Владислав Броневский "Польский солдат"

За Острувью шоссе спускается с небольшого возвышения и входит в посаженные ровнехонько, словно под шнурочек, сосновые леса, остатки Белой Пущи, вырастающие из подляских песков, перемежаемые лугами и бесплодными полями. Разбросанные кое-где деревушки – это, по сути своей, халупы, стоящие при клочках возделанной земли. Шаткие мостки и броды пересекают узкие потоки, только они, самое большее, пригодны для легкой повозки или коров, которых гонят одна за другой.

Сентябрь был сухим, даже жарким. В последние дни лета листья уже желтели и краснели, а в светящем все ниже на небе солнце серебрились нити бабьего лета. Вот уже несколько недель не упало ни капли дождя. Лесная подстилка была сухой, на лугах стояла высокая, некошеная трава.

Трава высохнет, посереет до конца. Не будет она стоять в стогах, никто не свезет ее в сараи. Осенние ветры и мороси наклонят ее, а первые снега пригнут к земле.

Или же она сгорит, как вон на том лугу, до самого мелиоративного рва, где языкам пламени без помощи ветра, который помог бы перебраться им через узенькую помеху, пришлось остановиться. Не помог даже авиационный бензин, сожженный остов самолета торчал слишком далеко. С обочины с трудом можно было заметить герб соединения на не тронутом огнем и теперь блестевшем на солнце хвостовом оперении.

Огонь поглотил только корпус машины. В обугленном круге выжженной земли торчали только переборки и глубоко зарывшийся в почву закопченный блок двигателя. Уцелела только лишь концовка одного крыла и отвалившийся в момент удара хвост.

Сидевший на краю придорожной канав усталый солдат опустил ладонь, которой заслонял глаза от низко висящего на небе солнца. В последнее время подобных картин он видел слишком много. Не нужно было даже напрягать глаз, чтобы убедится в том, что машина принадлежала полку из Минска Мазовецкого или из Радома.

Здесь останки самолета покоились не менее двух недель. С самого начала войны, когда слабая противовоздушная оборона быстро рассыпалась в прах. В самый раз, чтобы успел остыть раскаленный дюраль, а ветер рассеял золу. В самый раз, чтобы танковые колонны сломили сопротивление и захватили всю страну. В самый раз, чтобы проиграть войну.

Чуть больше двух недель. Точнее – восемнадцать дней.

Солдат склонился, дотянулся до пряжки ботинка.

Слишком стар я уже для этого, подумал он. Чувствовалось бремя своих почти что пятидесяти лет. Физическая усталость, боль стертых подошв и суставов, тупо отзывающаяся по ночам под голым небом, что могло быть хорошо еще для зайца в борозде, но никак для капитана запаса.

- Вот же ж, курва, досталось, - буркнул он, меряясь силой с упрямой пряжкой.

Обувка была не самой лучшей, как и все, что таскали резервисты и добровольцы. Оружие помнило времена сразу же после прошлой войны. Экипировка, которой было далеко до уставной, представляло собой странное сборище инвентаря, тщательно собираемого предусмотрительными сержантами. А ботинки, годами хранимые на каком-то бездонном складу, никак не были приспособлены для контакта с грязью и пылью.

Выданного по службе оружия тоже давно уже не было. Когда он выстрелял, впрочем, в белый свет, как в копеечку, все, что имелось в обоймах, оказалось, что ни одна из оставшихся в живых логистических служб патронами такого калибра не располагает. Так что с чистой совестью он выбросил винтовку в канаву, тем более что в призывном бардаке никто в его книжку номера не внес. Вместо нее он взял новую радомскую винтовку, патронов к которой было, сколько душа пожелает.

Нужно двигаться, с неохотой размышлял он, глядя на треснувшую подошву. Сойти с этой дороги, вообще-то выгодной, поскольку ведущей прямиком к цели, зато не слишком безопасной. Дальше продвигаться лесом, они избегают леса, предпочитая воевать на дорогах высшей категории.

Нужно выходить… С рассудком боролись боль и усталость, сопровождавшие его в течение всех дней самостоятельного выхода из-под Млавы, сквозь уже занятую территорию. Отхода в одиночку, с тех пор, как на отступающую в беспорядке, перемешанную с машинами беженцев колонну с пустого неба свалились истребители.

Нужно идти… С усилием он поднялся и накинул на плечи тяжелую, похоже, времен еще предыдущей войны шинель, которую оскорбительно прозвали шиншиллой. В плотной шинели этой теплой осенью было ужасно жарко. Зато она была к месту в холодные ночи, серебрящиеся под утро росой, которая очень скоро превратится в иней. А в лесу, когда приходится спать под свисающими до самой земли еловыми лапами, на упругом, пахнущем матрасе из иголок, она была попросту необходима. В лесу, который в очередной раз в нашей задолбанной истории становился последним убежищем.

Шинель он не сворачивал, не крепил к вещевому мешку. Под ней можно было спрятать короткоствольную винтовку, повешенную, по-охотничьи, стволом вниз. Ту самую, которая не слишком-то и пригодилась в ходе последнего столкновения, когда сам он вжимался в землю, пытаясь укрыться от надвигающегося на него чудища. Винтовка дергалась, сотрясаемая отдачей, пули высекали на броне искры, а в голове болтался мрачный анекдот, ходивший в роте с самого начала войны. О том, как капрал учит призывников, как сражаться с танками. Всего то, пихнуть штыком вон в ту щель…

ʺЩелиʺ не было. Вместо нее он увидел блестящее пуленепробиваемое стекло перископа, видное замечательно, потому что танк остановился в паре метров от мелкого окопчика, на дне которого он сам свернулся. Шершавый панцирь, покрытый пятнами камуфляжа, походил на змеиную шкуру, выгнутые крылья, блестящие траки гусениц, повисшие над самым окопом, моли в любой момент вдавить в землю ту кучку мяса и экипировки, в которую он превратился.

Затем увидел вспышку и вдвигающийся вовнутрь ствол пушки, мягкий удар в лицо, испытав лишь удивление от того, что не слышит выстрела. Последнее, что помнил, то был полк механизированных гренадеров, перекатывающийся через их позиции.

Он забросил за спину рюкзак и подскочил на месте, чтобы проверить: не брякает ли экипировка. Кривая усмешка. Появились навыки, а ведь прошло всего лишь несколько дней. Быстро… Другое дело, что у тех, которые подобных навыков не приобрели, другого случая уже и не будет.

Господи Иисусе, пан капитан… Как быстро поднялся он в чинах всего лишь за неделю: от подпоручика запаса до капитана, командира батальона. Очень даже неплохо для резервиста. От гордыни уберегло только то, что из всего батальона можно было бы собрать неполный взвод.

Впрочем, командовать пришлось не долго. Он еще успел организовать оборону какой-то безымянной деревушки, потому что планшет с картами куда-то подевался вместе с предшественником, от которого осталась лишь большая воронка в земле и ремешок от того самого планшета, поскольку от самого командира не осталось ничего, что можно было бы идентифицировать. Вступить в безнадежный бой он приказал уже после трезвого замечания сержанта: "Курва, это ж и упиздовать некуда". А капитуляция разворачивавшимся как раз в наступление вражеским танкам давала малую надежду в отношении применяемой теми тактики, которая, в первую очередь, заключалась в обстреле всех потенциальных мест сопротивления, а затем – во фронтальной атаке. Противник быстро научился такой тактике, не встречая противотанковой защиты и исключив немногочисленные и устарелые танки.

Единственным выходом было спрятаться в как можно более прикрытых местах и переждать обстрел. Танки, в конце концов, раскатали деревушку, оставляя после себя горящие балки домишек и разбитые дымовые трубы. А потом они покатили дальше, не уделяя особенного внимания позиции, с которой прозвучали совершенно безвредные выстрелы. Неприятель не морочил себе голову пленниками, он пер дальше, на восток, чтобы, в соответствии с основами, захватить как можно больше территории. Лишь впоследствии должны были прибыть те, которые займут захваченные площади.

Он уже не помнил, как в затянутой дымами пожаров деревушке собрались остатки батальона, от которого осталось всего лишь отделение, ни как его вытащили из разрытого гусеницами окопа. Очнулся он только лишь в кузове трясущегося грузовика на покрытой выбоинами, забитой беженцами дороге.

"Господи Иисусе, пан капитан…".

Искривленное гримасой лицо молодого рядового в сидящей набекрень каске на фоне темнеющего неба, которое сейчас осветится огнем взрывов… Словно остановленный в кадре кинопленки темный силуэт самолета…

Хватит воспоминаний. Пора сойти с дороги, подумал он снова.

За Острувью дорога спускается с небольшого холма. Она идет прямо до самого поворота за домиком лесничего. Подшитый кустами можжевельника лес делается гуще, исчезают акации и одичавшая алыча, зарастающие канавы неподалеку от города.

Вправо отходит серьезный тракт с покрытием из гравия, ведущий через Нагошево и Турку вплоть до Брока, до моста через Буг. Говоря же по правде, до места, оставшегося от моста, так как он разделил судьбу большинства мостов, разрушенных в первые часы войны, когда бомбы свалились на переправы.

Неважно, подумал он, маршируя по хрустящему гравию. Лето сухое, Буг не такой уже и глубокий. Во время каникулярных походов в замшелые, еще довоенные времена, он узнал места, где реку можно перейти вброд, тем более, при низкой воде. Еще он помнил типичные подляские лодки. Узкие, из сосновых просмоленных досок, которые прячут в прибережных кустах, примотанные цепями к растущим над водой ольхам. Кто знает, может какую и найдет.

Солнце стояло еще высоко. Он надеялся на то, что до наступления сумерек доберется до реки, оставалось всего двенадцать километров, немного подальше, чем по удобному, но опасному шоссе. Капитан собирался сойти с гравийной дороги и дальше следовать по опушке. Он не предполагал, чтобы враг занял столь несущественные, лежащие на окраине местности, но следовало опасаться моторизованных патрулей. Правда, в Турке имеется школа… Большая, замечательно годящаяся под пункт связи или пункт ПВО. Тем более, ее следует обойти.

В лесу было прохладнее; теперь тяжелая шинель уже не так докучала. Уплотненные и влажные камешки под ногами уже не шуршали, дорога шла как раз по низинным, болотистым частям леса, здесь было мокро даже в средине самого жаркого лета. Капитан усмехнулся, прикусывая губы; сюда он приезжал собирать грибы, или же просто проезжал мимо, когда отправлялся в Острув за покупками.

Лес глушит звуки, а размышления не способствуют осторожности. Когда капитан вспоминал, как когда-то, именно в этом месте, прислонил велосипед к дереву и, растянувшись на мхе, долго глядел в снующие по небу кучевые облака – камешки зашуршали под шинами быстрой бронированной разведывательной машины.

Капитан застыл посреди дороги, прекрасно понимая, что уже слишком поздно отпрыгивать и прятаться в лесу, как на злость, высоком, с редко разбросанными кустами можжевельника. Он прекрасно знал, что в тяжелых ботинках, которые утопали бы в ягоднике, далеко бы не убежал. Во всяком случае, настолько, чтобы его не догнала пуля из пулемета MG.

Он мог только лишь сойти на обочину, медленно, не делая резких движений, и глядеть на машину с надеждой, что те не станут тратить патроны на еще один отброс побежденной армии.

Капитан не отвел глаз, когда громадные ребристые шины катились мимо, отбрасывая в стороны мелкие камешки. Он знал, что это не слишком-то разумно, тем не менее, поглядел прямо в лицо высунувшегося из "башенки" солдата, туда, где за запыленными очками-консервами намеревался увидеть глаза. Не увидел. Лишь черный глаз ствола тяжелого пулемета, ведомого гренадером, все время глядел куда-то в сторону пряжки у него на поясе.

Капитан без всякой задней мысли регистрировал мелочи, все время, ожидая того, что четко видимая ладонь в черной перчатке нажмет на спусковой крючок, пулемет рванет свисающую с боку ленту, конец которой прятался в цинке из прессованной жести.

Черный глаз ствола исчез. Гренадеру не хотелось вертеть ствол дальше. Он не посчитал офицера в ободранной шинели и стоптанной обуви стоящим нескольких патронов.

Разведывательная машина резко рявкнула открытой на всю катушку дроссельной заслонкой и ускорила движение, Из-под восьми колес взлетели фонтаны гравия.

Капитан не почувствовал облегчения, на это у него просто не было времени. Из-за поворота дороги с характерным низким гулом и скрежетом гусениц выкатилась туша танка. За ней другая, и еще, и еще… Пятна солнечного света, профильтрованного сквозь ветки, ползали по броне, на башнях отмеченной черными крестами.

Люди в открытых люках не были столь же внимательными, как пулеметчик в разведывательной машине; у них даже шлемов не было, только черные пилотки. Пальцами они показывали на стоящую на обочине одинокую фигуру.

А они избегают леса, предпочитая хорошие дороги, открытые поля. В лесу танк слепой. Вот здесь мы в безопасности, в этом наше преимущество. Еще одна устоявшаяся истина, повторяемая до полной затертости с целью подкрепления и так далее… Как та, многолетней давности, что их танки из картона сделаны. Так что Вислу форсировать не смогут, потому что расклеятся.

Капитан выдержал насмешливые взгляды, радостные возгласы, теряющиеся в грохоте моторов. Он стоял с высоко поднятой головой, прекрасно понимая, как выглядит сейчас в затрепанной шинели, допотопной фуражке, с несколькодневной щетиной на лице со впалыми щеками. Он глядел прямо на них и видел, как под его взглядом стираются издевательские усмешки, как глаза под пилотками делаются стальными, лишенными какого-либо выражения.

Водитель-механик рванул рычаг. Гусеница на миг замерла – танк забросило на обочину. Офицер побежденной армии свалился в неглубокий ров, обсыпанный пылью и гравием, выброшенными из-под гусениц. Когда он поднял голову и выплюнул попавший в рот песок, сквозь удаляющийся отзвук двигателя пробился довольный, издевательский гортанный гогот.

Речка называлась точно так же, как и окружающая местность – Турка. Походила она на самый обычный поток, питаемый стоками с полей – мелкий и узкий. Вдалеке ее течение отмечали только высокие ольхи, пересекающие полосой луга.

Но она фигурировала на картах, даже не сильно крупномасштабных. Вода была такой, как когда-то: холодной и чистой, она быстро текла по каменистому дну. Она же приносила облегчение стертым, напухшим стопам.

Капитан решил переночевать в кустах можжевельника на опушке и съесть последнюю банку консервов, последнюю из тех, которые сам он несколько дней назад забрал из разбитого грузовичка. Schweine Zungen – заливные свиные языки. А вскоре нужно будет решиться, даже рискнуть зайти в какой-нибудь дом. Дорога ждет долгая, а есть нужно.

Видимые на горизонте постройки казались не тронутыми войной. Как будто бы ничего и не случилось. Одним лишь беспокоящим элементом была вздымающаяся над ними тонкая игла с едва видимыми растяжками.

Мачту антенны капитан заметил, с трудом напрягая зрение, поскольку бинокль потерял уже давно. Он догадывался, что Турку уже захватили; возможно, установили пункт связи, возможно – пост ПВО. Расположение было подходящее, неподалеку от транзитного шоссе: между Вышкувом и Острувью Мазовецкой. В тишине сумерек даже со столь далекого расстояние был слышен шум движущегося по этому шоссе транспорта.

Встреча с патрулем на бронетранспортере в лесу выбила капитана из шаткого равновесия, в котором он находился с самого начала возвращения с проигранной войны. Но когда капитан пытался спокойно об этом размышлять, то пришел к довольно-таки утешительному выводу. Враг не охотился на отдельных невооруженных солдат, не пытался взять их в плен. Наверняка, у него было достаточно забот с теми, которых уже схватил…

Оказалось, что решение не снимать форму и не искать гражданские тряпки было правильным. А может и по-другому, оно не было по сути своей неправильным. Капитан не знал, а не справился бы лучше какой-нибудь гражданский, один из моря беженцев. Только не хотелось ему запросто так погибнуть в накапливающейся в небольших городках и лагерях толпе, которая, под чутким взглядом победителей толпилась вокруг котла с похлебкой.

Это не было сознательным решением, следующим от отказа сложить оружие, продолжения сражения, нежелания сдаваться. Скорее всего: из-за отсутствия решения, что было логическим последствием последних недель, в течение которых он чувствовал себя захваченным разыгрывающимися событиями. Когда о последующих шагах решения принимались, самое большее, четвертью часами ранее. А чаще всего, решения принимались за него.

Сам он хотел только вернуться. Ведь всегда возвращаешься. Даже если возвращаться не к чему.

Предвечерняя тишина усыпляла, натруженные ноги немели в холодной воде.

Вроде как, время есть всегда, веточка ли треснет под сапогом крадущегося, звякнет ли пряжка на снаряжении. Этого достаточно, чтобы сунуть руку под шинель, схватить винтовку и быстро подняться вполоборота. Прицелиться, нажать на спусковой крючок…

- О, Господи!…

Искаженная страхом заросшая рожа.

Вот же ведь тихо подошел, сукин сын, подумал капитан, опуская ствол.

Он поднялся, стараясь не спускать с глаз перепуганного мужика. Зашипел от боли, когда встал босой ногой на остром, спрятавшемся в траве камешке.

- Господи Иисусе, оно же я… - простонал мужик, как будто бы это все поясняло. Офицер кивнул, откладывая винтовку в сторону. Потом уселся, натягивая носки на мокрые, все в песке стопы.

Мужик присел на корточки рядом, искоса поглядывая на не помещающиеся под фуражкой седые волосы. Он вытащил смятую пачку сигарет.

- Пан капитан из запаса… - буркнул.

Как вопрос это не прозвучало, потому ответа он и не получил.

- Из запаса… - хриплым голосом повторил он и высморкался. – Заметно… - совершенно зря прибавил он.

Мужик вытащил лопнувшую сигарету, сплюнул на палец, тщательно склеил папиросную бумагу и воткнул себе в рот. Потом одумался, показывая в усмешке немногочисленные зубы. Сигарету изо рта он вынул.

- Пан капитан закурит?... Оно из руки, так ведь последняя была…

Пан капитан подтянул ремешки гамаш, чувствуя, как сворачиваются кишки. Свою последнюю он выкурил еще два дня назад, так что лопнувшая, заслюнявленная сигарета притянула его взгляд.

Да ладно, что из руки, про рожу не вспомнил… Ладно, дареному коню…

Он более благосклонно поглядел на заросшего обитателя Курпёв и Подляся. Сигарета была без фильтра, так что ее нельзя было сунуть в рот не покрытой слюной стороной. Он нетерпеливо щелкнул претенциозной бензиновой зажигалкой, единственной памятки от коллеги, тоже из запаса, и жадно затянулся.

- Только, пан, оставь и мне покурить, это последняя, - напомнил мужик.

Местный, жалуясь и неся на версту перегаром, пошел вперед. Фронт, который недавно прокатился через эту местность, обычаев народа не изменил ни на йоту. Впрочем, из нескладных, перемежаемых ругательствами признаний следовало, что сюда забирались только патрули. Главный удар пошел в сторону, на Малкиню и Белосток.

Они добрались до ограды из распадающегося штакетника и заржавевшей колючей проволоки. Сумерки уже полностью вступили в свои права, и постройки с темными окнами выглядели вымершими.

Солдат тащился за крестьянином. Опускание ног в воду помогло не сильно; когда надел гамаши, стопы горели, как и прежде. Зато в перспективе имелся ночлег, если даже не в доме, то, по крайней мере, на сене в сарае. Возможно, даже кружка молока, а не только все время обещаемая водяра.

- Сучье… Сам же распутал, как до вас шел… - Мужик никак не мог справиться с не дающейся проволокой. – Или оно там, а не тут…

Наконец-то ржавая проволока сдалась. Впрочем, можно было и не распутывать; один виток висел достаточно низко над уровнем луга; его можно было легко и переступить.

- Парни рады будут: офицер, да еще и с ружьем…

- Когда до резервиста дошел смысл бормотания заросшего проводника, он остановился, словно вкопанный и рванул мужика за плечо.

- Эй, погоди! – Усталость куда-то ушла, вновь он был чутким и недоверчивым. – Какие еще парни?

- Наши! – В мутных глазах мелькнуло удивление. – Наши парни, армейские, наши… А я разве не говорил?

- Не говорили, добрый человек…

Резервист скрежетнул зубами, не скрывая злости.

Мужик же замер, раскрыв рот. Вообще-то, он и не был похож на особо сметливого, да и состояние постоянной напитки самогонкой, в котором он находился не менее нескольких десятков лет, не способствовало ориентации. Но даже он уловил гневную нотку в голосе капитана.

В беспокойно бегающих глазах блеснуло подозрение. Он смахнул с себя руку солдата.

- А что это, пан капитан? – медленно спросил он. – Что это вы так?

Резервист буркнул что-то под нос и обернулся. У него не было желания объяснять всего, что он сам видел и знал. В одиночку у него было больше шансов. Были уже такие, которые пробовали образовывать группы, рассчитывая на то, что будет легче добыть продовольствие и защититься.

Так это выглядело в теории.

На практике же было совершенно иначе. Если захватчики не обращали внимания на одиноких солдат, пускай даже в форме побежденной армии, то вот на небольшие группы – даже самые малые – рьяно охотились. В самом лучшем случае все заканчивалось за проволокой временных лагерей для военнопленных… Но бывало и хуже.

- Оно, может вы дезертир или еще чего… - мужик сочно харкнул.

Офицер запаса, несмотря на всю злость, только рассмеялся, совершенно сбив крестьянина с толку.

Дезертир, подумал запасной, глядя на мужика, который сдвинул на затылок берет с хвостиком и теперь сконфуженно чесал всклокоченные волосы. Вот интересно, откуда это здесь можно дезертировать, и, по возможности, куда.

- Потому как, пан капитан, знаете…

Уже лучше, снова я и "пан" и "капитан", - подумал военный.

- Оно, пан должен знать, разные здесь крутятся…

- Какие разные? – резко спросил запасной.

Мужик решительным жестом натянул берет на лоб.

- Ну да, разные… Дезертиры… И такие, вот оно…

Он понятия не имеет, с кем имеет дело, понял военный. Увидал форму и знаки отличия. И вот теперь не знает, а не вляпался ли он во что-то такое, из чего уже не выберется.

Краем глаза он отметил вспышку недоверчивого взгляда. Чтоб его…

- Послушайте-ка, хозяин, - начал солдат. – Я хочу всего лишь переночевать, завтра утром уйду. Сам я возвращаюсь домой, война закончилась…

Полной правдой это не было. Конечно, война закончилась. Вот только дома у него не было еще до того, как он отправился на эту войну. Сейчас же он лишь беспомощно покачал головой, так как ничего больше выдавить из себя не мог.

О чудо, это как раз и убедило недоверчивого селянина. Где-то в глубине замороченного самогоном разума блеснуло понимание. И даже что-то вроде сочувствия.

Заросший щетиной мужик уже знал, что перед ним стоит не дезертир или посланец скрывающейся в лесу банды мародеров. Снова он почесал голову, на сей раз сдвинув берет на ухо.

- Ну, оно ничего… - озабоченно буркнул он.

На лице, укрытом в густеющей темноте, поблескивали лишь белки с кровавыми жилками.

- Ничего… - добавил он через минуту, нерешительно переступая с ноги на ногу. – Пошли, что ли, ждут нас…

Резервист попытался взять себя в руки. Неважно, подумал он. Явно какие-то недобитки; подумали, что в куче безопаснее, по крайней мере – свободнее. Переночует, а утром отправится дальше. Если станет изображать из себя старого пердуна, те не станут настаивать, чтобы он к ним присоединился. Эта мысль его чуточку развеселила. Говоря по правде, ему не надо даже и притворяться.

Мужик же его усмешку воспринял совершенно наоборот.

- Оно видите, пан капитан! Хуже нет, как на свояков попасть.

Солдат, соглашаясь, покачал головой, направляясь в сторону темневших неподалеку домов. Ему не хотелось ссориться.

Только то была не маленькая группка разгромленных фронтовиков, равно как и не банда мародеров, которые, пользуясь валявшимся в каждой канаве оружием, решили позаботиться о собственных интересах.

Когда они перебрались через следующее ограждение из ржавой колючей проволоки, двор выглядел вымершим. Их не приветствовал собачий лай; из пустой дыры будки свисала лишь цепь. Деревенские дворняги тоже пали жертвами войны. Патрули охотно стреляли в шастающих по дворам собак. Враги опасались эпидемии, слишком много тел лежало под тонким слоем земли на полях и в лесах. Или вообще не захороненных. Свою лепту вносили и крестьяне, чтобы собачий лай не выдавал жилых дворов.

Окна низкой халупы из бревен "в сруб" были темны. Только лишь когда капитан напряг зрение, то заметил в одном из них слабый багровый отблеск жара, бьющего из-под кухонной плиты.

Когда они находились уже на средине двора, скрипнула дверь.

- Стой, кто идет? – прозвучало из темных сеней, подкрепленное четко слышимым в вечерней тишине передергиванием затвора.

Запасной замер, остановившись на полушаге, чуть не споткнувшись о лежащее в траве ближе не идентифицируемое сельскохозяйственное орудие. Вроде как борону. Мужик же настроя не потерял.

- Свой… - В этом он особой оригинальностью не отличался.

Вот интересно, в который раз его привычный отзыв сделается недостаточным, мимоходом подумал офицер.

- А вы, пан капитан, так не стойте, - повернулся к запасному мужик. – В халупу прошу…

Из темноты сеней блеснул свет от прикрытого ладонью фонаря. Он на миг осветил офицера и скользнул по лицу крестьянина, так что тот, ослепленный, прикрыл лицо ладонью.

- Говорю же: свой! – разозлился мужик. – А ну погаси! Еще увидят и…

Скрытый за снопом света часовой загоготал.

- А ну выключи свою батарейку, мать твою за ногу! Из-за тебя всех нас…

- Да не бзди, хозяин. – Часовой рассмеялся еще громче. – Они же словно мышь под веником сидят, после заката на улицу ни гу-гу. Сюда не припрутся, не бойтесь, это мы к ним…

- Хлебало закрой! – раздался голос кого-то постарше. – Нечего ляпать, а это погаси!

Часовой буркнул что-то себе под нос. Но фонарик выключил.

- Заходите! – коротко и резко бросил он, желая тоном покрыть смущение.

- Пан капитан первым.

Хозяин неожиданно проявил знание хороших манер, выполняя плохо видимый в темноте приглашающий жест.

Офицер запаса замялся. Несколько секунд он мигал, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Вообще-то, луч света до его лица не добрался; но сам он инстинктивно поглядел на фонарик… Первым ему входить не хотелось, не хотелось споткнуться обо что-нибудь в темных сенях или разбить голову о низкий потолок. А кроме того, что-то здесь было не так. Здесь была не кадровая армия.

Дверной проем сеней осветился мерцающим блеском. Кто-то заслонял ладонью мечущийся язычок пламени. Блеснул оксидированный ствол автомата часового. Офицер запаса прищурил глаза, теперь он уже замечал мелочи. И выругался себе под нос…

Ожидать было нечего, он пошел дальше. Вошел в сени; часовой отступил на шаг, прикладывая ладонь к непокрытой голове, что привело к появлению гримасы на лице того, что стоял со свечкой. Офицер заставил его еще сильнее смутиться, небрежно салютуя в ответ. Затем остановился и огляделся по сторонам.

Нехорошо.

На часовом, на первый взгляд лет семнадцати, был надет новехонький, словно из-под иголочки, мундир стрелка. Тот, что стоял со свечкой, был старше, но ненамного. Заслоняемый ладонью язычок пламени освещал юное лицо и галуны подхорунжего на парадном кителе.

Это никак не крадущиеся домой потерпевшие поражение на поле боя солдаты, и не мародеры, а только те, что опоздали на баррикады.

Какое-то время на лице подхорунжего рисовалось смущение. Из неприятной ситуации его спас мужик-хозяин, который, что-то бормоча себе под нос, взял свечку и громко выругался, когда горячий стеарин капнул ему на ладонь. Подхорунжий вытянулся по стойке смирно.

- Пан капитан! Докладывает дежурный подхорунжий Мазёл: отряд готов действовать.

- Капитан Вагнер.

Какое-то время он оценивал взглядом вытянувшегося по струнке унтер-офицера. Тот безошибочно распознал офицера из запаса, на миг в его глазах даже мелькнуло превосходство, которое кадровые военные так любили демонстрировать. Только видное под расстегнутой шинелью, свисающая стволом вниз короткоствольная винтовка пробуждал невольное уважение. Польский офицер, да еще с оружием – в последнее время картинка редкая.

- Вольно, - бросил через несколько секунд Вагнер. Взгляд подхорунжего выдавал облегчение. Вагнер догадался, в чем дело. Наконец-то нашелся кто-то, кто возьмет командование на себя. По крайней мере, так подхорунжему казалось.

Так что дело еще не самое паршивое, подумал резервист. Возможно, эти не станут спорить, возможно, даже подчинятся. Он выругался про себя. Все равно – проблема.

- Слушаю, пан капитан?

Вагнер покачал головой совершенно по-граждански. Подхорунжий не обратил на это внимания.

- Какая часть? – небрежно спросил офицер резерва. Особо это его не интересовало, ответ не мог быть существенным.

- Отдельный отряд Войска Польского!

Хорошее название, подумал Вагнер; нормальное, как и любое другое. Что дальше? Решение за него принял хозяин.

- А чего это в сенях стоим? – задал он риторический вопрос. – В дом просим, в дом. Выпить чего-нибудь, а то холодина такая…

- Ведите, пан подхорунжий.

Вагнер кивнул. Остальная часть отдельного отряда квартировала за скрипучей дверью, в большом помещении. Там находился очередной семнадцатилетний пацан в мундире стрелка, плюс пара еще более младших подростков в харцерском хаки. И было им, самое большее, лет по пятнадцать. Все они тут же, неумело, схватились на ноги, еще не зная, как приветствовать входящего в помещение офицера. Вагнер им только лишь кивнул, не желая провоцировать на более отчаянные действия.

В качестве общества в освещенном керосиновой лампой комнате отдельный отряд имел молодую девушку, на коленях которой спал младенец, и пара приличных размеров хряков в сбитой их досок загородке. Вагнер поглядел на окно, затемненное военным одеялом, старательно прибитым к оконной раме.

Взгляд девушки, совершенно никакую красоту, которой портили грубые, словно бы запухшие черты лица, скользнул по Вагнеру. Через миг девушка опустила глаза.

- Невестка… она немного не в себе… - пояснил хозяин, который пролез за всеми в помещение. – Это с тех пор, как повестку получила… Мы-то уже отплакали, еще два имеются, в плену, только вот она почему-то до сих пор не может.

Похоже, сын его погиб еще в самом начале, когда еще сообщали, понял офицер запаса. И поглядел на спящего младенца, который никогда уже не увидит отца.

- Так ему было на роду написано. – Мужик явно верил в судьбу. – А вот старшеньких Пресвятая Дева защитит, как и нас.

Вагнер только скривился. У него самого было довольно скептичное мнение относительно намерений и возможностей Девы Марии. Хуже того, многовековой опыт это лишь подтверждал.

- Баба еду варит. – Мужик никому не давал взять слово, совершенно не обращая внимания на подхорунжего, который, вне всяких сомнений, желал перехватить инициативу. – Долго оно, потом что натемно, но кишка будет. Кровянка. И убоина свежая.

Впервые за вечер Вагнер повеселел, несмотря на сокращение, которое неожиданно почувствовал в желудке, давно уже не помнящем горячей еды. Он поглядел на загородку, в которой донедавна проживал еще один обитатель. Оставшиеся подсвинки похрюкивали, не осознавая ждущей их неизбежной судьбы.

- Пан капитан…

- Пан подхорунжий, скомандуйте уже "вольно", - Вагнер заметил, что весь отдельный отряд стоит по стойке смирно.

- Пан капитан…

- Завтра, пан подхорунжий, завтра.

На сегодня ему было достаточно.

- Пан капитан…

Сквозь остатки сна пробивался настырный голос. Вагнер натянул одеяло на голову, не обращая внимания на щекочущие лицо стебли. Не помогло. К голосу прибавилась еще и сотрясение за плечо.

- Пан капитан…

Военный откинул одеяло, повел отсутствующим взглядом, пытаясь понять, где находится. Кости болели от неудобного положения на слишком мягком сене.

С большим трудом он сконцентрировался на склоняющемся над ним заросшем щетиной лице. Прежде, чем его распознал, знакомый запах перегара, напомнивший ему вчерашний вечер.

- Пан капитан приказал с рассветом разбудить, - оправдывался хозяин. – Вот я и бужу.

- Ага… - буркнул офицер, отчаянно пытаясь не погрузиться снова в сон. Он знал, что если закроет глаза, то вновь заснет. Капитан с трудом сел.

А все от обжорства, подумал Вагнер. Первая горячая еда за… Ладно, не будем. Самое главное, удалось отвертеться от самогонки. У подхорунжего, правда, очень подозрительно блестели глаза, но в присутствии офицера он не мог пить без разрешения. А разрешения не плучил.

Уже тогда до Вагнера дошло, что он попал в большие неприятности, чем предполагал раньше. Подхорунжий Мазёл на орла никак не был похож. Сопляк, из которого армия сделала автомат, не обремененный мышлением. Один из тех молодых пацанов, одурманенных патриотической и националистической пропагандой. Плюс блеск в глазах при виде самогонки.

Капитан тихо выругался, вспоминая о ждущем его задании. Мазёл – это тупица, кандидат в солдафоны самого худшего пошиба. Остальные мальчишки молодые и глупые, зато в них масса воодушевления. И у них имеется куча оружии, из которого можно пострелять…

И он даже не пытался убеждать, зная, что ни к какому результату это не приведет, зато сам он утратит надлежащий по причине возраста и звания авторитет. Против его слов свидетельствовала традиция безнадежных восстаний, вся патриотическая национальная и религиозная пропаганда, годами впаиваемые лозунги о народе избранников. И он прекрасно понимал, что их никак не убедят аргументы о репрессиях и судьбах подобного рода групп. Не были они первыми и, наверняка, не будут последними.

Единственным шансом был бы короткий приказ сложить оружие, ради утешения окрашенный рассказом про ожидание подходящего момента. Нужно было только посоветоваться с подхорунжим.

Вагнер натянул ботинки, теряя какое-то время на пряжки. Потом с трудом поднялся, толкнул просвечивающие щелями в досках двери сарая. На миг остановился, ослепленный уже высоко стоящим осенним солнцем.

Высоко стоящим солнцем – дошло до него, и вот тут-то он проснулся полностью. Явно это был не рассвет.

Стоящий рядом туземец, с покрытым щетиной лицом кривил его в усмешке, которая неожиданно сползла с физиономии, кода Вагнер со злостью рванул его за плечо.

- Это что – рассвет?! Ты же должен был разбудить меня на рассвете.

Мужик был явно обижен. Он же хотел как лучше.

- И что плохого в том, чтобы выспаться? Я же видел, что пан капитан еле на ногах стоит.

У Вагнера опали руки. Не поймет, подумал он, видя изумление и обиду на лице крестьянина. Нужно быть поумнее. В свою очередь, а вот интересно, мелькнула мысль, как он так делает, что его седая щетина делается ни длиннее, ни короче. Ладно, проехали.

- Подхорунжий в доме? – спросил он, разглядываясь по сторонам. Никакого шевеления не заметил. Хлев был пустой, точно так же, как и собачья конура; даже куры по двору не крутились. Наверняка переловили, а свои, чужие – какая разница?

- А! – подтвердил мужик и закрутился на месте. – Уже иду. Он приказал доложить, кода пан капитан проснутся. И он поспешил в халупу, исчез в темных сенях.

Взгляд Вагнера привлекло какое-то движение. В небольшом прудике, окруженном вербами, плавало небольшое стадо уток. Невеликая поверхность воды поблескивала посреди подмокшего лужка рядом с постройками. Странно, подумалось капитану, кур нет, а вот утки сохранились.

Капитан перевел взгляд дальше, пока тот не зацепился на блестевшей на солнце, четко видимой мачте радиостанции; недалеко: километрах в трех-четырех. На миг офицер запаса застыл, после чего втиснулся в тень сарая, под самую стенку из почерневших, рассохшихся досок.

Нужно быть поосторожнее, отругал он сам себя, а не шастать по открытой местности. Вагнер перевесил винтовку через плечо, проверил обойму. Было у него неясное такое предчувствие, что лучше быть готовым. К чему готовым – он не знал и предпочитал не ломать над этим голову.

На дворе появился подхорунжий Мазёл. В отглаженной выходной форме, в лоснящихся офицерских сапогах выглядел он совершенно не к месту. Впечатление портил только металлический шлем старого образца; его отполированная зеленая краска привлекала солнечные отблески. Если у Вагнера и были какие-то сомнения, то сейчас он их полностью лишился.

Глупый позер, подумал он, в самый раз, чтобы нравиться говнюкам. Типичный продукт армии, для которой знамена и капелланы были важнее вооружения.

Вот только Мазёлу следовало отдать справедливость. Помимо болтавшейся на груди бляхи у него имелось оружие. В кобуре на бедре свисал большой пистолет, поддерживаемый ремнем с пряжкой, что в случае подхорунжего было явным нарушением предписаний в отношении формы.

Нужно действовать резко, в который раз кряду подумал Вагнер, когда подхорунжий остановился перед ним по стойке смирно. Несколько секунд он оценивал того взглядом.

Этот трюк он подсмотрел у старого полковника, своего первого полевого командира. Полковник тоже был резервистом, ему пришлось уйти на покой, когда армия избавлялась от таких как он: некорректных в плане политики и мировоззрения. Только лишь когда потребовалось поднять все резервы, вспомнили и о нем.

Полковник всегда, прежде чем отдать приказ, какое-то время лишь молча глядел, так что подчиненный начинал терять настрой и уверенность. Свой секрет он открыл Вагнеру, как бы предчувствуя, что весьма скоро именно Вагнер возьмет после него командование на себя. Очередь в командиры неожиданно сократилась, профессионалов уже не хватало. Еще перед тем, как на следующий день штабной вездеход наткнулся на пару разведывательных транспортеров, полковник успел поучить Вагнера о том, что чем подчиненный ничтожнее, тем результаты лучше.

- Соберите отряд, подхорунжий, - отдал приказ Вагнер.

Мазёл не тронулся с места.

- Ну, что случилось, вы не слышали? – капитан сознательно применил форму "вы".

- Слы… - Мазёл явно был сбит с толку. – То есть… Так точно, пан капитан. Докладываю, отряд отправлен на патрулирование.

Вагнер, скорее, был зол на самого себя, чем удивлен. Ведь мог он предусмотреть подобное. Он приблизился к подхорунжему. Слабый, хотя и слышимый запах самогонки разозлил его еще сильнее.

- Я же вчера приказывал приготовить отряд к осмотру! – прошипел он подхорунжему прямо в лицо. Тот отступил на шаг.

А вдобавок он не слишком-то смел, отметил про себя Вагнер, такой вот тип мелкого мошенника. Об этом он догадывался уже вчера. Мазёл как-то до странного туманно рассказывал о себе самом и службе. На рукаве у него были нашивки четвертого года службы, которые он явно забыл отпороть. Четыре года службы, и до сих пор рядовой?

Мазёл наконец-то взял себя в руки.

- Пан капитан! – пролаял он тоном старого служаки; лишь его покрасневшее лицо свидетельствовало о недавнем замешательстве. – Пан капитан, докладываю, что вы сами приказывали встать к досмотру, как только вы встанете. Вы не вставали, так что я и послал людей…

- Эт-того, сам пан подхорунжий запретили будить! – возмутился щетинистый хозяин.

Вагнер и не заметил, когда тот подошел и прислушивался, кипя святым возмущением.

- Ага, сам пан подхорунжий! – повторил он. – Пан подхорунжий говорили, что пан капитан уставши, так что будить ни-ни, а то злиться станет…

- Заткнись, хам! – не выдержал Мазёл. – Заткнись, а не то я…

- А что будет? Теперь-то оно пан капитан командуют.

- Хозяин…! – резко бросил Вагнер, не отрывая взгляда от побагровевшего лица Мазёла.

Мужик не отошел, только уже не отзывался, только поглядывал искоса. При этом он щурил глаза с покрасневшими жилками, а на заросшей роже появилось выражение издевки. Похоже, служил когда-то, в него было впаяно инстинктивное уважение к чинам.

Тишина продолжалась, ее заполняло доносящееся издали кряканье разгулявшихся в луже уток. Мазёл терял уверенность.

Вагнер подумал, что и хорошо, что все так складывается. Подхорунжий подставился сам. И не нужно будет искать повода. Хорошо и то, что при этом нет молодых. Потом он отдаст им приказ, последний приказ в этой их войне. Подкрашенный большими словами про обязанность, про терпеливое ожидание. Должны будут подействовать, если только… Ну да, если только Мазёл не станет раком. Это ведь он держал под собой весь отряд. Без него это будет куча перепуганных и дезориентированных сопляков.

Только лишь это я и могу сделать, пришел к заключению Вагнер, наблюдая за тем, как лицо подхорунжего принимает совсем уже свекольный оттенок. Только это.

Неправда. Я мог уйти с самого утра или еще вчера, оставляя пацанов их собственной судьбе, вне всяких сомнений – невеселой.

Еще вчера Мазёл вызывал впечатление кандидата в камикадзе – в живую торпеду. Сегодня Вагнер уже не был в этом столь уверен. Подхорунжий, скорее, был похож на трусливого и ленивого главаря, прячущегося за спинами парней, отважных юношеской храбростью, основанной на незнании и уверенности в собственном бессмертии.

Так что не мог он уйти, прокравшись словно вор, оставляя желторотиков под командованием Мазёла. Уж слишком многое видел он по дороге, в ходе короткой войны и сразу же после поражения.

Ему вспомнились сопляки в харцерской форме, с допотопными мосинками на пять патронов, извлеченными из арсенала школьного стрелкового кружка, и сопровождавшего их пожилого мужчину, ксёндза с горящими фанатизмом глазами.

Кончилось все даже не самым худшим образом. Священник не успел повести подростков в атаку на немецкие линии. Он не покрыл себя бессмертной славой, как его предшественник, который много лет назад погубил таких же говнюков в бессмысленном наступлении на большевистские максимы.

Командир батальона, личный состав которого составлял чуть больше взвода, даже не выслушал настырных просьб направить добровольческий отряд в бой, во имя Бога, Чести и Отчизны. Он постучал себя пальцем в висок, приняв предложение за неуместную шутку. Не обратил он внимания и на выкрикиваемые оскорбления в адрес изменников, евреев-пьяниц и трусов, когда солдаты отбирали ружья у несовершеннолетней армии. Вагнер спокойно глядел на мечущегося фанатика, одновременно потягивая из фляжки, что давало основания для некоторых оскорблений. Только лишь когда харцеров отправили с эскортом в тыл, а несостоявшийся национальный герой сидел в хлеву, служащем в качестве временного КПЗ, он позволил себе описать вслух сложившуюся ситуацию: связно, коротко и нецензурно.

Вагнер приглядывался ко всему этому со стороны, довольный тем, что ему не следует принимать решений. Сам он просто пристрелил бы подобного сукина сына на месте. Если кто покончить с собой, вопреки заветам собственной религии, то пусть сам идет на танки с кропильницей, Но при этом пускай никого не тащит за собой.

Несостоявшийся герой дергался, грозя, попеременно, то Божьим судом, то полевым, заверяя в готовности к любым пожертвованиям, со смертью в защиту истинной веры во главе. Добрый Господь Бог выслушал его просьбы довольно-таки быстро; последующий залп из тяжелых гаубиц накрыл польские позиции, а один из снарядов разбил маленький хлев. Творец, как и обычно, валил несколько вслепую: остальные снаряды попали в перевязочный пункт, решая при случае проблему раненых, для которых невозможно было найти транспорт. Неисповедимы пути господни.

Воспоминания пролетали сквозь мысли Вагнера, разум которого холодно наблюдал за нарастающей неуверенностью подхорунжего Мазёла.

Через пару секунд он не выдержит – пришла оценка.

Скрипнула дверь халупы, к отдаленному кряканью присоединился плач младенца. На двор вышла девушка с лишенными выражения глазами. Она встала на солнце, качая сверток. Губами-то она шевелила, вот только колыбельной – или молитвы – слышно не было.

- Пан капитан… - Мазёл уже был готов. Он облизал запекшиеся губы.

Вагнер, несмотря на облегчение, не позволил себе улыбнуться. Он сомневался в том, а будет ли офицер запаса, в покрытой пятнами форме и кривых пехотных гамашах, с седыми, лезущими из-под фуражки волосами, достаточным авторитетом для подхорунжего. Не знал он, сколько еще значат капитанские звездочки, виднеющиеся на рукавах крадущегося лесами беглеца. Мазёл еще вчера позволил себе несколько, вроде как бы и случайных, язвительных замечаний. Он явно хотел проверить, сколько и чего может себе позволить, когда его неоспоримое, казалось, командование над группой подростков внезапно сделалось шатким. По-видимому, его злило восхищение, которое "его ребята" проявляли фронтовому офицеру, пускай и из запаса. Соплякам импонировало то, что Вагнер не бросил оружие, как другие, которых они уже успели встретить ранее по дороге. Они сразу признали его одним из них, не сдавшимся, давшим клятву Богу и Отчизне продолжать сражаться. Богу и Отчизне, именно в этой последовательности. Он был из тех, которые, как уже бывало столетиями назад, созывали себе дружину и отправлялись в лес.

Вагнер поставил подхорунжего на место. Дрессировка школы прапорщиков еще действовала. До Мазёла быстро дошло, что так он ничего не добьется. Теперь капитан стал раздумывать над тем, чтобы заставить его подчиниться себе.

- Пан капитан… - начал было тот.

- Заткнитесь, подхорунжий. – Вагнер сам удивлялся тому, как легко усвоил тон старослужащего гражданский, которым он был еще до недавнего времени. Это все из-за военных фильмов, мелькнуло у него в мыслях. – Заткнитесь, - повторил он. – Вы не выполнили приказ!

И этого хватило. Годы казарменной муштры перевесили. Бог войны в лоснящемся шлеме и отглаженной форме сломался.

- П-пан к-капитан! – заикнулся унтер-офицер. – Я думал… Ну… как по порядку…

- Хрен ты что там думал, - заявил Вагнер. – Хотел показать, кто здесь главный. Хотел доказать соплякам: что бы там ни было, они должны слушать тебя.

Тут он холодно усмехнулся, усиливая растерянность подхорунжего.

- Ну… это же стандартные действия, - выбрасывал из себя слова Мазёл, брызгая капельками слюны. – Разведывательный патруль, обеспечение места постоя.

- Ма-алчать! – Улыбка с лица Вагнера исчезла. – Что ты мне тут пиздишь? Какое еще обеспечение? Какого места постоя?

- Согласно уставу…

- Заткни уже свое глупое рыло!

Глядите, выходит уже все лучше и лучше. Нужно было бы еше прибавить "курва". И он тут же поправился.

- Это что вы мне тут, курва, пиздите! Какой в хрен устав! Говнюков в патруль выслал, а сам задницу под крышей греешь!

Теперь уже Мазёл был бледен, словно стена, он так сильно стискивал челюсть, что задрожали мышцы на щеках.

- Мазёл, хрен ты моржовый, - продолжал Вагнер с язвительным спокойствием. – Здесь вы с позавчера, так что не пиздите мне тут о рутине. Сам даже носа из халупы не высунул, только жрал и водяру хлестал…

В свою очередь, это впервые ему случилось набрести на подобную сволочь. На войне ничего подобного встречать не доводилось; это только сейчас, пронюхав оказию, вылезали такие в чистеньких мундирчиках. Не было у него ни иллюзий, ни сомнений. Очень скоро, Мазёл довел бы подчиненных до гибели. Сам же, вне всяких сомнений, закончил бы как грабитель и бандит.

- Ты куда их, курва, выслал?

Неопределенное движение рукой.

- Туда…

- Куда, курва, туда?

- Ну, туда…

Подхорунжий трясущейся рукой показывал в направлении Нагошева, где над постройками торчала тонкая игла мачты. Вагнер почувствовал, как кровь ударяет ему в голову. Он ткнул Мазёла пальцем в грудь, в самый последний миг удерживаясь от того, чтобы не повторить этого же стволом винтовки.

- Туда, - подавился он бессильной злостью. – А ты можешь сказать: на кой хер?

Мазёл начал отступать на полусогнутых.

- Ну… - выдавил он наконец из себя. – Там пост. Так что… того… разведать…

- Мазёл, ты идиот! Я же вчера еще говорил, что в лесу…

Вагнер прервался на полуслове, почувствовав идущий по спине холодок. Он заглушил проклятия под собственным адресом. Ты ведь и сам хрен моржовый, а не командир, пришла туманная мысль. Он тряхнул головой.

- Немедленно верни их назад, - тихо и спокойно произнес капитан. Подхорунжий, которого смена тона застала врасплох, застыл на месте.

- К… как? – беспомощно простонал он.

- У тебя, что, нет связи? – спросил резервист, уже зная ответ. У Мазёла и не могло быть связи. Не был он похож на такого, который о подобном подумает. Вагнер схватил его за воротник кителя и притянул к себе.

- Тогда пиздуй за ними! – прошипел он тому прямо в лицо. – Пиздуй, и немедленно, только сними с башки свою блестящую кастрюлю, потому что, курва, тебя сразу же и пришьют… И будет лучше, чтобы ты их привел сюда, потому что я тебя лично, курва, пристрелю на месте…

Он замолк; в тишине было слышно лишь свистящее дыхание этой пары. Ну да: кряканье уток и плач ребенка.

Вновь до Вагнера начали доходить детали окружения. Заросший щетиной мужик, бесшумно напевающая что-то девушка рядом с колодезным журавлем, убаюкивающая на руках ребенка. Доходящее через открытую дверь дома хрюканье подсвинков. Он гглянул на подхорунжего, который дрожащими пальцами отстегивал пряжку блестящего шлема.

- Отправляйся за ними, Мазёл, - скомандовал Вагнер уже более спокойно. – Наверняка успеешь, пацаны играют в войнушку, быстро не идут и в обязательном порядке прячутся. Впрочем, пойдем вместе…

Подхорунжий кивал головой в перекосившемся шлеме, пряжка никак не поддавалась.

- Приведи их, - продолжал запасной. – Все это псу под хвост, они должны вернуться по домам, война закончилась. А для них она даже не должна начаться.

Здесь он совершил ошибку. Подхорунжий перестал заниматься пряжкой, опустил руки, глаза расширились…

- Т-ты… - тихо произнес он. – Ты… трус.

Вагнер застыл на месте, понимая, что сам все испортил. Снова он ошибся в оценке; Мазёл не был ловкачом и мошенником – он был тупоголовым кретином.

- Предатель. Это все из-за таких, как ты… Сам пиздуй домой, пердун старый!

Пальцы подхорунжего копались с застежкой кобуры. Вагнер почувствовал, как его охватывает бешенство.

Открытой ладонью он пихнул Мазёла в грудь. Подхорунжий с размаху уселся на задницу, штанами размазывая по траве утиный помет. Он хотел было схватиться на ноги, но щелчок затвора его остановил. Глаза его глядели прямо в дуло винтовки.

- Лапы прочь! – предупредил Вагнер, видя расстегнутую кобуру и пальцы унтер-офицера, охватывающие рукоять.

Какое-то время ему казалось, что проиграл, но Мазёл медленно отвел руку. По его лицу стекали слезы злости.

- Это все из-за таких, как ты… - плохо разборчиво бормотал он. – Трус! Дезертир!

- Панове, панове, - неожиданно вмешался хозяин. – Да что же это вы…

Ствол винтовки очертил полукруг.

- Да я так только… - Мужик отскочил, словно ошпаренный. – Оно, может, ничего и не станется, там на посту всего несколько…

Выстрел прозвучал неожиданно, отразившись от стены леса. После него раздались другие. Наконец очередь из тяжелого пулемета, похожая на ужасно усиленный звук разрываемой ткани. Все замерли на месте.

Недалеко, километра полтора – два, машинально оценил Вагнер. Глухо взорвалась граната. Потом следующая. И тишина. Только лишь один-единственный выстрел, более тихий, словно бы из пистолета.

Резервист опустил оружие.

- Все, Мазёл, уже не нужно идти, - буркнул он. – Все кончено. – Он оглянулся по сторонам. – В дом! – заорал со злостью, видя девушку с ребенком, продолжавшую стоять у колодца. – И ты тоже! – крикнул он хозяину, словно столб торчащему посреди двора. Прикрыв козырьком ладони набежавшие кровью глаза, тот всматривался в линию горизонта.

Подхорунжий поднимался с земли, избегая взгляда Вагнера. Слезы оставили на его лице грязные следы. Резервист схватил его за плечо и потащил под стену сарая. Мазёл споткнулся и ударился о почерневшие доски.

- Забери ее отсюда! – крикнул Вагнер мужику. – Забирай ее и бегите!

- Куда бежать-то? – Мужик беспомощно закрутился на одном месте. – Куда?

- Идиот, - буркнул офицер запаса в адрес унтер-офицера, который опирался о стену сарая и глядел пустым взглядом перед собой. – Придурок…

Он прекрасно понимал бессмысленность собственных слов, но прерваться не мог.

- Войнушки тебе захотелось, - с горечью выплевывал из себя слова Вагнер, сам не зная: то ли в адрес подхорунжего-неудачника, то ли самого себя. – Молись теперь, чтобы их сразу… Сразу же с ними покончили, в самом лучшем случае – взяли в плен. Ведь если нет, если который из них выскользнул, то сейчас же приведет их сюда…

Словно бы в подтверждение его слов снова грохнули выстрелы. На сей раз ближе.

- Господи Иисусе! – Мужик подскочил под стенку. – О Боже, идут!

Вагнер хотел выглянуть из-за угла сарая, но не успел. От грохота недалекого взрыва у него даже зазвенело в ушах. Когда он осторожненько глянул, то успел заметить только взлетающую из озерца тину и грязь с клубком перьев. Очередной снаряд из гранатомета выдрал с пасбища клочья дерна. Обломки с шипением пошли вверх и с треском опали на сарай.

- Да забери же ты ее, курва! – взвизгнул подхорунжий.

Он схватился на ноги, не обращая внимания на очередной разрыв, подальше. Схватил застывшую девушку, потащил в дом.

- Господи Иисусе… - стучал зубами мужик.

Пули рассекали воздух высоко над их головами; был слышен лишь характерный свист. Резервист упал на землю и, прижимаясь к ней всем телом, подполз к углу сарая, выглянул, держа голову над самой землей. Обстрел из гранатометов уже закончился, сюда прилетело всего три или четыре снаряда – в этом Вагнер не был уверен. Но он догадался, почему так, ну а увиденное подтвердило его предположения.

Пригнувшиеся на бегу силуэты были настолько близко, что атакующие прекратили огонь, чтобы не поразить собственных людей.

Офицер запаса отвел голову и какое-то время лежал с закрытыми глазами. Все псу под хвост; он чувствовал лишь пустоту и холод. Напрасной была длительная дорога по лесам. Он встретит смерть за колючей проволокой. И дай Бог, чтобы так и было, подумал он на удивление спокойно, словно все это относилось к кому-то другому.

Вагнер знал, что уже не успеет вернуться. Неожиданно почувствовал укол, хотя прекрасно понимал и то, что возвращаться уже не к чему.

Он пополз к неподвижно опирающемуся о стенку мужику. В доски с другой стороны ударила пуля, сразу же за ней – другая. Был слышен рев двигателя разведывательной машины, которая двигалась сразу за пехотинцами.

- Вали в дом! – Вагнер дернул хозяина за плечо. – Поздно уже бежать.

Он поглядел на обширные и пустые поля с другой стороны, спадающие к невидимой отсюда речке. Не было ни малейшего шанса; кто бы туда не бежал, был бы видим, как на ладони.

Мужик раскрыл сжатые веки, стащил с головы берет с хвостиком и прижал его к груди.

- Господи Иисусе – стонал он, - Дева Мария…

Вагнер схватил его за плечи и тряхнул.

- Беги в дом, там толстые доски!

- Дева Мария защитит! Не позволит она! Нас, невиновных, веры придерживающихся…

Офицер запаса разочарованно мотнул головой. Крыша у мужика поехала, подумал он. Вновь отозвался пулемет. Очередь ударила о стену сарая, пробивая, словно швейная машинка ткань, тонкие доски. Над их головами в почерневшей древесине расцвели дыры, окруженные более светлыми щепками. К счастью, пули пошли высоко, под навес крытой толью крыши. Припав к земле, Вагнер видел, как склоненный вперед хозяин, пошатываясь, бежит в сторону спасительной двери. Внезапно мужик споткнулся, замер в неестественном положении, словно наскочил на невидимую помеху. Через мгновение он выбросил руки вверх и в полуобороте сполз на землю. В течение доли секунды Вагнер видел его лицо, широко раскрытые, уже мертвые глаза. И темное пятно входного отверстия на лбу, сразу же под обрезом берета. Кровь не текла, она просто не успела, прежде чем лицо упавшего ударилось о землю. И Дева Мария со своим заданием не справилась. А может, она просто не любила отдающих самогонкой, заросших щетиной мужиков. Вагнер впил пальцы в песок, стиснул веки. Да, все так бессмысленно, только и подумал он.

На дворе разлаялся ручной пулемет. Яростный крик. Капитан запаса открыл глаза.

Подхорунжий не сбежал, не спрятал голову под перину, как предполагал Вагнер. Еще раз он неверно его оценил. Мазёл, выпрямившись, стоял посреди двора. Адреналин прибавил ему сил, поскольку он держал пулемет на бедре, без перевязи, с патронной лентой, свободно перевешивающейся через левую руку. Он медленно поворачивался, с пальцем на спусковом курке, с искаженным под шлемом лицом и с безумием в глазах. Унтер-офицер что-то выкрикивал, непонятно: то ли проклятия, то ли молитвы, в то время как подающий механизм ритмично дергал перевешенную через руку ленту, оружие выплевывало учетверенные языки огня из глушителя отдачи. Гильзы и рассыпающиеся звенья ленты словно в замедленном фильме спадали к вычищенным до блеска сапогам.

Мазёл решил сделаться героем. В соответствии с национальной традицией – мертвым.

В более медленное стаккато ручного пулемета ворвался отзвук очереди тяжелого MG. Эта вторая хлестнула по балкам халупы, обозначая их оспинами щепок, вгрызлась в угол, в соединенные закладкой бревна, выбивая крупные щепки, которые взлетали высоко в воздух. Последующая очередь с грохотом ударила по колодцу, выщербила бетонное кольцо, выбивая куски величиной с кулак.

Третья очередь, выпущенная со теоретической скоростью тысячу двести выстрелов в секунду, была уж цельной. Вагнер закрыл глаза, сохраняя под веками вид спины подхорунжего, взрывающейся фонтаном крови и обломками костей.

Он схватился, чтобы бежать вслепую. С пустотой в голове. Ни о чем не думая.

Он успел сделать четыре шага, одновременно подбросив перевешенную на груди короткоствольную винтовку. Первое попадание, в плечо, развернуло его, Вагнер четко увидел темные, пригнувшиеся силуэты, плюющиеся яркими огоньками выстрелов. Рука отказалась слушаться, ствол опустился, выстрел пошел в землю. Но он все так же жал на спусковой крючок, пытаясь приподнять винтовку. Во время второго ранения, в бедро, он тоже не почувствовал боли. Горизонт из горизонтального неожиданно сделался вертикальным, земля с размаху ударила его в лицо. Теперь он мог только лежать и смотреть, повернутый задом к наступающим.

Он видел все новые, светлые обломки на стене халупы, перекошенный забор, пустую собачью будку, со свисающей, перекинутой через крышу цепью. Он слышал свист пролетавших вверху пуль, визг, когда те врезались в бревна, и глухие, чавкающие, когда те попадали в землю. Один, а затем и второй звон, когда пули прошили свисающее с колодезного журавля ржавое ведро.

И еще один отзвук – с другой стороны. Высокий визг и лязг гусениц. Вагнер уже не мог повернуть голову сильнее, тело его не слушалось. Только лишь пальцы выброшенной вперед руки царапали траву, пытаясь достать отброшенную при падении винтовку. Он видел перерезанный пулей тканевый ремень.

Стрельба утихла, раздался еще один, потом другой запоздавший выстрел. И нарастающий шум откуда-то сбоку. С грохотом треснули доски забора.

Все более громки делался свист турбины. На дворик, громя гусеницами корыто и неустановленные сельскохозяйственные орудия, вкатился танк, main battle tank M6A1 Schwartzkopf.

Дело паршивое. Только мы никого не осуждаем. Все это вызвали не супердержавы.

Невилл Шют "На последнем берегу"

Он толкнул тяжелую, металлическую дверь, с прямоугольником грязной фанеры вместо выбитого стекла. В лицо тут же ударила волна тепла, вонь гадкого табака, квашеной капусты и самогона. Внутри было темно, сквозь немногочисленные оставшиеся стекла пробивались всего лишь небольшие полоски света. Громадные окна, типичные для павильонов стиля раннего GS. Как у Келюса – новая, светлая, застекленная пивнушка к тысячелетию…

Сейчас все эти громадные окна, защищаемые хитроумно сваренными из армированных прутьев решетками, в большинстве своем были заслонены бельмом небрежно сбитых досок, истрепанных картонных листов и кусков оторванной толи. Уцелевшие окна изнутри были покрыты испариной, кухонная вентиляция представляла собой воспоминание о минувшей эпохе.

Он вошел в зал; стук ботинок на грязном полу, который не убирался, похоже, с того времени, как здесь прошел фронт, терялся в говоре бесед, бряцании бутылок и нескладной пьяной песни. Пели по-русски, калеча слова польским акцентом.

Остановился. Несмотря на ранее время, мест не хватало.

В пьяном взгляде кого-то за ближайшим столиком блеснула подозрительность. Его дружок, которого пихнули в бок, чуть не грохнулся с погнутого металлического стульчика. Несколько секунд он мутным взглядом ввинчивался в лицо прибывшего, пытаясь сконцентрировать взгляд. Наконец это, вроде как бы, удалось, потому что в набежавших кровью глазах мелькнуло нечто вроде страха. Протрезвев, он уже срывался с места, ни на чем не останавливающимся взглядом глядя куда угодно, только не туда, куда глядел раньше. Одной рукой он пытался забрать со стола на две трети опорожненную бутылку, а второй дергал приятеля за плечо. Наверное, это ему даже удалось бы, если бы не то, что все эти вещи он пытался сделать одновременно. Бутылка упала, мутная струя самогона потекла по голой столешнице.

Пьяница, ничем не отличающийся одеждой от анонимной и оборванной толпы, прокатывающейся волнами по улицам пограничного города, пожелал вытереть стол рукавом.

Контрабандист, подумал Вагнер. Новый, этой рожи я здесь еще не видел.

Его не обманула потасканная военная русская куртка, "ялту" таскало большая часть мужчин в этой зоне. И он мог позволить себе на… Присмотрелся к остаткам еды на тарелке с отбитыми краями.

Котлету из свиного фарша с капустой подавали только за доллары. Свиньи, как и всякий находящийся под угрозой уничтожения вид, наконец-то дождались надлежащего признания.

За злотые или – как их здесь называли – оккупационные боны здесь можно было приобрести только хлеб и кашу. Иногда – овощи. За рубли, в соответствии с одним из первых распоряжений, получали три года. Это минимум три. Новые власти как огня боялись каких-либо параллелей с аннексией или оккупацией, символом которой могла стать российская валюта. Официально до сих пор утверждалось, что все это было мирной операцией. Возвращение мира после агрессивной войны, защита меньшинства перед настроенными ксенофобски поляками.

Не имело никакого значения, что в русской зоне все давным-давно уже забыли о местной администрации. В городах военные комендатуры обрастали гражданскими, которые переставали быть меньшинством в приграничной зоне. Все больше хозяйств, даже здесь, в развилке Буга и Нареви, переходило в литовские руки. Понятное дело, в рамках компенсации, а при случае суверенная, вроде как, Литва все сильнее заполнялась русскими.

Не имело значения и то, что силезцы охотно заняли место бывших ГДР-овцев; они пользовались щедрой помощью федерального правительства для ландов, отставших в хозяйственном развитии. Все было устроено как следует, международное мнение убедили результаты плебисцита.

Операция по принуждению к миру. Силезия возвратилась в Фатерланд вместе с большей частью Великопольши и Поморья. В Великопольше никто плебисцит не проводил, это было компенсацией за Восточную Пруссию. Именно таким образом, по меркам двадцать первого века, была решена проблема экстерриториального коридора. А великополяне, в соответствии с многовековым опытом, спокойно могли теперь садить свои Kartoffeln, производить из них чипсы и пиво "Лех".

Все остальное осталось польским. Американская зона, от Быдгощи до Кракова, с польскими администрацией и полицией. С четырехзвездочным американским генералом, который принимал решения по всем вопросам, с до сих пор забитыми лагерями для интернированных. И зона временного расположения российских миротворческих сил.

И это никак не оккупационные войска, нет никакой аннексии. Так что ни в коем случае нельзя вводить собственную валюту, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал… Как будто бы все и так не было ясно.

Именно так произошло величайшее в истории матушки-России экономическое чудо. Рубль на черном рынке стоил четыре доллара.

Все потому что рубль был базовой валютой в торговле с русскими, и военными, и гражданскими. В России, терзаемой постоянным кризисом, давно уже было запрещено владеть иностранными валютами, не первый раз в истории. Прецеденты уже бывали. А от русских покупалось все: военная форма, боеприпасы, консервы и кашу, противотанковые гранатометы и ордера на дерево из леса. Вообще-то, эти последние должны были распределяться среди всех зарегистрированных жителей, с тех пор, как все остальные источники энергии окончательно высохли. Только вся штука была в том, что пограничной зоне большая часть людей пребывала нелегально. А легальные, только еще не обжившиеся, ужасно удивлялись, пытаясь получить желанную бумажку на древесину без рубликов. Понятное дело, через какое-то время опыт у них появлялся, или же они переправлялись через Буг в поисках American Dream. Поскольку в другую сторону пересечь реку было труднее, возвращались они редко когда, а вдобавок были удивительно малоразговорчивыми.

Пьяный контрабандист наконец-то закончил оттирать залитую столешницу и трясущейся рукой поставил бутылку. При этом он толкнул дружка, который к этому времени смог, пошатываясь, подняться. Они ушли, уставив глаза в грязный пол.

- Благодарю, - буркнул Вагнер себе под нос.

Он с нежностью поставил в углу тяжелый, продолговатый пакет и присел на стул. Менее всего погнутый.

Сидя в углу, у окна, сквозь не слишком покрытое испариной стекло он мог глядеть на улицу, когда-то, как он сам помнил, оживленную, международную трассу на Августов и Белосток. Когда несколько лет назад он сиживал в этом же самом месте, то видел бесконечную череду большегрузных автомобилей, совершающих международные перевозки, и которые ожидали зеленого света на перекрестке; стены пивной сотрясались вибрации проезжающих автомобилей, звенели стекла, которые вибрировали от низкого рокота двигателей. Сейчас же асфальт, зияющий вырванными гусеницами ямами, был пуст, редко-редко когда пролетал УАЗ или военный грузовик. Иногда по мостовой могли простучать копыта лошади, запряженной в телегу, или же со звоном подков проезжал кавалерийский патруль.

Две небольшие, окруженные сеточкой трещин дырочки в стекле дарили надежду на глоточек свежего воздуха. Когда Вагнер выпрямился, те очутились точно на высоте грудной клетки. Маленькие дырочки: 5,45 или 5,56, из ʺкалашаʺ или ʺбериллаʺ.

А интересно, бесстрастно подумал он, сидел ли тогда здесь кто-нибудь. Наверняка сидел, в противном случае, зачем напрасно жечь патроны?

Окружающий говор вернулся к первоначальной громкости. Разговоры, притихшие было, когда он входил, вновь вернулись в нормальную колею, если только пьяные бормотания, песни и ссоры можно было назвать разговорами.

Задумавшись, он и не заметил, когда их клубов дыма и пара, бухающих из лишенной двери кухни, появилась официантка.

- Чего-нибудь горяченького? – без тени улыбки, слегка кивнув, спросила она. Зато прибывший усмехнулся широко. Особое отношение. Ему было известно, что остальных клиентов она привыкла спрашивать коротко и вежливо: "Чего?".

- Кушать? – делано удивился он. – Натощак?

Этого он мог и не говорить, не говоря ни слова, девушка ушла. Через несколько секунд вернулась и поставила перед ним стакан с золотистой жидкостью.

Он тоже, не говоря ни слова, вытащил мятую пятерку. Долларов. Бакс чаевых, может она – наконец-то – улыбнется. Официантка же даже не пошевелилась, не протянула руку за банкнотом.

- Восемь, - сухо бросила она, почесываясь под левой грудью. – Это настоящий.

Он сделал осторожный глоток из стакана, насмешливо поглядывая в безразличное лицо девушки. Та чесалась все сильнее. Дура, вшей не ловит, пришла бесстрастная мысль.

Он сделал еще один глоток и кивнул. Добавил еще одну пятерку. И действительно, напиток не был похож на самогон, окрашенный луковой шелухой. Все зависит от того, как мы понимаем значение слова "настоящий".

Девушка отошла. Он же поднял стакан, поглядел под свет, как янтарная жидкость маслянисто стекает по стенкам. Черт, подумал, а может и вправду армянский или грузинский. Вкус уже забылся.

Стакан мог представлять собой любопытный материал для любой дактилоскопической лаборатории. На самом краю остались едва заметные следы губной помады. Вот зараза, сама потянула по пути от бара, догадался он. Интересно, у нее одни только вши? Ну да ладно, спиртное дезинфицирует.

Он глотнул еще раз, стараясь прикладывать губы по противоположной стороне от карминовых следов. Чувствуя, как коньяк наконец-то начинает разогревать, он поглядывал через покрытое испариной стекло на газон перед ратушей со сломанной башенкой и на БТР, вросший колесами в размякшую, бурую, зимнюю почву того же газона. Невольно вздрогнул, когда до него дошло, что опущенный ствол пулемета целит прямо в окно.

Транспортер стоял в том же самом месте, что и всегда. Самое малое – три, нет, уже четыре года. Никуда он уже не отправится, во всяком случае, собственными силами, хотя все это время при нем торчит часовой, сегодня закутанный в доходящую до щиколоток шинель. БТР должен был будить уважение, заставлять быть послушными, на самом же деле он вызывал только жалость. Отмеченный ржавыми потеками, лучше всего видимыми на большом, нарисованном на борту трехцветном флаге, и исключительно безвкусной, яркой эмблеме какого-то из гвардейских полков. Весной его, наверняка, покрасят, как и два года назад.

Услышав скрежет двери, он мгновенно стряхнул задумчивость. Еще больше вместе со стулом забрался в угол, пряча лицо в тени, не разгоняемой тусклым светом зимнего дня, что сочился сквозь стекла, и мерцающим, синим светом немногочисленных люминесцентных ламп.

Еще не сейчас. В зал вошли два типа в совершенно новых ватниках. У того, что постарше, имелись седые усы на свежем, налитом лице; второй был молодым, на первый взгляд, умственно немного отсталый.

Вагнер выругался про себя. Курва, не было у них другого времени. Похоже, будут неприятности.

Говор утих, словно ножом отрезало. У стойки повернулись в сторону зала завсегдатаи, представляя миру лица, очень сильно напоминающие физиономии клиентов бара из первой части "Звездных войн".

В неожиданной тишине брякнула отложенная вилка. Второй щелчок, раздавшийся через мгновение, как-то неприятно походило на отзвук открываемого пружинного ножа.