9. Воробушек

Икенна был воробушком.

Крылатым созданием, способным в мгновение ока скрыться из виду. К тому времени, как мы с Обембе привели мистера Боде, жизнь уже покинула Икенну. На кухне, в луже крови лежало пустое, продырявленное тело. Вскоре и его забрали у нас — увезли на «скорой» в главную городскую больницу. Через четыре дня вернули — в деревянном гробу, в кузове пикапа, но мы с Обембе брата не видели; просто слышали время от времени упоминания о его «теле в гробу». Многочисленные слова утешения от соседей: «E jo, ema se sukun mo, oma ma’a da — не плачьте, все будет хорошо» — мы глотали, точно горькие пилюли, способные исцелить. Никто не говорил, что Икенна в одночасье сделался путешественником. Необычным путешественником, оставившим собственное тело пустым, как две половинки арахисовой скорлупы, которые заново склеили, предварительно вынув ядра. Я понимал, что Икенна умер, но верить в это не хотел. Даже увидев, как его забирают врачи, не мог представить, что брат больше не поднимется на ноги и не войдет в дом.

Узнав обо всем, отец вернулся спустя два дня после смерти Икенны. Моросил дождь, было сыро и прохладно. Ночь я провел в гостиной и поутру, смахнув с окна испарину — так что получилась этакая арка, увидел, как во двор въезжает машина. Отец приехал домой впервые с того дня, как назвал нас рыбаками. С собой он привез все пожитки, явно не собираясь больше никуда уезжать. Он несколько раз безуспешно просил начальство отпустить его на пару дней с проходящих в Гане курсов обучения, еще когда мать пожаловалась на то, как изменился Икенна. Зато потом, когда мать спустя несколько часов после гибели Икенны позвонила, сказав только: «Эме, Икенна an-a-a-a-a!», и в отчаянии бросилась на пол, отец написал заявление об увольнении и оставил его у коллеги в учебном центре. Вернувшись в Нигерию, он ночным автобусом отправился в Йолу, там собрал вещи и, бросив их в машину, вернулся в Акуре.

Икенну похоронили на четвертый день после возвращения отца. Куда пропал Боджа, мы так и не знали. Новости о трагедии быстро разлетелись по району, и соседи осаждали наш дом, делясь тем, что видели или слышали, но о местонахождении Боджи не было никаких сведений. Беременная женщина, жившая от нас через дорогу, слышала громкий крик — примерно в то же время, когда умер Икенна. Она спала, и этот крик разбудил ее. Один аспирант университета по прозвищу Док — неуловимый тип, почти не бывающий в своем маленьком двухкомнатном бунгало по соседству с Игбафе, — примерно в то же время занимался и слышал металлический грохот. Однако более или менее правдоподобные подробности трагедии сообщила мать Игбафе. Она передала рассказ своего отца, дедушки Игбафе: один мальчик (наверное, Боджа) с трудом поднялся с земли, но не стал драться дальше, а в слепой ярости ринулся на кухню; другой мальчик побежал следом. В тот момент испуганный старик, решивший, что драке конец, оставил свое место на веранде и вернулся в дом. И куда делся потом Боджа, он сказать уже не мог.

Как по волшебству, в течение двух дней в доме собралась целая толпа, почти все — наши родственники, Nde Iku na’ ibe; некоторых я видел прежде, а некоторые были для меня просто лицами со множества дагерротипов и выцветших фотографий в семейных альбомах. Все они приехали из деревни Амано, места, для меня почти незнакомого. Мы только раз ездили туда — на похороны Йейе Кенеолисы, старого паралитика, нашего двоюродного деда по отцовской линии. Мы проехали по бесконечной дороге, зажатой между двумя густыми лесами, пока не достигли места, в котором огромные джунгли сменились небольшой рощицей, грядками и рассредоточенной армией пугал. Вскоре после того как отцовский «Пежо», дико трясясь, преодолел засыпанные песком дорожки, к нам стали подтягиваться люди, которые знали отца. Они приветствовали наших родителей и нас шумно и с лучезарным радушием. Позднее, одетые в черное, мы в компании других людей совершили траурную процессию. Никто не разговаривал, только плакал, словно мы из наделенных даром речи существ превратились в создания, способные только рыдать. Это поразило меня просто неописуемо.

И вот я снова увидел этих людей — точно такими, какими запомнил: в черном. Только Икенна на собственные похороны получил другую одежду. Ослепительно белые рубашка и брюки делали его похожим на ангела, земное воплощение которого застали врасплох и переломали ему кости — чтобы не вернулся на небо. Все остальные облачились в черное и разные оттенки скорби, кроме нас с Обембе — мы единственные не плакали. В те дни, что минули со смерти Икенны и скапливались, точно дурная кровь внутри нарыва, мы с Обембе отказывались плакать. Слезы, пролитые на кухне при виде мертвого брата, стали последними. Даже отец несколько раз плакал: сначала когда вешал на стену дома некролог с фотографией Икенны и еще — беседуя с пастором Коллинзом, в первый раз зашедшим выразить соболезнования. Хотя я не мог логически объяснить своего решения не плакать, держался я его стойко, как и Обембе. До того стойко, что когда хотелось всплакнуть, я устремлял взгляд на лицо Икенны, которое, я знал, мне больше не суждено было увидеть. Лицо Икенны омыли и умастили оливковым маслом, так что кожа засияла неземным блеском. Рана на губе и шрам на брови были отлично видны, но от брата веяло таким сверхъестественным покоем, словно он был ненастоящий, словно он всем нам мерещился. И только теперь, глядя на него мертвого, я заметил то, что давно уже видел Обембе: у Икенны была щетина. Она будто внезапно проклюнулась и теперь темнела на подбородке, подобно изящной штриховке.

Уложенное в гроб тело Икенны — лицо, поднятое к небу, ноги вместе, руки по швам, в ушах и в носу ватные затычки, — имело почти эллиптическую, яйцевидную форму и очертаниями походило на птицу. Все потому, что Икенна, по сути, был воробушком — хрупким созданием, которое не определяет свою судьбу. Все было решено за него. Его chi, личный бог, который, по поверью игбо, есть у каждого, оказался слаб. Это был efulefu, безответственный страж, порой оставлявший подопечного без защиты и улетавший в далекие странствия или по каким-то своим делам. Именно поэтому уже подростком Икенна хлебнул горя, ведь он был воробушком в мире черных бурь.

Как-то в шесть лет он играл в футбол, и какой-то мальчик ударил его между ног — да так, что одно из яичек переместилось из мошонки в живот. Икенну срочно доставили в больницу, где врачи в срочном порядке вставили ему трансплантат, тогда как в соседней палате другие врачи откачивали нашу мать: услышав о травме Икенны, она потеряла сознание. К утру оба очнулись. У матери вчерашний страх, что сын умрет, сменился облегчением, а у Икенны вместо утраченного яичка в мошонке теперь болтался маленький шарик. Он не играл потом в футбол три года, а когда снова вышел на поле, то хватался за мошонку всякий раз, когда мяч летел в его сторону. А в восемь лет, когда он сидел под деревом в школе, его ужалил скорпион. И снова Икенна избежал смерти, но вот его правая нога навсегда осталась увечной: ссохлась и стала меньше левой.

Похороны состоялись на кладбище Святого Андрея — огороженном поле с множеством надгробий и редкими деревьями. Кругом виднелись плакаты с некрологом, которые мы наделали для церемонии. Некоторые из них, распечатанные на белых листах формата А4, висели на автобусах, доставивших на кладбище прихожан нашей церкви и прочих гостей, а еще парочка — на лобовом и заднем стеклах отцовской машины. Один мы поместили на внешнюю стену дома, рядом с номером дома — его написали и обвели в кружок куском угля в 1991-м, во время национальной переписи населения. Один плакат висел на столбе линии электропередачи у ворот дома, другой — на доске объявлений у церкви. Еще плакаты повесили на воротах моей школы, где Икенна когда-то учился, и колледжа Фомы Аквинского, средней школы, в которую он ходил с Боджей. Отец решил, что развешивать плакаты стоит лишь там, где это необходимо, просто чтобы «дать родне и друзьям знать о случившемся».

Все портреты были озаглавлены словом «Некролог». Правда, чернила размазались — в верхней части буквы Н и в нижней части буквы Р. Почти на всех плакатах белизна бумаги оттеняла сам портрет, из-за чего создавалось впечатление, будто это фото человека из прошлого столетия. Внизу шла подпись: «Пусть ты ушел столь рано, мы тебя сильно любим. Надеемся, когда придет время, мы снова свидимся». И еще ниже другая:

Во время похорон, перед тем как Икенну засыпали песком, пастор Коллинз попросил членов семьи собраться вокруг него, а прочих — отойти.

— Чуть-чуть отойдите, пожалуйста, — произнес он по-английски с сильным акцентом игбо. — О, спасибо, благодарю. Да благословит вас Господь. Еще немного, пожалуйста. Да благословит вас Господь.

Члены семьи и родственники окружили могилу. Некоторых из этих людей я отродясь не видел. Пастор попросил закрыть глаза и помолиться, но мать разразилась пронзительным криком боли, и всех нас накрыло ужасной волной скорби. Пастор Коллинз внешне невозмутимо продолжал молиться, но голос его дрожал. И хотя его слова: «…Ты простил и принял душу его в царствие Свое… Мы знаем, что Ты как даешь, так и забираешь… стойкости перенести утрату… благодарим Тебя, Господи Иисусе, ибо знаем, что услышал нас…» — казались мне почти бессмысленными, в конце все громко прогудели «аминь». Затем, передавая по кругу единственную лопату, стали забрасывать могилу землей.

Дожидаясь своей очереди, я глянул на горизонт и увидел там похожие на комки ваты облака — такие белые, что даже белые цапли, случись им пролетать в тот час на их фоне, показались бы постыдно серыми. Я увлекся этим видом и не сразу услышал, как меня зовут. Глянул по сторонам и увидел, что Обембе дрожащими руками протягивает мне лопату и что-то бормочет со слезами на глазах. Лопата была большая и очень тяжелая — особенно из-за комка земли, налипшего на заднюю сторону полотна и похожего на горб. А еще она была холодная. Стоило копнуть и поднять немного земли, и ноги мои погрузились в песок. Бросив землю в могилу, я передал лопату отцу: тот зачерпнул полный штык. Он был последним в очереди и, отложив лопату, опустил мне руку на плечо.

Затем, словно по сигналу, пастор откашлялся и шагнул было вперед, но покачнулся на краю могилы. Пытаясь удержать равновесие, он нечаянно присыпал гроб песком. Наконец ему помогли, и он немного отступил от края.

— Время прочесть из Слова Божьего, — произнес пастор, наконец заняв устойчивое положение. Говорил он отрывисто, будто слова его были — что тропические кузнечики: спрыгивая с языка, они на мгновение замирали. Прыг — остановка — скок, прыг — остановка — скок… И так до конца речи. При этом адамово яблоко у него ходило туда-сюда, вверх и вниз. — Давайте же зачитаем отрывок из Послания к Евреям, стих первый, глава одиннадцатая. — Подняв суровый взгляд, он охватил им сразу всю толпу скорбящих. Затем, чуть наклонив голову, стал читать: — «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…»

Пока пастор читал нам из Библии, мне страшно захотелось взглянуть на Обембе, попытаться понять, что он чувствует. И когда я взглянул на него, меня переполнили воспоминания о потерянных братьях, словно прошлое вдруг взорвалось и его осколки, подобно конфетти внутри воздушного шара, теперь плавали во взгляде Обембе. Сперва я увидел Икенну: глаза его подернулись пеленой гнева; он навис надо мной с Обембе, стоящими перед ним на коленях. Это происходило у куста крапивы, на пути к реке Оми-Ала: сразу после того, как Обембе пошутил над прихожанами Небесной церкви, Икенна велел нам встать на колени в наказание за «неуважение к чужой вере». Потом я увидел, как мы с Икенной сидим на ветке мандаринового дерева во дворе, точно киношные Шварценеггер-коммандо и Рэмбо, устроившие засаду на Обембе и Боджу. Они были Халк Хоган и Чак Норрис соответственно и прятались на веранде. Они то и дело высовывались из укрытия и, тыча в нашу сторону игрушечными автоматами, кричали: тра-та-та, бах-бах-бах. Стоило им вскочить или закричать, как мы кидали в них воображаемой гранатой: ба-ах!

Я увидел Икенну в красной майке у прочерченной мелом полосы, на спортивной площадке начальной школы. На дворе 1991-й, и я только что пробежал дистанцию за детсадовскую команду синих; пришел вторым с конца — мне удалось обогнать участника команды белых. Меня обнимает мама, мы вместе с Обембе и Боджей стоим за ограждением — натянутой между столбов веревкой — у края беговой дорожки. Болеем за Икенну, кричим, Обембе и Боджа прихлопывают в ладоши. В какой-то момент раздается свисток, и Икенна — стоящий на одной отметке с участниками от команд зеленых, синих, белых и желтых — опускается на одно колено. Мистер Лоуренс, наш учитель на все руки, в том числе и физрук, кричит:

— На старт!

Он делает паузу, когда бегуны выпрямляют одну ногу и упираются пальцами в землю, точно кенгуру.

— Внимание! — кричит он дальше, а когда выкрикивает: «Марш!» — то кажется, что мальчики все еще стоят на одной линии, плечом к плечу, хотя они уже сорвались с места и бегут. Но вот между бегунами появляются просветы. Майки мелькают перед глазами: где была только что майка одного цвета, внезапно появляется другая. Затем зеленый спотыкается и падает, поднимая облако пыли. Остальных ребят словно окутывает дым, но вот Боджа замечает Икенну: тот победно вскидывает руку, он пересек финишную черту. Теперь я тоже это вижу. Мгновение — и Икенну окружает толпа ребят в красных майках, кричащих: «Да здравствуют красные! Да здравствуют красные!» Мать от радости начинает прыгать, держа меня на руках, а потом вдруг замирает. И я вижу почему: Боджа пролез под веревкой и несется к финишной линии, крича:

— Ике победил! Ике победил!

А следом за ним гонится учитель с длинной тростью, стоявший на посту у заграждения.

Когда мое внимание вновь переключилось на похороны, пастор уже дошел до тридцать пятого стиха: его голос звучал громче, завораживая, так что каждый прочитанный им библейский стих повисал на крючке разума и бился пойманной рыбой. Наконец пастор закрыл потрепанную Библию с загнутыми уголками страниц и убрал ее под мышку. Утер и так уже влажным платком лоб.

— Разделим же благодать, — сказал он.

В ответ все, соединившись в хор могучих глоток, произнесли молитву — и я читал ее как можно громче, крепко зажмурившись:

— Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение Святого Духа со всеми вами. Аминь.

Медленно затухая, слово «аминь» пронеслось меж могильных камней, чей язык — тишина. Затем пастор сделал знак могильщикам, которые всю церемонию сидели в сторонке, о чем-то болтая и смеясь. Работники сразу же подошли. Эти странные люди принялись спешно забрасывать могилу землей, ускоряя исчезновение Икенны, как будто им было невдомек, что, как только Икенна скроется под слоем земли, никто его больше никогда не увидит. Комья земли сыпались на гроб, и снова вспыхнуло горе: почти все, кто пришел на похороны, не выдержали, точно скорлупа ореха ифока. Я, правда, сам не заплакал, но зато остро, до боли, почувствовал потерю. Могильщики работали с ошеломляющим безразличием, все больше ускоряясь; один из них ненадолго сделал паузу — чтобы достать из-под песка, уже наполовину скрывшего гроб с телом Икенны, расплющенную бутылку воды. Наблюдая за ними, я мысленно ушел в холодную землю собственного разума, и мне вдруг стало ясно — как становится ясно все с опозданием, что Икенна был нежной и ранимой птичкой. Он был воробушком.

Даже самые незначительные вещи могли растревожить его душу. Смутные мысли часто прочесывали его меланхоличный дух в поисках кратеров, чтобы наполнить их печалью. Маленьким мальчиком он засиживался на заднем дворе, погруженный в раздумья, положив локти на колени и сцепив пальцы. Он ко всему относился недоверчиво, сильно напоминая в этом отца. Он мелкие вещи распинал на тяжелых крестах и подолгу корил себя, сказав кому-то что-то не то; неодобрение со стороны окружающих страшило его неимоверно. В нем не было места иронии и сатире — они его смущали.

Сердце Икенны было как воробушек — такое же бездомное, ведь мы считали, что у воробьев нет дома. У него не было постоянных привязанностей. Икенна любил далекое и близкое, маленькое и большое, странное и понятное. Но сострадание вызывали в нем вещи незначительные, они вытягивали его из Икенны. Больше всего мне запомнилась птичка, которая жила у него в 1992-м, всего несколько дней. Накануне Рождества Икенна сидел один перед домом, тогда как остальные в гостиной танцевали и пели, ели и пили. И тут на землю перед ним упала птичка. Икенна медленно нагнулся и протянул вперед обе руки — его пальцы сомкнулись на пернатом тельце. Это был облезлый воробушек: кто-то держал его у себя, но он сумел вырваться; на лапке у него висел кусок нитки. Душа Икенны раскрылась перед этой птичкой, и он ревностно оберегал ее три дня, искал прокорм. Мать просила отпустить ее, но Икенна отказывался. А потом, на утро четвертого дня, отнес мертвое тельце на задний двор и сам выкопал могилку. Сердце его было разбито. Они с Боджей засы́пали трупик землей. Точно так же исчез и сам Икенна. Сперва его засыпа́ли землей скорбящие, а завершили дело могильщики: Икенна и его облаченный в белое торс, его ноги и руки, его лицо скрылись от наших взоров навсегда.