сторону дымящихся оконных проемов, над которыми висела слегка уже закопченая вывеска Мориса Шиллера.

– Чертов идиот! – вскипел Нижегородский. – Что ты прицепился с этой бомбой? Куда мне было ее девать, если кругом люди? Потому и бросил, чтобы тебя, придурка, не разорвало!

– А для чего вы вообще ее бросили? – вкрадчиво спросил полицмейстер, внимательно оглядывая франтовато одетого, но растрепанного господина с окровавленным лицом. На руке этого господина он разглядел массивный перстень, а в узле галстука заколку с большим, поблескивающим на солнце камнем.

К этому времени их уже обступило плотное кольцо, в основном состоявшее из полицейских и офицеров местного гарнизона. Втесавшийся между ними фотограф расставил треногу и, воспользовавшись ярким солнечным освещением, делал снимки, быстро меняя пластинки.

– Для чего бросил? – удивился бестолковому вопросу Вадим. – Как для чего? Она лежала возле машины и могла взорваться. Мне показалось, что она дымится.

Сквозь оцепление протиснулся запыхавшийся полицейский унтер:

– Господин полицмейстер, вот пистолет. Насилу нашли.

Он протянул маленький «браунинг», предварительно переложив его из одной руки в другую.

«Вот растяпы, – внутренне возмутился Вадим. – А отпечатки пальцев!»

Полицмейстер сунул стоявшему рядом саблю и взял пистолет. Он покрутил его, вытащил обойму, понюхал ствол, после чего отдал одному из подчиненных.

– Приобщите. Что в магазине?

– Один убитый, господин полицмейстер.

– Пошли.

У самого входа в разгромленный гастроном лежал труп того самого молодого человека, с которым десять минут назад столкнулся Нижегородский. При обыске у него обнаружили точно такой же пистолет, немного денег, носовой платок, сложенную в несколько раз сербскую газету «Народ» и аптекарский пузырек с прозрачной жидкостью. Более ничего в карманах убитого не было. Рядом валялся тяжелый подозрительный сверток, перетянутый бечевой.

– Еще один из этой банды, – констатировал производящий осмотр толстый пожилой мужчина в светлом клетчатом костюме. Его лицо с картофелеобразным носом украшали огромные рыжие усы с закрученными вверх кончиками.

– Документов нет? Грузите, и в прозекторскую, – распорядился полицмейстер. Ты, – ткнул он пальцем в унтера, – допроси тут всех, перепиши адреса и фамилии. Ты, – скомандовал он какому-то штатскому в котелке и с саквояжем, – осмотри все. Собери остатки адской машины, разыщи гильзу, потом поезжай и займись убитым. Ну а вас, – полицмейстер обратился к Вадиму, – я прошу проехать с господином Альтмауром для дачи показаний. Эй! Где тут аптекарь был? Пусть перевяжет пострадавшего.

Через четверть часа с перевязанной головой и прижженными йодом царапинами Нижегородский сидел в просторном кабинете старшего следователя дознавательного отдела криминальной полиции. За большим письменным столом расположился сам господин Альтмаур – тот самый рыжеусый человек в клетчатом костюме, что досматривал убитого. Сбоку, за небольшим столиком, – тощий, как жердь, секретарь, на диванчике возле входной двери – здоровенный полицейский и кто-то в штатском.

Альфред Альтмаур, старший дознаватель Управления Императорского Королевского окружного начальника, долго говорил по телефону. Сначала звонил он, вращая ручку аппарата и нетерпеливо хлопая по рычагу, потом звонили ему. Один раз он вскочил и докладывал стоя. Прибегал посыльный. Кнопкой звонка следователь вызывал штатного курьера и отправлял его с донесением к бургомистру. Вадим все это время ждал, прокручивая в голове недавние события.

– Итак, вас зовут Вацлав Пикарт, вы германский подданный и приехали в Сараево позавчера вечером? – приступил наконец к опросу свидетеля следователь. – С какой целью?

– Я путешественник, – ответил Нижегородский. – С какой целью может приехать путешественник?

– Вы приехали один?

– С товарищем. – Вадим вздохнул, понимая, что кое-что придется рассказать. – Август Флейтер, мой компаньон. Мы оба живем в Мюнхене.

– Где остановились?

– В Илидже, гостиница «Милена».

Альтмаур что-то написал и, сложив лист вчетверо, поманил полицейского. Тот взял записку, кивнул и быстро вышел, звякнув ножнами сабли о дверь.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Вадим.

– Только проверить ваши слова, ничего больше. Сами понимаете – после всего случившегося мы обязаны проверить и допросить сотни человек. – Дознаватель еще раз взглянул на перстень и галстучную заколку свидетеля. – Никто вас ни в чем не обвиняет, господин Пикарт. Вы оказались в самом центре событий и даже приняли в них активное участие. Так что… А где был ваш товарищ в момент покушения? Я имею в виду второе покушение в Латинском.

– Мы были вместе, но в последний момент потеряли друг друга из виду.

– Немудрено. Но почему он не объявился, когда все успокоилось?

Нижегородскому самому хотелось бы это знать. Он только растерянно пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, он пострадал?.. Не знаю.

– Хорошо, – дознаватель слегка хлопнул ладонями по столу и поднялся. – Сейчас вас проводят в отдельную комнату, дадут перо и бумагу, и я попрошу вас все подробно изложить. Буквально по секундам. Все, чему вы явились свидетелем. И непременно дождитесь меня.

– А вы надолго?

– Постараюсь управиться как можно скорее. Предстоит допросить арестованных. Непременно дождитесь.

Альтмаур ушел. Секретарь, захватив письменные принадлежности, проводил Нижегородского в крохотную комнатку с зарешеченным окном, небольшим столом, стулом и кушеткой. Когда он вышел, Вадим услыхал, как в замке повернулся ключ. «Непременно дождитесь», – проворчал Вадим и подошел к окну.

«Ничего-ничего, – успокаивал он себя, – есть же очевидцы. В конце концов, сам Фердинанд должен был все видеть, а уж от его-то показаний этим типам просто так не отмахнуться».

Потом, заполнив каракулями два листа, Нижегородский худо-бедно описал все, чему был свидетелем в это утро. О первом покушении упомянул вскользь, однако достаточно правдиво: если найдут и допросят Каратаева, их показания не должны сильно разниться. О втором нападении на машину эрцгерцога пришлось писать подробно, объясняя, как он издали увидел пистолет в руке злоумышленника и как воспоминания о недавних событиях на набережной Аппеля подвигли его на решительные действия. В том числе и относительно бомбы. Выглядело вполне убедительно. Свои слова о том, что на свободе еще несколько террористов, Нижегородский объяснил просто: примерно за час до того, как начали палить пушки, он видел в одной из кондитерских (правда, не помнит в какой именно) пятерых или шестерых молодых людей. Они о чем-то шушукались, и позднее, уже в Латинском переулке, он узнал в стрелявшем одного из них. Это объяснение также могло сойти за правду, тем более что Савва что-то говорил о последней сходке младобоснийцев, которая должна была случиться в какой-то забегаловке. А раз так, то найдутся и свидетели, видевшие их там.

Потом он лежал на кушетке и все более убеждался, что неприятности еще впереди. «Нет, как коряво все получилось», – сокрушался Вадим. И все потому, что Каратаев неточно указал место, а он принял слова этого всезнайки на веру. «Упрется задним колесом в этот бордюр! Как же, уперлась. Доказывай теперь, что ты спасал человечество».

По прошествии двух часов звякнул ключ и дверь отворилась. Секретарь предложил Нижегородскому снова пройти в кабинет следователя. Вадим отметил, что на этот раз их сопровождал полицейский.

Альтмаур прочитал показания, задал несколько малозначащих вопросов и спрятал бумаги в черную папку. Чувствовалось, что сейчас он озабочен чем-то другим и ему не терпится скорее приступить к этому. Выдвинув ящик стола, он медленно выложил перед собой один за другим пять пистолетов – четыре черных, совершенно одинаковых «браунинга» и пятый, отличающийся от остальных тем, что все детали его были хромированы, а желтовато-белые накладки на рукоятке вырезаны из слоновой кости. На защитной дужке каждого пистолета болталась картонная бирка с жирным чернильным номером.

– Вот этот, – начал объяснять следователь, берясь кончиками пальцев обеих рук за крайний слева пистолет, – был изъят у некоего Недельки Габриновича. Он член организации «Млада Босна», и именно он бросил бомбу на набережной. Сегодня из этого «браунинга» не стреляли. Та-а-ак, вот этот, – Альтмаур взял следующий пистолет, – отобрали у Гаврилы Принципа в Латинском переулке. Парень пока молчит, но и так ясно, что он из той же шайки. Судя по наполнению обоймы и показаниям свидетелей, из этого пистолета сегодня вылетела одна пуля. Предположительно та, что разбила витрину. Этот, – подошла очередь третьего «браунинга», – мы с вами обнаружили в магазине Шиллера. Им был вооружен студент Кубрилович, убитый, кстати сказать, вашей милостью. К счастью, он был единственным, кто находился в магазине, когда туда влетела адская машина. Что касается этого пистолета, – полицмейстер указал на четвертый «браунинг», – то еще час назад с ним разгуливал четвертый член банды по фамилии Мехмедбашич. Он привлек внимание своим поведением и был задержан полицией.

Когда Альтмаур взял в руки пятый «браунинг», Вадим уже давно узнал его. Это был его собственный пистолет. Он лежал в чемодане в номере гостиницы и, кроме всего прочего, отличался от остальных выпуклой монограммой «WP» на насечке костяных щечек рукоятки.

– Это мой, – торопливо предупредил Нижегородский дознавателя. – В Германии на него у меня есть разрешение. Вы рылись в моих вещах?

– Да, – не стал отрицать Альтмаур. – Там и сейчас продолжается осмотр и опрос свидетелей. Если вы насчет ордера, то напомню, что совершено тяжкое государственное преступление. В таких случаях, господин Пикарт, в целях успешного раскрытия допускаются действия без соблюдения некоторых процедур процессуального характера. Итак, вы признаете, что это ваше оружие?

– Признаю. Но заметьте, я не только не выносил его из гостиницы, но и не вынимал из чемодана.

– Охотно готов поверить.

– Мне нужно что-нибудь подписать?

– Чуть позже.

Весь арсенал неспешно вернулся назад, в ящик стола. Убирая очередной «браунинг», следователь всякий раз интригующе взглядывал на Нижегородского. У Вадима противно засосало под ложечкой. «Этот гад явно припас что-то еще», – подумал он и стал лихорадочно припоминать, что такого криминального можно было найти в их комнате в Илидже.

– А теперь объясните мне, что это такое? – Альтмаур вынул из внутреннего кармана листок бумаги и, развернув, положил на середину стола. – Только я вас попрошу опустить руки вниз и не делать глупостей.

Нижегородский посмотрел на листок и почувствовал себя так, как, вероятно, ощущает себя вор, когда его, стоящего с мешком на плече и готового уже покинуть чужие апартаменты, вдруг заливает ярким электрическим светом. Вор мгновенно понимает, что сегодняшний ужин в ресторане, так любовно спланированный им по поводу великолепно подготовленной и столь удачно проведенной операции откладывается лет эдак на пять-восемь и что его подружка зря сегодня утром обдумывала с ним их вечернее меню.

Это была схема! Схема, нарисованная Каратаевым еще в «афинском» экспрессе. Савва! Чтоб тебе…

– Что же вы молчите? – спросил сыскарь. – Ведь это какой-то план? Определенно план! Вот набережная, вот мосты. Здесь даже подписано: «Латинский». А вот, извольте видеть, проспект Франца Иосифа, а тут ратуша. Немного коряво, но по сути все верно. Вам дать воды?

– Дело в том, господин…

– Альтмаур.

– Альтмаур… что…

Вадим понимал, что надо что-то говорить, пусть даже нести полную чушь, только не молчать. «Спасибочки вам, Савва Викторович, – засела у него в голове идиотская и совершенно бесполезная в данной ситуации фраза. – Подвел под монастырь, а сам куда-то сгинул».

– Дело в том, что… мы с товарищем срисовали маршрут движения наследника из какой-то газеты. Нам было просто интересно… мы прикидывали, где лучше всего находиться самим, чтобы как следует рассмотреть…

– В таком случае что это за кружочки? – следователь потыкал покрытым рыжими скрученными волосками пальцем сразу в нескольких местах. – Позвольте! Да они еще и подписаны, – делано удивился он. – Вот тут, например, видите? Что здесь написано?.. Вы читаете по-русски? А хозяин гостиницы уверяет, что случайно услыхал вчера ваш ночной разговор. Вы с вашим товарищем, вероятно, находились у раскрытого окна и говорили на чистейшем русском. Сейчас он описывает в своих показаниях все, что сумел разобрать и запомнить.

– Понятия не имею, что там написано, – промямлил Нижегородский. – Лично я ничего не писал.

– Может быть, и не вы, однако здесь совершенно ясно написано «Мехмедбашич». А вот тут – «Кубрилович», а здесь – «Принцип». Это имена, не так ли? Получается, что вы знали о существовании этой шайки заранее. Как же так? Мы разобрали и еще одно имя – Грабец. Кто это?

– А черт его знает!

– Хороший ответ. А почему пунктирная линия обрывается в Латинском? Ведь это маршрут движения кортежа, и получается, что именно здесь, где как раз соверше-е-енно случа-айно, – дознаватель растянул два последних слова, – я подчеркиваю, совершенно случайно оказались вы, все должно было бы и закончиться? Я прав? Только не ссылайтесь на черта вторично – это моветон.

«В самый раз потребовать адвоката», – подумал Нижегородский.

– Постойте! – вдруг воскликнул Вадим. – У меня есть объяснение!

– Интересно…

– Флейтер – это мой компаньон, – так вот, он вернулся в гостиницу сразу после потасовки в переулке и все нанес на схему. Чтобы не забыть. Ведь он журналист. А я-то голову ломаю: куда это Август пропал!

– Ну да, ну да, – согласно закивал Альтмаур. – А по пути он скоренько разузнал фамилии всех участников организации, кто где стоял и что делал. Две сотни сбившихся с ног полицейских еще не имеют понятия, кто такой Грабец, а ваш друг уже записал его имя. Затем он засунул листок со схемой на самое дно чемодана и отбыл в неизвестном направлении. И все это, заметьте, проделано им в течение часа, да так ловко, что просидевший все утро у входа в гостиницу хозяин «Милены» ни его возвращения, ни его ухода даже не заметил.

Нижегородский молчал.

– Ну хорошо, оставим это. – Альтмауру словно стало неловко от растерянного вида загнанного в угол собеседника. – Я готов игнорировать абсолютно все, даже прощальные стихи на обратной стороне этого листка (учитывая все обстоятельства, они здесь очень даже к месту), и я готов тут же отпустить вас, но при условии, что вы объясните мне одну-единственную вещь: что это за цифры?

Палец с рыжими волосиками указал на взятое в рамку число «19074». Нижегородский наклонился и посмотрел на странную надпись. Действительно, что это? Он помнил, как Каратаев писал эти цифры и обводил их рамкой. При этом он что-то говорил, но что?

Полицмейстер снова выдвинул ящик стола и достал один из «браунингов». Тот, на котором болталась бирка с номером «2». Вадим глянул мельком на вороненую сталь, хотел было удивиться – при чем тут это, – но не успел Его прошиб озноб. Он вспомнил: ведь 19074 – это заводской номер пистолета Гаврилы Принципа. Обстоятельный Каратаев записал тогда и его.

«А вот за это, Саввушка, тебе особенное спасибо», – отрешенно подумал Нижегородский.

– Я понимаю, в это трудно поверить, но это чудовищное совпаде… – вяло забормотал Вадим и осекся на полуслове.

– Вы о чем? Совпадение чего с чем? – хватко уцепился за вылетевшие слова Альтмаур. – Ну, полноте, сознавайтесь уже, раз проговорились. Откуда вам известен номер этого пистолета? Кто вооружил бандитов? Кто их готовил? Кто еще в этом деле? Сколько их и где ваш сообщник из «Милены»?

Альтмаур задал еще с десяток вопросов. Слушая его, Нижегородский постепенно погружался в состояние вялой апатии. Вместо того чтобы отвечать, он только кивал, как бы говоря: да, вы совершенно правы, и это туда же. Кончилось тем, что следователь предъявил ему постановление на арест.

– Вы спрашивали, не нужно ли что-нибудь подписать? Вот, извольте.

Затем арестованному предложили выложить все из карманов, а также сдать на хранение все ценное, включая часы. Секретарь составил опись изъятого. Кроме золотых карманных часов, в нее вошли два перстня – один с печаткой, другой с желтым прозрачным камнем, – галстучная заколка с бесцветным прозрачным камнем, золотой портсигар, золотая зажигалка, портмоне из кожи то ли крокодила, то ли варана, с двумя тысячами крон и несколькими фотографическими карточками и кое-какая мелочь.

Альтмаур стал с интересом рассматривать фотоснимки. На одном из них Вадим стоял рядом с французским президентом на перроне вокзала: они о чем-то беседовали в окружении военных и репортеров. За основу этой фальшивки была взята фотография проводов Пуанкаре в Петербург в не наступившем еще июле этого года. В ней Нижегородский заменил своей персоной премьер-министра. Компьютерная программа откорректировала светотени так, что ни у какого эксперта в области фотофальшивок не могло бы возникнуть ни малейшего сомнения в аутентичности снимка. Альтмаур долго рассматривал его, поглядывая на забинтованную физиономию арестованного, но ничего не сказал. На другой фотографии Вадим стоял у парадного входа в венский «Империаль», поджидая заказанное такси. Поглядывая на пасмурное небо, он натягивал перчатки, а услужливый портье держал над ним зонтик. Безобидный, в общем-то, снимок. Правда, кто-то там входил в это время в отель, какой-то эрцгерцог, но это так, задний план, не более. Была здесь и фотография с плетеными креслами, на которой совершенно некурящий Горацио Китченер тем не менее курил в обществе своего хорошего знакомого Вацлава Пикарта. Были здесь и несколько подлинных изображений: Париж (в том числе в обществе Теодора Дэвиса), Венеция, Каирский порт. Они неплохо подтверждали имидж Нижегородского как путешественника.

Дойдя до последнего снимка, следователь вдруг оживился. Достав из стола лупу, он принялся внимательно его рассматривать, покусывая губу и шевеля усами.

На парковой скамеечке сидели двое молодых людей. Оба в черных пальто, белых кашне и с тросточками в руках. Тот, что помоложе, имел едва заметные усики и пенсне на переносице. Излишне говорить, что вторым был все тот же Нижегородский.

– С кем это вы? – спросил Альтмаур. – Никак с Александром Карагеоргиевичем? Когда вы встречались?

Вадим пригляделся. Этот монтаж с сербским принцем он сделал на всякий случай в ночь перед их с Каратаевым отъездом из Мюнхена. Как раз в эти дни король Петр провозгласил своего младшего сына Александра регентом королевства. Нижегородский посчитал, что при встрече с заговорщиками, а их рандеву с мятежными боснийскими студентами было вполне реально, так вот, при этой встрече снимок, сделанный в королевском парке Топчидер, мог сыграть положительную роль. Но Савва категорически возражал против такой встречи, и она не состоялась. Про снимок же Вадим напрочь забыл – в ту ночь он был изрядно пьян. Теперь ничего, кроме дополнительных неприятностей, эта фотография принести не могла.

– Осенние листья, – предпринял вялую попытку Нижегородский. – Это было два года назад. Мимолетное знакомство в парке.

– Где вы видите осенние листья? – возразил Альтмаур. – На мой взгляд, это ранняя весна, даже скорее апрель.

Следователь задумчиво посмотрел на арестованного. Завтра к вечеру ожидался приезд следственной комиссии из Вены, и ему ужасно не хотелось отдавать им этого человека. Он, Альтмаур, проделал основную работу и был близок к разгадке тайны заговора. Он уже совершенно не сомневался, что этот тип, выдающий себя за путешественника Вацлава Пикарта, вовсе им не был. И никакой он не чех, а скорее русский шпион и – очень может быть – главный если не организатор, то координатор действий заговорщиков. Завтра им займется какой-нибудь напыщенный чин из контрразведки, которому, как всегда, достанутся незаслуженные лавры.

– Кто вы, Пикарт? Признайтесь, раз проиграли. Вас все равно заставят, не я, так другие. Сядьте и напишите правду, а я оформлю все как добровольное признание. Отделаетесь крепостью.

– Я заявляю две вещи, – устало, но твердо произнес Вадим, – первое – я ни в малейшей степени не причастен к заговору, второе – все мои действия во время второго покушения были направлены на спасение эрцгерцога и его жены. Более мне нечего добавить.

Сараевский дознаватель с сожалением посмотрел на арестанта и велел отправить его в тюрьму. Нижегородского вывели на улицу, усадили в допотопного вида автобус и повезли. Рядом с ним сидели два охранника, позади цокали копытами четыре конных жандарма.

Окна в автобусе были закрашены серо-зеленой краской, тем не менее по пути в узилище Вадим понял, что в городе что-то назревает. В некоторых местах он слышал крики и ругань, топот десятков ног и звон бьющихся стекол. Разобрать, что кричали, не зная языка, он не мог, но догадывался, что сараевским сербам сейчас лучше не высовывать носы из домов.

В тюрьме Нижегородского сначала поместили в камеру, отгороженную от коридора стальной решеткой. Благодаря этому все тюремные звуки были беспрепятственно ему доступны, вот только по-немецки здесь почти не говорили. Он слышал бормотанье молящегося по соседству магометанина, заунывное пение цыгана, чей-то жалобный плач. Однако уже через час прибежал какой-то взъерошенный начальник, и Вадима перевели в другое крыло с маленькими, наглухо запираемыми одиночками. В железной двери был только глазок для тюремной охраны. Крохотное оконце размещалось под самым потолком, так что узник был лишен здесь последней возможности – взяться руками за прутья решетки и стоять так часами, упиваясь горечью своей несвободы.

В тот день его навестили полицмейстер и генерал-губернатор. Потиорек недоуменно взирал на иностранца, мало похожего на южного славянина. Он смутно припоминал, что этот человек был вроде бы ни при чем. И, бросая бомбу в окно пустого магазина, фактически спасал многих. Но, может быть, ему просто помешали как следует бросить? Да, скорее всего, так и есть: листок со схемой покушения, только что показанный генералу, не оставлял сомнений – перед ним чрезвычайно изворотливый и потому опасный преступник. Преступник, который не признается, даже будучи загнанным в тупик и прижатым к стене дюжиной неопровержимых улик.

К вечеру приехал Фехим-эфенди. Он вовсе не выглядел человеком, в хозяйстве которого что-то не в порядке. Возможно, он даже был не против такого развития ситуации, ведь положение беспрестанно мутящих воду сербов становилось теперь в Боснии зыбким. А то, что во всех этих безобразиях замешаны сербы, ни у кого уже не вызывало сомнения. Не зря их груженные скарбом арбы уже потянулись из города. Аллах все видит. Невиновные не стали бы убегать, запирая дома и увозя детей.

– У вас есть какие-либо претензии? – спросил бургомистр сидящего на топчане Нижегородского.

– У меня есть вопрос, – сказал тот.

– Я вас слушаю.

– Живы ли эрцгерцог и графиня Хотек?

– Слава Всевышнему! Но я никогда не прощу себе, что в моем городе случилось такое кощунство. Оскорбление гостя считается на Востоке одним из самых низменных проступков.

– А где они теперь?

Бургомистр на секунду замешкался.

– Сейчас они направляются в Триест.

– Благодарю.

Ночью Нижегородского вывели на очную ставку. К тому времени было схвачено уже полтора десятка человек, две трети из которых не имели отношения не только к произошедшему, но и вообще к каким-либо тайным или явным политическим организациям. Но пятеро оказались взяты заслуженно. Все они были основательно избиты, вероятно, еще на улицах. Их лица украшали ссадины, а глаза… Вадим впервые посмотрел в их глаза. Это были глаза смертников, по крайней мере четверо из которых ни в чем не раскаивались. Их угнетала только неудача. Они же с удивлением взирали на никому из них не известного человека и отрицательно мотали головами:

– Ne znamo.

С раннего утра возобновились допросы и очные ставки. В перерывах с Вадима снимали отпечатки пальцев, измеряли рост, делали фотографии – анфас, профиль, сидя, стоя, – заставляли писать под диктовку короткие тексты для идентификации почерка. За окном тем временем снова звонили колокола – католическая часть Сараева вместе с Австрией отмечала день Петра и Павла.

Вечером, когда Нижегородского снова привели в кабинет следователя, за столом сидел худощавый человек лет сорока пяти, представившийся тайным советником Леопольдом Бловицем.

– Когда вы встречались с сербским королевичем Александром? Этой весной?

«Теперь не отвяжутся, – думал Нижегородский, – черт меня попутал с этим королевичем. Как им докажешь, что это шутка, шалость, глупость…»

– В позапрошлом году. Мы познакомились несколько лет назад в Петербурге на какой-то вечеринке и вот снова случайно повстречались в одном из парков. Я был проездом в Белграде…

– О чем шла беседа и кто вас фотографировал?

– Снимал нас уличный фотограф. Он записал адреса и потом выслал карточки. А разговор… разговор шел в основном о литературе.

Бловиц изучающе разглядывал подозреваемого.

– О литературе?

– О да! – с жаром заговорил Нижегородский. – Александр – большой знаток русской литературы. Говорят, он так здорово перевел на сербский «Песню о соколе» Горького… Вы читали Горького?.. Очень рекомендую. Но в тот раз мы спорили о Бакунине…

Бловиц хлопнул ладонью по столу: ему было приказано провести расследование в кратчайший срок. Особенно в отношении сидящего перед ним «координатора».

– Хватит! О ваших литературных предпочтениях поговорим позже, господин Пикарт. На фотографии никакая не осень. Это конец апреля или ненастный майский день сего года. Так что не морочьте мне голову. Трое ваших сообщников уже признались, что в середине июня в Белграде их принимал Александр Карагеоргиевич, и разговаривали они не о русской литературе.

Допрос был нудным и долгим. На следующий день все повторилось. С утра – очные ставки с очевидцами, вечером – долгая беседа с Бловицем.

После дневного допроса младобоснийцев, которые в главном уже сознались и теперь давали показания относительно частностей, следователь снова наткнулся на упорное запирательство «координатора». Это злило его. В действиях Пикарта усматривались некоторые неясности и противоречия, поэтому требовалось во что бы то ни стало выбить у него признание. Но особенно раздражало Бловица смутное и крайне нехорошее предчувствие в отношении этого иностранца. Что, если он знает нечто такое, что никак не может быть предано огласке на судебном процессе? Процесс будет открытым, понаедут репортеры со всего мира и сажать на скамью подсудимых темную личность нельзя.

– Я должен знать об этом Пикарте все, – потребовал Бловиц от одного из своих помощников. – Задействуйте все каналы, поднимите на ноги всю нашу агентуру и не ограничивайте себя в расходах. Но воздержитесь от контактов с германской контрразведкой. Пока мы не выясним, что это за фрукт, не будем привлекать к нему внимание союзников.

– Вы полагаете, он…

– Не знаю, но допускаю. Чех он или русский, мы выясним, но то, что он германский подданный, уже проверено.

– Слушаюсь, господин полковник.

– И ни слова о нем газетчикам.

Потянулись дни ожидания и неизвестности. Через неделю к Вадиму пришел адвокат. Они беседовали с глазу на глаз в специальной комнате, где помимо стола и двух стульев находились сейф и большой шкаф, в котором что-то тихо жужжало. Временами, с интервалами примерно в десять минут, наступала тишина, потом из шкафа доносились какие-то шорохи, после чего жужжание возобновлялось. «Фонограф, – догадался Нижегородский. – В стене за шкафом отверстие, через которое меняют звукозаписывающий валик». Он понимал, что другой на его месте навряд ли связал бы едва различимое жужжание с фактом механической записи звука. Подобные аппараты были еще экзотикой. Чтобы проверить свою догадку, Вадим нарочно начинал что-нибудь рассказывать, когда, по его расчетам, запись прерывалась и молчал, предоставляя говорить адвокату, когда фонограф снова мерно жужжал. Иногда в такие минуты он, опасливо поглядывая на дверь, переходил на шепот. Адвокат нервничал, убеждал его, что здесь можно говорить совершенно свободно, ничего не опасаясь, но никакого успеха его убеждения не имели.

Адвокат с мрачноватой фамилией Морг пытался выудить у своего подзащитного имена знакомых и незнакомых ему людей, с которыми тот встречался или переписывался в последнее время. «А вы знаете такого-то?», «А фамилия такая-то вам что-нибудь говорит?». Он объяснял свое любопытство поиском людей, которые могли бы свидетельствовать в пользу защиты, однако было совершенно ясно, что сам он нисколько не сомневался в виновности своего клиента.

Однажды Нижегородский отчетливо произнес два имени: Черович и Порта. Он сказал, что случайно услышал странный разговор, в котором упомянули этих двоих, вот только не может сейчас вспомнить, что его тогда насторожило.

– Где слышали? Когда? – встрепенулся адвокат.

– Не помню. Может, в гостинице, а может, еще в поезде.

– Но в связи с чем о них говорили?

– Дайте подумать, – Нижегородский свел брови и вытянул губы трубочкой. – Нет, не помню… Хотя, постойте! Кажется, Черович… да, именно Черович проиграл некоему Порте в преферанс. Нет-нет-нет, – спохватившись, замахал он руками, – это Бунич проиграл в покер Остерману-Толстому. Ну конечно, я все напутал!

– Бунич? А Черович? – спросил сбитый с толку адвокат. – Вы же только что рассказывали про Черовича.

– Про какого Черовича?

– Про того, о котором кто-то говорил, а вы подслушали. Там был еще граф Порта.

– Граф? Разве я сказал граф?

– Ну, может, и не граф.

– Граф… граф… – задумчиво повторил Вадим. – Да, вы знаете, именно граф. Только не Порта, а Гаррах. Точно! Я даже видел его на набережной и в Латинском.

– Ну а при чем тут Гаррах? – заерзал на стуле защитник, теряя терпение.

– Как при чем? – изумился Нижегородский. – При том, что он видел, как я помешал тому карбонарию выстрелить. Вы разыщите-ка его да расспросите.

– Обязательно, непременно, – взяв себя в руки, принялся уверять адвокат, – но раз уж мы заговорили о Порте, то давайте сосредоточимся на нем. Он может быть полезен нам в качестве свидетеля…

«Похоже, что с Черовичем и графом Портой Савва был прав, – подумал Вадим. – Попали в самую точку. Теперь этот тип долго не отстанет».

– Так-таки ничего и не сказал? – спрашивал час спустя тайный советник Бловиц назначенного адвокатом статского советника Морга. – Черович и Порта, говорите? Ни с того ни с сего назвал два имени, после чего начал валять дурака. Что ж, этим он дает нам понять, что ему что-то известно. Ладно, – Бловиц посмотрел на груду бесполезных звуковых валиков на своем столе, – подождем несколько дней.

Допросы и беседы Вадима с адвокатом продолжились. Защитник делал вид, что ищет свидетелей и какие-то там улики, Нижегородский, подыгрывая ему, делал вид, что верит в разыгрываемый спектакль. С одной стороны, это его развлекало, с другой – через Морга он имел возможность получать некоторые газеты и быть в курсе всего происходившего на свободе. Из газет, кстати, Вадим скоро понял, что на освещение в прессе его собственной персоны наложено табу. Если о террористах, сербском заговоре, «Черной руке» и всем прочем говорили почти свободно, не скрывая имен, то о Вацлаве Пикарте, напротив, не было написано ни буквы. Это могло означать только одно – для следствия Вацлав Пикарт был загадкой и, пока не выяснено, кто он и, главное, что он знает, его следовало держать в тени.

Пятнадцатого июля на стол Леопольда Бловица легла папка с отчетом по расследованию личности «координатора».

– Вечером я все внимательно прочту, а сейчас вкратце, Мориц, что удалось узнать?

Майор Мориц, которому был поручен сбор информации, кашлянул в кулак и стал докладывать:

– Вы были правы, господин полковник, когда допустили возможность связи Пикарта с германской контрразведкой. В последнее время он часто встречался с бароном фон Летцендорфом, маскируя их отношения тем, что якобы управляет его виноградниками в Эльзасе.

– Фон Летцендорф, – произнес Бловиц, что-то припоминая. – Напомните-ка мне о нем.

– Георг Иммануил фон Летцендорф, барон. В шестьдесят шестом командовал ротой линейных гренадер, был ранен при Садовой и с перевязанной головой маршировал со своими солдатами по Карл-Реннер-Ринг. В семьдесят первом прошел уже во главе пехотного полка по Елисейским Полям. Потом были колонии и много всего, включая Китай. Генерал-лейтенант. Примерно в те годы, не могу точно сказать в каком именно качестве, барон контактировал с конторой Штибера.

При упоминании имени Штибера лицо Бловица исказила гримаса отвращения.

– Дальше.

– Теперь ему семьдесят четыре, он депутат Рейхстага, но связи с полицией и разведкой наверняка сохранил.

Следователь Бловиц пометил что-то в своей тетради.

– Благодарю. Вернемся к Пикарту.

Мориц кивнул.

– Вацлав Пикарт выдает себя за чеха, хотя совершенно не говорит по-чешски. Последние полтора года живет в Мюнхене, в одном доме с Августом Максимилианом Флейтером, который…

– Об этом потом. Дальше о Пикарте.

Майор собрался с мыслями.

– Игрок, кутила, аферист, бабник, любит спорт. Постоянно в разъездах, хотя определенных занятий, если не считать управление виноградниками, за ним не прослеживается. Владеет брокерской конторой на Берлинской фондовой бирже. Вместе со своим другом и компаньоном Флейтером совершенно не стеснен в средствах, если не сказать больше.

– Что это значит? – насторожился Бловиц.

– Это значит, господин полковник, что эти двое обладают громадным состоянием. Речь может идти о миллионах.

– Вот как! А поточнее? – еще больше насторожился тайный советник.

Мориц развел руками:

– Сложно сказать. Все очень запутано. Какая-то фирма «Густав», множество акций десятков картелей и синдикатов, нефть, уголь, медь, анилин, удобрения, электротехника. Не исключено, что даже германский Налоговый департамент не располагает более точными данными. И, что интересно, в мае-июне сего года эта парочка начала интенсивно обращать свои акции в деньги.

Тайный советник, он же полковник контрразведки Генерального штаба, он же следователь по особо важным делам, Леопольд Бловиц встал и начал прохаживаться из угла в угол. Мориц поворачивался вслед за своим начальником, ожидая вопросов.

– Куда он выезжал в последнее время?

– Австрия, Франция, Англия (в основном скачки), Голландия, Италия (проездом), Египет…

– Египет?

– Да.

– Что он там делал?

Мориц пожал плечами:

– Насколько нам удалось узнать, он посещал район раскопок, там, где в последнее время откапывают фараонов.

– С ума все посходили с этими фараонами, – проворчал Бловиц и остановился. – Так он что, действительно путешественник?

– Не думаю, – решил изложить свои соображения Мориц. – Все его поездки непродолжительны и с точки зрения путешественника бессистемны. Так ездят по делам. В апреле этого года, например, он был в Верфенштайне у фон Либенфельса на его так называемом «весеннем фестивале». Нам доподлинно известно, что они встречались. Но самое удивительное, что на пароходе по пути туда никому до того времени не известный Пикарт обыграл в шахматы Тауренци, чемпиона Вены. Об этом писали в газетах.

– Так это был он? Тогда я уже совершенно ничего не понимаю, – всплеснул руками Бловиц.

– И все же, господин полковник, нам удалось проследить одну его чисто коммерческую поездку, – продолжал Мориц, – но и та какая-то странная. В позапрошлом ноябре в Данциге он лично закупил несколько тонн испорченной пшеницы и отправил ее в Норвегию. Страховку на груз оформил как на первосортный товар, но почему-то только до Копенгагена. В Норвегии никто не хотел покупать гнилое зерно, и его чуть не выбросили. В конце концов сдали по бросовой цене на свинофермы (думаю, не обошлось без взятки). Невзирая на дезинфекцию трюмов и травлю крыс после этой гадости, капитан парохода остался доволен небывало щедрой суммой фрахта.

– Прямо чертовщина какая-то, – покачал головой Бловиц и принялся расхаживать по кабинету. – Они после этого еще и миллионеры?

– Конспирация, господин полковник. Цель данцигской поездки состояла в чем-то другом, а пшеница – только для отвода глаз.

– Для отвода глаз, Мориц, не стали бы намеренно делать глупости и этим привлекать к себе внимание. Послушайте, – полковник замер на месте, – а может быть, это диверсия? Может быть, зерно было заражено? Вы знаете, что крысы – лучшие разносчики чумы?

Оба некоторое время молчали.

– Самое странное, господин полковник, – прервал паузу майор, – что личность Пикарта прослеживается нами только с самого конца 1911 года, а что было с ним до этого времени, выяснить совершенно не удалось. Словно и не существовало такого человека на свете.

– Хорошо, теперь коротко о Флейтере.

– Вы знакомы с полковником Дмитриевичем?.. Вы встречались с Миланом Жиновичем?.. Это он передал оружие сербским наемникам?.. Зачем вы ездили в Париж в марте этого года? Вы встречались там со Львом Троцким?.. А с Артамоновым?..

Казалось, этому не будет конца. Когда Вадима приводили обратно в камеру, он устало падал на кровать и с каждым днем все более впадал в уныние. Его терзала неизвестность. Где Каратаев? Что с ним? Неужели трудно передать весточку? Ведь он не арестован, иначе бы им давно уже устроили очную ставку. Если Савва не придет ему на помощь, дела Вадима плохи. Ой как плохи. Адвокат с первого дня смотрит на него как на висельника. Уже конец июля, следствие продвигается быстро, а там… Об этом не хотелось и думать.

И все же он не собирался сдаваться. Он будет сам защищать себя на процессе. Потребует в свидетели губернатора, графа Гарраха, самого эрцгерцога.

Его начала мучить бессонница. В такие часы он часто вспоминал Вини и их австрийское турне. Особенно его заключительную часть.

* * *

Тогда, в Грайне, Нижегородский купил автомобиль. Это был совершеннейший экспромт. Он не собирался делать ничего подобного, но…

Вадим увидал машину у подъезда своей гостиницы, когда они с Вини отправились на поиски пункта общественного питания. Это был «Мерседес»-туренваген, модель 1912 года. Четырехцилиндровый пятидесятисильный мотор позволял разгоняться на нем до ста километров в час, а небесно-голубой лак, хромированные радиатор, бампер и ручки дверей вкупе с ослепительно белым полотняным верхом придавали изящным формам исключительную элегантность. Как потом выяснилось, «Мерседес» был приобретен сыном одного крупного землевладельца, и в тот момент двое человек перегоняли его из Германии в Вену.

– Вот на чем можно уехать домой, – сказал Вадим своей спутнице.

– Но вы же не собираетесь покупать его только ради этого?

– Почему бы нет? Отличная машина.

Нижегородский подошел к человеку, протиравшему тряпкой лакированное крыло.

– Вы шофер? – спросил он как можно любезнее. – А не скажете, кто владелец этого чудо-аппарата?

– А вам зачем?

– Хочу купить.

– Да? А сколько стоит, знаете?

– Понятия не имею. – Вадим стал обходить автомобиль кругом, внимательно разглядывая спицы колес, подножки и дверцы. – Вообще-то я занимаюсь скупкой пароходов и в ценах на сухопутные самодвижущиеся коляски совершенно не ориентируюсь.

– Шутник, – изрек шофер, продолжая наводить лоск.

В это время из гостиницы быстрым шагом вышел худощавый господин средних лет – типичный коммивояжер – и скомандовал:

– Карл, заводи!

– Простите, пожалуйста, – обратился к нему Нижегородский, – это ваша машина?.. Нет? Тогда продайте.

– Как это продайте? – бросая на заднее сиденье портфель, удивился господин. – С какой это стати? Поезжайте в Германию или вон в Линц, и купите.

– Но машина нужна мне сейчас. Я дам вам три тысячи марок.

– Ха! Она стоит четыре тысячи шестьсот.

– Тогда десять, – не моргнув глазом сказал Вадим и полез в карман за бумажником.

– Чего десять? – не понял «коммивояжер».

– Десять тысяч рейхсмарок.

Нижегородский отсчитал десять больших, серых, с бежевым оттенком банкнотов, на лицевой стороне которых был изображен герб Пруссии с черным орлом и две женские фигуры в длинных античных одеждах.

– Вот, пожалуйста, – он протянул деньги. – Вы возвращаетесь обратно и покупаете уже два таких же авто: один – для вашего шефа, другой – для себя. Здесь останется еще на билеты и газолин.

Увидав деньги, господин, похожий на коммивояжера, растерялся.

– Вы не шутите? Но… как же… Ведь машину ждут в Вене… господин Марциль…

– Телеграфируете вашему Марцилю, что в пути выявился серьезный дефект и вы возвращаетесь для замены. Вас же еще и поблагодарят.

Вадим увидел идущего к ним человечка с тросточкой и белой бородкой клинышком.

– А вот и нотариус. Как раз кстати. Господин Кнопик!

Ровно через час, оформив купчую и упаковав свои вещи, Нижегородский и Вини катили на запад.

– Как легко у вас все получается, – проговорила она.

Уже минут через сорок они проезжали небольшую аккуратную деревушку. Вадим прочел на дорожном указателе название: «Маутхаузен». На другом указателе было написано: «Гранитные карьеры, 3 км». Он остановился.

– Вы устали? Давайте я сяду за руль, – предложила Вини.

«Вот место, где замучают сто пятьдесят тысяч человек, – подумал он. – Не самая большая цифра, однако если положить их вдоль этой дороги с интервалом в метр, то цепочка тел вытянется на 150 километров. – Он посмотрел на карту. – В аккурат до германской границы».

– Когда-то здесь был таможенный пост, – сказала Вини. – А вон там, на самом берегу, замок Прагштайн. Там я впервые увидела своего будущего мужа.

Рассказывая о себе, она пыталась вызвать его на откровенность.

* * *

Однажды ночью, когда Вадим лежал с закрытыми глазами, прокручивая в голове воспоминания о месяцах, прожитых им в двадцатом веке, он услыхал тихий скрежет ключа. Кто-то осторожно отпирал его камеру. Нижегородский быстро сел на кровати и напрягся. По ночам его уже давно не беспокоили.

Дверь протяжно заскрипела и приоткрылась настолько, что в образовавшуюся щель можно было просунуть лишь руку. На стену напротив упала полоса света из коридора, перекрываемая чьей-то тенью.

– Пикарт? – спросили негромко.

– Да.

– Просили передать.

Вадим увидел кисть руки с каким-то предметом. Он подошел, взял предмет, после чего дверь тут же затворилась и в замке повернулся ключ.

Это был футляр для очков. Разумеется, не тот, которым безраздельно владел Каратаев, но сердце Нижегородского бешено заколотилось. Он открыл футляр и вынул очки. Света, проникавшего через смотровое окно в двери, хватало как раз настолько, чтобы различать предметы. Но как опытная рука на ощупь безошибочно отличает простую бумажку от банкнота, так и пальцы Нижегородского, стоило им только дотронуться до металлических дужек очков, послали в мозг основанное лишь на осязании подтверждение: это они.

С величайшим трепетом Вадим надел очки и как можно шире раскрыл глаза. Секунда потребовалась на идентификацию радужной оболочки, после чего программа дала доступ и появилось изображение. Оно висело в темном пространстве камеры на удалении около метра. Справа был текст, слева – панель управления с кнопками и движками прокрутки. Особый индикатор информировал, что центральный компьютер в данный момент находится в спящем режиме, что, скорее всего, относилось и к его владельцу. Фиксируя зрачок левого глаза на кнопках и стрелках, Нижегородский подстроил резкость, контраст и цветовое оформление, лег на кровать и, стараясь совладать с волнением, принялся читать.

Савва был лаконичен до сухости. Прежде всего он потребовал от компаньона держать себя в руках, не психовать и строго следовать его, Каратаева, инструкциям. Пуще глаз он велел ему беречь очки, надевать их только во время допросов и в камере, когда там никого больше не было. В случае, если на допросе к Нижегородскому вдруг захотят применить меры физического воздействия, другими словами, если он почувствует, что сейчас его будут бить, очки следовало немедленно снять и спрятать в самый надежный карман. После прочтения вводной части, которая заканчивалась обнадеживающим предположением, что все будет хорошо, Вадиму предлагалось, «нажав» глазом кнопку «Прочитано», двигаться дальше.

Во второй главе Каратаев поинтересовался здоровьем соотечественника. Из трех предложенных кнопок: «нормально», «так себе» и «плохо» – Вадим тронул левым зрачком последнюю. Сразу возник вопрос: «Что болит?» с тремя десятками возможных ответов. Нижегородский дал отказ, нажал кнопку «нормально» и, пробормотав что-то вроде «заботливый ты наш», двинулся дальше.

На него посыпался град вопросов. Отвечать на них можно было в основном посредством выбора предлагаемых вариантов. Иногда это были просто «да» и «нет», иногда что-то иное, иногда числа. Например, после вопроса «Сколько вас в камере?» предлагались варианты: «1», «2», «3», и т. д. до «10». Были и такие вопросы, когда приходилось, фиксируя зрачок на буквах немецкого алфавита, набирать целые слова. Так Нижегородский сообщил, что следствие ведет тайный советник Леопольд Бловиц.

В следующей главе Каратаев обстоятельно поведал о себе. Оказывается, увидав, как Вадима схватили, он решил не вмешиваться, чтобы самому, сохранив свободу действий, иметь возможность, во-первых, помочь товарищу, а во-вторых, выполнить вторую часть их плана. Тем более что при нем находился очешник, рисковать которым было совершенно недопустимо. Убедившись, что Нижегородский действительно засветился, Савва спрятался за дерево и стал наблюдать. Когда окончательно выяснилось, что Вадима куда-то увозят, он бросился на поиски такси или пролетки. Необходимо было упредить полицию и первым добраться до гостиницы, ведь обыск по месту жительства – первое действие в отношении подозреваемых.

Каратаев поймал извозчика и повелел гнать в Илидже. Однако въезд туда по приказу Оскара Потиорека был уже перекрыт солдатами: опасались, что фанатичные убийцы могут последовать за наследником. Савва расплатился с возницей и огородами пробрался в город. Поплутав по незнакомым улочкам, он нашел свою гостиницу, к которой как раз в это самое время подкатил автомобиль. Скрываясь за деревьями, Каратаев стал наблюдать. Сквозь тюлевые занавеси в окне их номера на втором этаже он различил силуэты людей и понял, что опоздал. В отличие от Нижегородского, Савва помнил об их листке с планом маршрута движения эрцгерцога, который они так неосмотрительно не уничтожили, а увидав, как выбежавший из «Милены» рыжеусый толстяк бросился к машине, понял, что листок этот обнаружен. Ничего не оставалось, как только вернуться в Сараево.

Увидав неподалеку от ратуши группу газетчиков, Каратаев прикинулся их собратом по утиному перу и кое-что разведал. Он узнал, например, что арестованных свозят в городскую тюрьму, расспросил, где она находится, и отправился туда. Заняв наблюдательный пункт метрах в ста от центрального входа, он надел очки, настроил нужное увеличение и стал следить за всеми, кого привозили или же, напротив, увозили из крепости. Часа через два вплотную к воротам подъехал черный, похожий на ящик с маленькими колесиками, автобус. По кавалерийскому эскорту можно было предположить, что подвезли важную персону. И, если бы не мелькнувшая соломенная «плоскодонка» и кремовый пиджак, Савва так бы и не понял, кого именно. Но это был Нижегородский.

Сняв очки, Каратаев отправился бесцельно бродить по городу. Узнав о случившемся, все жители Сараева высыпали на улицы. К полудню во многих местах уже звучали угрозы в адрес местных сербов и Белграда. В католических церквях монотонно били в колокола по случаю чудесного спасения наследника. Опасаясь беспорядков, у мостов и некоторых важных городских зданий поставили солдат, а улицы поручили патрулировать гусарам.

Найдя тихую посластичарню, Савва долго сидел в ней, прислушиваясь к новостям и соображая, что делать дальше. Хорошо ли, плохо ли, но первую часть операции они выполнили. Эрцгерцог и его супруга живы и, судя по всему, находятся уже вне досягаемости младобоснийцев. Но как будут дальше развиваться события? Покушение не удалось, однако факт главенствующей роли сербских спецслужб в его организации со дня на день будет полностью доказан. При большом желании и этого вполне достаточно для эскалации военного конфликта. А значит, нужно действовать.

Понимая, что его могут уже искать, Каратаев не рискнул соваться на вокзал. Дождавшись ночи, он пристроился к небольшой группе сербов, на всякий случай уходящих из бурлящего Сараева. Сменив трость франта на суковатую палку, он приторочил к ней смотанный в узел пиджак с панамой, снял галстук, расстегнул рубаху, закатал до локтей рукава и, растрепав шевелюру, двинулся следом за скрипучей телегой. Беспрепятственно миновав блокпост, Каратаев с беженцами вышел из города в юго-восточном направлении. Поначалу спутники отнеслись к нему с недоверием, однако стоило ему заговорить по-русски, как недоверие сменилось дружеским расположением. Когда сбивший с непривычки ноги Савва начал заметно прихрамывать, его усадили на телегу, а во время привала пригласили к общему столу.

«Не стану утомлять тебя перечислением всех терний, выросших на моем дальнейшем пути, – писал он. – Думаю, что у нас еще будет время поговорить об этом, сидя у камина. Спустя сутки я сел на поезд и через несколько часов вышел в Дубровнике. Возвращаться в Мюнхен было опасно (то есть теперь-то я знаю, что на Туркенштрассе меня уже поджидали), поэтому я решил никуда больше не ехать, снять здесь комнату и тут же заняться книгой Джона Смартгана. Твоя судьба, Вадим, хотя и вызывала у меня беспокойство, однако я знал, что если тебя решат повесить, то сделают это никак не раньше октября. Значит, время еще есть и спасение твоей… как бы это покультурней выразиться… персоны не было задачей первостепенной важности. В пять дней я закончил правку текста, сократив его наполовину. Я выбросил рассуждения о предпосылках к войне, а также решил оставить будущих читателей в неведении о ее окончательных итогах, ведь кое-кого они вполне могли бы и устроить. Повествование обрывалось на ноябре восемнадцатого года, когда было понятно, что три европейские империи, а с ними и четырнадцать миллионов человек прекратили свое существование, но что будет дальше, оставалось неясным. На последние деньги я закупил хорошей бумаги, реактивов и отпечатал три варианта книги – на немецком, английском и французском языках. К тому времени направление движения европейской политики не оставляло выбора: нужно действовать, и как можно быстрее. Самым удручающим из того, что я извлекал из всех этих цайтунгов, морнингов и таймсов, было осознание того, что мы с тобой зря старались: государственные мужи действуют точно так же, как если бы покушение в Сараеве удалось. Они не понимают, что их склоки и подначки, их суровый патриотизм и гипертрофированное чувство государственного достоинства ведут дело к тому, в чем все они ни черта не смыслят – к мировой войне.

Бесконечные совещания, курьеры, телеграммы. Дипломаты мечутся по Европе, словно брокеры по биржевой яме в момент обвала. Немецкие «ястребы» гоняются за Вилли, который сегодня горой стоит за мир, а назавтра, проехав или проплыв за сутки очередную сотню миль, вдруг встает в позу Вильгельма-Завоевателя. Бетман-Гольвег большой войны не хочет, но на маленькую согласен. Фон Плессену на сербов и прочих наплевать – он рвется повоевать с Англией. Немец Мольтке уговаривает австрийца Конрада любое мирное предложение со стороны британцев незамедлительно спускать в унитаз. Штатская штафирка Варнбюлер, этот пройдоха и друг «первого друга кайзера», что-то там мелет про ржавчину на застоявшейся военной машине. Даже еврей Ратенау заговорил о неизбежности войны!

Все они полагают, что вместо традиционных сентябрьских маневров скоренько проведут показательную молниеносную войну (при этом никто толком не знает, кто и с кем будет воевать), а к середине октября, то бишь к охотничьему сезону, уже сменят гаубицы на двустволки.

А вдоль сербской границы тем временем стоят шесть австрийских корпусов, и дальнобойная артиллерия с форта Землин и дунайских мониторов в любую секунду может открыть огонь прямо по Белграду.

В довершение ко всему, единственный в Австрии противник большой войны и тот укатил в круиз: Фердинанд принял приглашение Вильгельма составить ему компанию в очередной «Северной экспедиции». Сейчас они пережидают европейскую жару на его «Гогенцоллерне» где-то в прохладных норвежских фиордах. Одна надежда – на яхте эрцгерцогу, может, удастся убедить кайзера не делать резких заявлений.

Учитывая все это, я отчетливо понимал две вещи: во-первых, книгу нужно печатать репринтным способом, поскольку ручной набор текстов, да еще на трех языках, займет непозволительно много времени; во-вторых, издать ее в Германии, Франции, Италии и вообще в любой стране, действия и ошибки которой в будущей войне в этой книге описаны достаточное красочно, очень сомнительно. Вряд ли кто из издателей отважится на подобную авантюру. В рейхе, к примеру, еще хорошо помнят сентябрь восемьдесят восьмого года, когда за «Военный дневник» Фридриха IV Бисмарк велел арестовать издателя и редактора «Дойче рундшау». Бедняге, бывшему дипломату и почтенному профессору, пришлось удариться в бега и скрываться (его в конечном счете все равно посадили), а речь-то шла всего лишь об оценке событий 1870—1871 годов, высказанных родным папашей нашего Вилли. Думаю, что аналог 92-й статьи немецкого уголовного кодекса, карающей за разглашение гостайны, есть в кодексах и других стран.

Что делать? Я корил себя за то, что не внял твоему совету и отказался сдать заговорщиков полиции накануне Видовдана. Мои собственные слова о том, что Европа готова к войне и ждет только сигнала, на поверку оказались вовсе не красивой фразой мудрствующего политолога.

Два дня я пребывал в полной растерянности. Денег почти не оставалось. Комната в узенькой улочке, ведущей от кафедрального собора до площади с иезуитским монастырем, стоила мне десять крон в неделю. Оставшихся после покупки бумаги денег могло хватить только на телеграмму, и я уже подумывал, не написать ли нашему барону. И вот двенадцатого июля я стоял на центральной площади, более похожей на улицу обычной ширины, и уже мысленно прощался со своими часами, которые решил тут же и продать, как вдруг вижу… Кого бы ты думал? Ларса Бернадота – твоего шведского должника!

Я сразу узнал его по красному конопатому лицу, бородке и характерной хромоте, когда одна нога лишена возможности сгибаться в коленном суставе. Тебе трудно представить, что я почувствовал в тот момент. Это было невероятно! В сложившейся ситуации он был самым нужным мне человеком из всех живущих на свете: книгоиздатель, швед – то есть представитель нейтрального государства, но главное – наш должник!

* * *

– Господин Бернадот? – бросился Каратаев к щурившемуся на солнце человеку в белом костюме. – Слава богу, я вас наконец-то нашел!

Бернадот только что вышел из Дивоны – трехэтажного особняка, выстроенного на центральной площади Дубровника почти четыре века назад. Теперь за его венецианским фасадом размещался дубровницкий архив, а раньше здесь чеканили монету и заключали торговые сделки. Выйдя на улицу, швед был ослеплен ярким светом и, конечно же, не узнал Каратаева.

– Простите, а кто вы?

– Ну как же, помните – Берлин, отель «Адлон», и двух господ, один из которых Пикарт, а другой – его помощник и ваш покорный слуга? Это было немногим более двух лет тому назад. Вспомнили? Тогда давайте отойдем в тень.

Услыхав о Пикарте, Бернадот не на шутку встревожился. Все это время имя злосчастного спорщика не выходило у него из головы. Он покорно последовал за Каратаевым под арку Рыбарских ворот, сбоку к которым была пристроена высокая городская звонница с часами. Они вошли в тень и остановились.

– Патрон велел мне разыскать вас, – обмахиваясь панамой, заговорил Каратаев. – Как ваше самочувствие? Вы здесь по делам?.. Ах, подлечить легкие… Нет-нет, трехлетний срок еще не вышел, и наш мораторий остается в силе. Более того, господин Пикарт хочет предложить вам аннулировать ваш долг в обмен на одну пустяковую услугу. Вы ведь по-прежнему печатаете книги?.. Отлично! Тогда пойдемте ко мне – это совсем рядом.

Через пятнадцать минут Каратаев выложил перед удивленным Бернадотом немецкий вариант рукописи.

– Услуга состоит в том, чтобы как можно быстрее издать эту книгу, причем издать сразу на трех языках. Она называется «Последний смотр императоров» и, уверяю вас, прославит своего первого издателя.

Ларс Бернадот был в недоумении. За два прошедших с момента пари года он не то чтобы позабыл о своем долге, просто как-то свыкся с его постоянным существованием.

– Я, конечно, с большим удовольствием, но на иностранных языках…

– Языки не помеха, господин Бернадот. Вы изготовите клише (или как там это у вас называется) фотохимическим способом прямо с этих листов. Книга отредактирована и не требует правки. И тираж совершенно мизерный: всего лишь сто экземпляров.

– Но я должен ознакомиться с содержанием.

– Знакомьтесь, – Каратаев придвинул стул, предлагая издателю сесть. – Какой язык предпочитаете? А я распоряжусь насчет кофе.

– Вы шутите. На это уйдет не меньше двух дней… И потом, сейчас мы готовим очень дорогое издание «Калевалы» – это финский народный эпос. Закуплена мелованная бумага, заказ размещен в Вене в типографии Рейнфельда. Вот если сразу после этого…

– Постойте, постойте! – прервал его Савва. – А что, если на вашей мелованной бумаге мы и напечатаем «Последний смотр»? Параллельно с «Калевалой»? Шикарное издание, в белой коже с тиснением, каждый том в роскошной коробке, оклеенной черным бархатом. А? Что скажете? Марок по двести за экземпляр! При этом, заметьте, все расходы вам будут оплачены.

– И мой долг…

– Пикарт вернет вам ваш вексель, но всю работу надо сделать к концу августа.

– Это невозможно.

– Согласен, если мы будем здесь рассиживаться, поэтому предлагаю немедленно отправляться на вокзал, а чтением заняться в дороге.

Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОРАТНИКИ

Дальше: Примечания

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СПАСАТЕЛИ

* * *

* * *

* * *

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СПАСАТЕЛИ