Юрий Бурносов. Осень в Никольском

Сегодня Кирилл Степанович Васильков занимался благородным и благодарным делом —мариновал огурцы.

Он делал это совсем не так, как покойная супруга. Та стерилизовала банки, закатывала их крышками при помощи специальной машинки, переворачивала, выдерживала, накрыв тряпочкой… Василькову все это было чуждо и сложно, он не вдавался в подробности изготовления и потреблял конечный продукт. Зная к тому же, что супругины огурцы порой мутнели и становились кислыми, а то и взрывались по малопонятным причинам. Потому для себя он выбрал в Интернете рецепт безошибочный, европейский — много уксуса и никакой стерилизации. К тому же в закрытых наглухо банках ютились, говорят, анаэробные возбудители ботулизма. Правда, это скорее относилось к грибам, но рисковать и помирать Вешняков не хотел, раз уж дожил до семидесяти трех.

Возраст Христа, как обычно шутил он, начиная еще со своего пятьдесят третьего года. И на недоуменные замечания — Христос, мол, прожил всего тридцать три! — Васильков добавлял:

— Я имею в виду потенциальный возраст Христа, если бы он не объявлял себя Царем Иудейским и не собирал вокруг себя маргинальные элементы в виде апостолов.

Кирилл Степанович осторожно попробовал кипящий маринад, почмокал губами, добавил пару гвоздичин и чайную ложку сахара. Вроде нормально. Пусть теперь прокипит хорошенько, и можно разливать по банкам.

И тут он обнаружил, что закончилась лаврушка. Без лаврушки маринад — не маринад, потому старик выключил газ, накинул пальто и заковылял в гастроном.

Хотя оно громко сказано — гастроном. Гастроном как таковой здесь был три года назад. Затем он превратился в пункт раздачи гуманитарной помощи, а сейчас являл жалкое зрелище — соевое мясо, водка, презервативы, крупа, макароны, непонятного происхождения консервы с непонятным же содержимым. Васильков помнил горбачевские и ранние ельцинские времена, так вот, тогда было гадко, но все же получше.

Но лавровый лист в «гастрономе» имелся, притом в огромных количествах. Васильков повозился в отделении кошелька для мелочи, выбрал юбилейную рублевую монетку с профилем академика Сахарова и подал мрачной продавщице. Продавщица бросила на прилавок два пакета лаврового листа производства Польши и тридцать копеек сдачи.

— Колбасу не собирались завозить? — поинтересовался Васильков.

— Растительную, — буркнула продавщица. — Во вторник вроде. С утра подходите, а то разберут ведь…

Можно было и не спрашивать. После подписания президентом Чибриковой европейской конвенции о правах животных обычная колбаса появлялась на прилавках все реже и реже, а за фермерским мясом нужно было ехать за пределы Московской области, потому что здесь оно стоило диких денег. Да и фермеров помаленьку выбивали, насылая грозные комиссии, которые детально осматривали свинарники и коровники на предмет соответствия евростандартам. Разумеется, свинарники и коровники чаще всего не соответствовали: где–то не ставили скотине музыку Вивальди, где–то — чересчур мучительно умерщвляли, где–то чисто по–российски морда фермера не нравилась утонченным проверяющим.

К слову, с фальшивыми колбасами, сосисками и бифштексами тоже далеко не всегда было хорошо. «Трудности переходного периода от тоталитаризма» — так обычно называли это в газетах и по телевизору. Увы, пресловутый период заходил уж на четвертый год, а от синтетических и соевых «деликатесов» у Кирилла Степановича было жуткое несварение. Поэтому он в основном питался овощами. Вполне в духе подписанной конвенции и архиактивной государственной пропаганды веганства и вегетарианства, которым Васильков совершенно не сочувствовал.

Распихав по карманам пакеты с лавровым листом, Кирилл Степанович двинулся в обратный путь.

Несмотря на золотую осень с ее буйством желтого, красного и оранжевого цветов, побеждающих летнюю зелень, настроение было отвратительным, как и окружающий пейзаж. Брошенные дачи, ржавеющие машины без колес, с алчно распахнутыми пастями багажников и капотов… Военный городок держался получше, хотя собственно военных оттуда давно изгнали. Когда расформировали дивизию внутренних войск имени Дзержинского, всех офицеров и их семьи заодно лишили жилплощади. Даже тех, кого не осудили — а таких хорошо если процентов десять набиралось. Особенно после того как предыдущий президент под лозунгом «Хватит кормить Кавказ!» пытался навести «конституционный порядок» в паре тамошних республик и положил большую часть личного состава. Разумеется, после этого ничего не оставалось, как объявить выживших в бессмысленной бойне военными преступниками.

Европейские суды радостно и в кратчайшие сроки все рассмотрели и оформили, а экс–президент нынче спокойно преподавал в своем любимом Йельском университете. Его преступником, разумеется, не признали.

Сейчас в многоэтажках городка жили какие–то непонятные люди, преимущественно кавказского и среднеазиатского обличья — видимо, благодаря новому миграционному законодательству, фактически открывшему границы и не требующему даже временной регистрации, взамен предлагая довольно внушительные пособия. Васильков как–то подсчитал, что теперь безработный гость получает едва ли не вдвое больше вполне себе работающего учителя местной школы.

На территории самой дивизии, по слухам, собирались открыть эстонскую военную базу, а в здании бывшего дома культуры — гей–клуб. На вертолете уже прилетал будущий комендант — непонятное существо (веяния принятой в Европе отмены понятия «биологический пол») в мешковатой форме. Осматривало будущие владения, так сказать…

Но Василькову на это было наплевать. Кирилл Степанович перестал интересоваться политикой еще со времен того самого «похода на Кавказ». То есть не то чтобы он окончательно самоустранился от просмотра новостей (с бумажными газетами он покончил еще при Путине), но делал это исключительно пассивно, а главное, порой даже не понимал смысла увиденного.

Например, показывали на днях вновь открытую колонию где–то под Сыктывкаром. Заключенные, отбывающие пожизненное наказание, весело играли в мяч на искусственной лужайке с подогревом, плавали в бассейне, поедали экологически чистую пищу. Камеры были размером с весь васильковский участок, с мини–джакузи и огромным телевизором. В колонии работал солярий, а нарушения режима, как поведал начальник учреждения, были чреваты для заключенных лишением выбора личного меню на неделю.

Или вот всеобщее право быть избранным, которое касалось теперь даже умственно отсталых. Нет, Васильков прекрасно понимал, что многие из виденных им прежде руководителей, даже весьма крупного масштаба, будучи и с виду, и официально вполне нормальными, на самом деле не могли и игрушечной машинкой управлять, не то что городом или регионом. Но избирать мэром человека с синдромом Дауна, как в прошлом году в Орле…

Кирилл Степанович неуклюже перепрыгнул через лужу и поморщился. Грыжа позвоночника давала о себе знать. Раньше он исправно кушал прописываемые знакомым доктором из дивизионного госпиталя лекарства с магическими названиями типа катадалон или аркоксиа. Сейчас не было ни врача, угодившего в военные преступники за командировку в Дагестан, ни лекарств. Если бы Васильков подцепил СПИД или был наркоманом — тогда да, ему бы выдавали целый список дорогостоящих средств по линии международной помощи. А вот стариковская грыжа никого не интересовала. Потому Васильков отвечал медицине взаимностью и лечился народными средствами: сабельником, девясилом и компрессами из листьев хрена.

За домами панически взвыла электричка. Расписание сократили до минимума — теперь в день через Никольское проходило в обе стороны поездов пятнадцать. Наверное, жителям области от этого был немалый вред, но Васильков в последний раз ездил в Москву больше года тому назад. Курский вокзал поразил его своей дикостью и безысходностью — наверное, так он выглядел в военные годы, с толпами эвакуирующихся. В метро было не лучше — в вестибюле станции дико чернели проплешины на месте сбитых барельефов. После признания военных преступлений Советского Союза в захватнической войне 1939—1945 годов и запрета ношения советских наград барельефы сбили, так как они были посвящены как раз военным событиям и изображали те самые награды. Что присобачить на их место, пока не решили, и потому казалось, что на станции недавно произошла серьезная перестрелка.

Саму станцию «Курская» давно переименовали в «Политковскую». Этого Васильков, всегда бережно относившийся к русскому языку, решительно не понимал. Собственно, он и раньше не понимал все эти «Маяковские» и «Достоевские». Пушкин — «Пушкинская», это да. Согласно всем правилам. Или, если из новых, то «Каспаровская» и «Немцовская», на здоровье. «Алексеевская» — там даже название менять не пришлось, просто памятник правозащитнице у входа поставили.

Но Достоевский — это никак не «Достоевская», а «имени Достоевского», если уж так хочется. Достоевская — это может быть супруга писателя, а никак не станция… То же и Политковская.

Как–то Кирилл Степанович даже сел писать гневное и обстоятельное письмо в дирекцию метрополитена, но уже на третьем абзаце бросил. В стране уже несколько лет творилось такое, на фоне чего неправильное наименование станции, да еще с точки зрения какого–то замшелого историка с сомнительным прошлым, казалось сущей ерундой. А самое обидное, что на письмо и в самом деле могли среагировать — как с готовностью реагировали на либеральные евроглупости, не обращая никакого внимания на куда более важные вещи… Это окончательно разрушило бы и без того разваливающуюся систему ценностей и координат Василькова. Потому Кирилл Степанович стер файл и занялся работой над никому не нужным нынче текстом о роли кавалерии в Великой Отечественной войне.

Да, он всегда был военным историком. Такая несчастливая планида.

Перепрыгивая очередную лужу, Васильков подумал, что по завершении заготовки огурцов надо бы закончить и главу про биографию генерала Городовикова. Но, судя по всему, доблестный генерал откладывался, потому что возле бревенчатого одноэтажного домика Василькова стоял бежевый внедорожник размером примерно с сам домик.

Разумеется, это прикатил его ученик Володя Рудницкий — машина была знакома, да и кто бы еще приехал к дряхлому историку, доживающему свой смутный век на даче. За рулем никого не было, поэтому Кирилл Степанович обошел домик и увидел Володю, внимательно рассматривающего огородное пугало. Васильков поставил его еще весной, когда пытался посадить кукурузу. Вороны беспардонно раскапывали рядки и пожирали зерна; пугало прервало разбой менее чем на пару часов, после чего Васильков остался без кукурузы. С того момента пугало утратило смысл своего существования, но с ним было как–то уютнее; не так одиноко, что ли…

Рудницкий рассматривал пугало с весьма критическим видом и появление Василькова не заметил. Он был одет в бежевый кожаный плащ и щегольскую кепку, напоминая чем–то чекиста двадцатых годов.

— Здравствуй, Володя, — сказал Васильков.

— Здравствуйте, Кирилл Степанович! — добродушно отозвался тот, оборачиваясь. — А я приехал, смотрю — вас нету, вот, пошел посмотреть на ваши аграрные успехи…

— Да какие тут успехи, — махнул рукой Васильков. — Слезы. Как Зинаида умерла, так и конец огороду…

— Почему же, парничок у вас неплохой, — похвалил Рудницкий. — Картофель вот еще… Только пугало ваше подкачало…

— А что мое пугало? — насторожился Васильков.

— Да лицо у него черное.

Васильков внимательно посмотрел на пугало, хотя видел его по сто раз на дню. Строго говоря, лица как такового у пугала вовсе не имелось. Однако Кирилл Степанович раньше и не обращал внимания, что импровизированную голову сделал из какого–то куска черной тряпки, набив его поролоном от старого дивана.

— И что?

— Кирилл Степанович! — укоризненно протянул Рудницкий. — Это же расизм! Негр на огороде, отпугивающий ворон…

— Володя, какой негр, господь с тобой! Это обычное пугало. Взял бы я наволочку в цветочек, что тогда?

— Тогда ничего. К цветочкам не придерешься. А так получается нехорошо. Уберите вы его от греха. Увидит ведь кто–нибудь, хлопот не оберетесь.

— Да запросто. — Васильков подошел, выдернул палку из земли и бросил верное пугало к сараю. — Все равно толку никакого…

Рудницкий одобрительно кивнул.

— Вы, Кирилл Степанович, простите, но порой ведете себя, как ребенок. Это же статья. Вы не следите за прессой?

— Нет, — честно признался Васильков. — Я не слежу за прессой. Помните совет профессора Преображенского? «Не читайте до обеда советских газет. Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно». Я вот и не читаю вообще никаких, притом довольно давно. К тому же я, знаете ли, Володя, помню советские газеты… Могу заверить, что они были не самыми плохими в сравнении с тем, что мне приходилось видеть позже. И тем более — сейчас.

— Ладно, Кирилл Степанович, — недовольно произнес Рудницкий. — Оставим ненужные споры, я вам там привез покушать.

— Володя… — умилился Васильков. — Зачем вы?! Я же не голодаю.

— Да знаю я, — отмахнулся Рудницкий. — В конце концов, вы меня помните с младых ногтей, я вам стольким обязан… Что у вас тут? Картошка, капуста? Соевые сосиски? Никаких калорий. Огурцы с помидорами…

— Ох ты, мать моя… — хлопнул себя по лбу Васильков. — Огурцы! Я же огурцы мариновал! Володя, идемте же скорее, заодно и поможете мне, а то маринад остынет, а его лишний раз перекипячивать не рекомендуется!

— Идите, Кирилл Степанович, а я в машине пакеты заберу.

На кухоньке Васильков снова включил газ и бросил в маринад несколько лавровых листиков. Любовно похлопал по стеклянному боку ближайшую двухлитровую банку, куда были аккуратно уложены огурчики вперемешку с зеленью, пряностями и зубками чеснока.

— Куда поставить, Кирилл Степанович?!

— Да вот там, у буфета хотя бы, Володенька…

Рудницкий бухнул на дощатый пол два объемистых пакета. Что–то булькнуло, звякнуло.

— Тут у меня свинины два кило, курица, колбаски немного, — с гордостью сообщил он. — Сосиски микояновские, сыр, тушенка. Еще я коньячку привез, вы же не возражаете?

— Господь с тобой, Володенька, чтобы я возражал насчет хорошего коньяка?! Я его и не пил, кажется, с прошлого Рождества. А вот насчет еды ты зря, я ведь тут правда не как библейский Иезекииль, бутерброды с фекалиями не потребляю. Да и много ли надо мне по старости?

— По старости вам как раз и следует нормально питаться, — наставительно сказал Рудницкий. — Поэтому не вставайте в позу, а лучше уберите скоропортящиеся продукты в холодильник. А насчет коньяка славно, посидим тогда немного. Я же вас ни от чего важного не отрываю?

— Хотелось бы, чтобы меня оторвали от важного…

Про монографию о кавалерии Васильков говорить не стал. Да и чем она важна? Тем, что так и останется на жестком диске его старенького ноутбука?

— Давайте я мяско по–быстрому зажарю! — оживился Рудницкий. — Где у вас сковородка, Кирилл Степанович? Ой, а пахнет как!!!

— Огурцы мариную. Помидоры уже в подвале. Капусту засолил, разными способами… — с гордостью сообщил Васильков. — Стоп, Володенька, а как же ты будешь коньяк? Ты ведь за рулем.

— Новые правила ввели. — Рудницкий пристроил плащ и кепку на вешалку, взял нож, разделочную доску и принялся уверенными жестами пластать кусок мяса. — Теперь допустимое содержание алкоголя в крови — до одного промилле. И в самом деле, кто имеет право решать, пить мне или не пить? Я же не алкоголик. Бокал вина, коньячку вот с вами пару рюмочек…

Васильков покачал головой, но комментировать не стал. Тем более что маринад снова закипел, и требовалось разлить его по банкам.

Пока Кирилл Степанович возился с заготовками, Рудницкий приготовил то ли поздний обед, то ли ранний ужин. На сковородке благоухало посыпанное хмели–сунели мясо с луком, на блюдцах лежали нарезанные сыр и копченая колбаса, тут же — какие–то яркие разноцветные пикули в литровой импортной банке.

— Давай, Володенька, за стол! — скомандовал Кирилл Степанович. Они уселись в гостиной (собственно, кроме нее и кухни в домике была лишь спальня), и Рудницкий свернул пробку бутылке коньяка «Камю Экстра». Васильков такой не пил никогда, а простой «Камю» — дай бог памяти, в две тысячи двенадцатом. В последнее время он с алкоголем почти завязал: дрянная водка из все того же «гастронома» жила в шкафчике третий месяц и не опустела даже на четверть. Не мог он пить один, и все тут.

— Кучеряво, — с уважением заметил Васильков, подставляя свой стаканчик. — Я как раз хотел спросить, что у тебя нового, как с работой, но, вижу, и спрашивать не к чему — все и так видно.

— Работа, Кирилл Степанович, есть, и много. Энциклопедия Второй мировой войны.

— Все–таки взялись?!

— Как же не взяться, с такими–то спонсорами? Ну и минкульт подключился. Старые–то издания изъяли и уничтожили, а свято место пусто не бывает, как известно… Ну, на здоровье!

Они выпили. Покатав во рту чудесный миндальный огонь, Васильков крякнул и посетовал:

— Откуда только иностранцы взяли это «на здоровье»?! И в кино у них всегда так русские тосты говорили, и сколько я с ними лично сталкивался… Ты вот тоже, смотрю, подцепил.

— Да я же со спонсорами почти месяц общался. Вот и нахватался у американцев–то. Изживу, Кирилл Степанович! Вы мясо кушайте, сырик вот берите…

— Беру, беру… Так что про энциклопедию–то? Новые веяния, конечно? Захватническая война, преступления на оккупированных территориях?

Рудницкий, хрустя пикулем, с укоризной посмотрел на старика.

— Кирилл Степанович, поймите же вы, наконец. Россия сейчас совсем не то государство, в котором вы еще не так давно жили. Весь мир не тот, а Россия и подавно! И в России все это перестраивается жестко и жестоко — с мясом, с кровью… Но — надо, Кирилл Степанович. Надо. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!» — помните «Манифест» Маркса — Энгельса?! Вот недобродил, при вас еще… А призрак либерализма — уже здесь. Столько лет люди искали свободы, и вот, наконец…

— Свободы бывают разные, Володенька. Свобода совести — это одно, а свобода ходить по улицам без порток — совсем другое, тебе не кажется?

— Любая свобода кому–то не нравится, — покачал головой Рудницкий и снова взял «Камю» за тонкое горло. — И пройдет еще немало времени, когда все поймут, что есть очень коротенький список «несвобод».

— Каких же? — с интересом спросил Васильков.

— Ну, скажем, свобода убивать — это нонсенс. Это нельзя.

— Да–да, отказ от смертной казни, «не убий», все такое. Но как же, к примеру, библейский Исход? «А если кто с намерением умертвит ближнего коварно, то и от жертвенника Моего бери его на смерть» ?

— Библия, Кирилл Степанович, очень противоречивый и сложный текст. Сами ведь учили, что там можно найти подходящую цитату на любой случай.

— Верно, — улыбнулся Васильков. — Ладно, возьмем другое: все эти ваши однополые браки, разрушения тендерных стереотипов… Или случай с орловским мэром. Я весьма тепло отношусь к людям с синдромом Дауна, они, как правило, добры и даже смышлены, но… Есть же какие–то рамки, наверное…

— В нормальном стабильном государстве мэром может быть кто угодно. На Аляске мэром города несколько сроков подряд был обыкновенный кот. Сейчас в тех же Штатах губернатор Оклахомы — слепоглухонемой. Премьер–министр Франции — транссексуал. Управленческие функции, Кирилл Степанович, штука довольно простая — повторюсь, если все это делается в условиях нормального стабильного государства.

— А где ты видишь нормальное стабильное государство, Володенька? — посерьезнев, спросил Васильков. — Нет, нам его обещали, причем довольно скоро. Увы, где же оно? Может быть, у меня за окном ты его видел? Или ты лицезрел его, когда ехал сюда по шоссе Энтузиастов, тьфу ты, то есть по шоссе Толоконниковой?! Призрак либерализма в Россию пришел, надо же… Старик Тютчев был спорный поэт, но как–то верно написал:

Напрасный труд — нет, их не вразумишь, Чем либеральней, тем они пошлее, Цивилизация — для них фетиш, Но недоступна им ее идея. Как перед ней ни гнитесь, господа, Вам не снискать признанья от Европы: В ее глазах вы будете всегда Не слуги просвещенья, а холопы.

Васильков ковырнул вилкой мясо, бросил прибор и добавил:

— Изъяли небось из школьной программы–то? Слуги просвещенья… Имперские амбиции в русской литературе? И что изучаете? Солженицына? Нет, нельзя, у него тоже имперских амбиций хватало, да и антисемитизмом порой припахивал… Неужто Быкова или Чхартишвили?

— Кстати, Быков и Чхартишвили действительно есть в программе, — сухо сказал Рудницкий. — И я не вижу, отчего бы им не быть в программе. А вы, Кирилл Степанович… Я делаю скидку на мое к вам безграничное уважение, на ваше одиночество, на то, что вы не следите за происходящим вокруг…

— Живу в башне из слоновой кости? — вновь развеселился Васильков.

— Типа того. И приехал я к вам, кстати, не просто навестить, а серьезно поговорить по поводу все той же энциклопедии. А теперь даже и не знаю, с чего начать. После такой вашей вдохновенной отповеди…

Рудницкий явно обиделся, и старик тут же по–винил себя. В самом деле, человек приехал со всей душой, с гостинцами, а он на него набросился, как фокстерьер на крысу. Что, по сути, такого сказал Володя? И что ему делать, если он — историк, и неплохой? Работать там, где предлагают, где есть возможность. В самом деле, перефразируя Иосифа Виссарионовича, дураки приходят и уходят, а Россия останется… Кирилл Степанович вздохнул.

— Извини, Володенька, — сказал он. — Вспылил. Поговорить не с кем, не с пугалом же… Накапливается, видимо. Вот и прорвало шлюзы.

— Ничего, — примирительно произнес Рудницкий. — Я все понимаю. Но вы все же осторожнее. Одно дело — я, а другое — в магазине брякнете…

— Да не с кем мне брякать, — снова вздохнул Васильков, мимолетно подумав, что «осторожнее» и «в магазине брякнете» все же плохо сочетается с недавно провозглашенными свободами, в том числе со свободой слова и мнений. Но дальше ссориться не хотелось. — Итак, что же там с энциклопедией?

— Госдепартамент и несколько весьма крупных фондов — Рокфеллера, Форда, к примеру — проявляют большой интерес к восстановлению исторической справедливости. Поэтому мы набираем группу ученых, которые могли бы поработать над принципиально новым изданием энциклопедии Второй мировой. Да, как вы выразились, придется полностью учесть «новые веяния»… — Рудницкий развел руками. — Но это данность, без нее никак. Старой истории уже не будет, пепел ее развеян. Опять же, если не мы — то кто?!

Из стареньких часов со скрипом выбралась кукушка, истерически вскрикнула четыре раза и спряталась.

— Все это очень хорошо, — осторожно промолвил Васильков, — но какое отношение ко всему этому имею я? Ты же сам понимаешь, люстрация…

— Люстрация?! Кирилл Степанович, нам нужны в редакционной коллегии большие люди! Мамонты! Мастодонты! — воскликнул Рудницкий. — Нет, мы можем пригласить Бешанова или там Солонина, и даже, наверное, обязательно пригласим, но… Вы сами все понимаете, что я вам объясняю?!

— Нужно придать редколлегии реальный вес.

— Ну, как–то так… — Рудницкий плеснул себе коньяка и выпил. Васильков все еще грел в руках свою вторую порцию.

— Ты, Володенька, не учел одну ма–аленькую вещицу. Как я уже пытался сказать, после проведенной в России люстрации я не имею права работать по профилю. Я, собственно говоря, вообще не имею права работать, я пенсионер. А с учетом того, что я был членом ВЛКСМ, КПСС и даже принимал участие в некоторых мероприятиях в поддержку «Единой России»… И тем более не говоря о моих книгах, которые никоим образом не ложатся в нынешнее видение истории двадцатого века в целом и Второй мировой войны — в частности.

Рудницкий расслабил узел модного синенького галстука.

— Любая люстрация — это прежде всего разумный подход, Кирилл Степанович. В Германии через десять лет после капитуляции парламентская комиссия приняла решение, которое открывало доступ в бундесвер всем офицерам СС вплоть до оберштурмбаннфюрера, причем каждому из них сохранялся прежний чин. Если бы не этот шаг, разве бундесвер был бы тем, чем он является сейчас?! Или группенфюрер Райнефарт? Подавлял Варшавское восстание, а после войны — многолетний мэр города Вестерланд, депутат ландтага… Обергруппенфюрер Вернер Бест — консультант по правовым вопросам концерна Хуго Стиннеса, а ведь его вначале приговорили к смертной казни в Копенгагене! Помощник Гиммлера Бехер — владелец торговой фирмы, миллионер. Оберштурмбаннфюрер Оберлендер из батальона «Нахтигаль», расстреливавший евреев во Львове, стал министром в правительстве Аденауэра, а Курт Кизингер, работавший в ведомстве Геббельса, стал даже федеральным канцлером! Ну, про штурмбаннфюрера Вернера фон Брауна, фактически создавшего американскую космическую программу, вы и подавно знаете.

Васильков внимательно слушал, кивая. Видя такое отношение к его спичу, Рудницкий воспрял духом и продолжал:

— Поэтому нынешняя люстрация — это тоже в каком–то роде фикция. Разумеется, видным деятелям хода никуда нет, с этим приходится смириться. Но такие люди, как вы… Чем вы провинились? Что сделали плохого? Да, у вас были некие взгляды и идеи, не соответствующие современности, но вас готовы простить. Всего–то и потребуется, что написать небольшую статью, в которой объяснить, что, мол, так и так, каюсь… Вы же сами видите, Кирилл Степанович, каяться нынче полезно и продуктивно. Покаялись мы перед поляками, перед прибалтами, перед украинцами — и что? Выплатили компенсации? Отдали Смоленскую область? Кубань и несколько кусков пограничных областей типа Брянской? Не умерли же. Россия большая, не убудет.

— Не убудет, — задумчиво пробормотал Васильков, продолжая кивать.

— Вот! — обрадовался Рудницкий. — Поэтому я хотел бы…

— Значит, группенфюрер Райнефарт, так? — вкрадчиво спросил старик, ставя стаканчик на стол.

— Э–э…

— Оберлендер из батальона «Нахтигаль»? Помощник Гиммлера?!

Васильков поднялся, сжав кулаки. Рудницкий опешил.

— Кирилл Степанович, вы что?! Я же…

— Вон! — выкрикнул старик, стукнув кулаком по столу. Со звоном подпрыгнули вилки, стаканчик упал набок, и драгоценный напиток пролился на стол, впитываясь в застиранную скатерть с кистями. — Вон отсюда, щенок! Сравниваешь меня с эсэсовскими ублюдками?! Пошел вон! Каяться?! Мне не в чем каяться! Каяться будете вы с вашими завиральными идеями, за то, что вы натворили!

Рудницкий боком, словно краб, выбрался из–за стола и попятился к двери.

— Вон! Мне стыдно, что я тебя учил! Выходит, я ничему не научил, кроме как гадить под себя и вокруг!

— Я попросил бы… — несколько угрожающе начал Рудницкий, но старик схватил с тарелки соленый помидор и запустил его в Володеньку. Тот увернулся, помидор смачно шлепнулся о стенку и сполз вниз по обоям, оставляя след наподобие кровавого. Рудницкий схватил с вешалки одежду и кинулся наружу.

Васильков постоял, опираясь на спинку стула, потом взял «Камю» и поспешил за Володей. Тот уже заводил мотор своего внедорожника.

— Вон! — тонко, совсем не угрожающе, а скорее жалобно закричал Кирилл Степанович и метнул бутылку. Она врезалась в заднее стекло, тут же шумно осыпавшееся в салон. Тяжелая машина с рыком прыгнула с места, снесла хлипкий штакетник и, подпрыгивая, помчалась по раскисшей улочке. Плюнув ей вслед, Васильков вернулся в домик. Проследовал мимо почти нетронутой еды на столе, сел за ноутбук и решительно написал:

«Разгром кавалерийской дивизии и пехотного полка группы генерала Карницкого исключал угрозу флангу и тылам Первой конной. «После того как соединенными усилиями 4–й и 14–й кавдивизий мы овладели долиной Березанки, Конная армия получила прекрасное исходное положение», — пишет генерал Ока Городовиков в своих мемуарах.

3 июня Буденный получил приказ Реввоенсовета Юго–западного фронта за подписью товарища Сталина. Реввоенсовет приказывал: «…Главными силами армии прорвать фронт противника на линии Ново–Хвастов — Пустоваровка. Стремительным ударом захватить район Фастов и, действуя по тылам, разбить киевскую группу противника…»

— Действуя по тылам… — произнес с удовлетворением Кирилл Степанович. — Разбить противника!

И легонько шлепнул старческой ладошкой по клавиатуре. Потом накапал себе валокордина из бутылочки, принял и снова начал печатать.

В маленьком бревенчатом домике было тихо, и только телевизор в углу продолжал бормотать о том, как в Москве сегодня мэр Яшин торжественно открыл мемориал «Белая лента».