— Интересно насчет ворон, — сказал Оливер раздумчиво.

Рут закрыла дневник и посмотрела на мужа. Он лежал на спине; голова — на подушке, взгляд сфокусирован на пальцах ног. Рут изучала чистые линии его точеного профиля, удивляясь про себя. После всего, что она прочла — про жизнь Нао, про отца девочки, про ее ситуацию в школе — его мысли вращались вокруг ворон! Было так много всего, гораздо более важного и неотложного, что ей хотелось бы обсудить, и она уже почти так и сказала, но едва заметное колебание в его голосе заставило ее остановиться. Он не пытался ей досадить, скорее, наоборот. Рут сделала глубокий вдох.

— Вороны, — повторила она. — Да. Так что там с ними?

— Ну, — в его голосе звучало облегчение, — это забавно, что она упоминает их, потому что я как раз решил почитать о японских воронах. Местная разновидность называется Corvus japonensis, это подвид Corvus macrorhynchos, большеклювой, или джунглевой, вороны. Они довольно сильно отличаются от американской вороны…

— Это же Канада, — прервала она, хотя мысли ее уже текли в ином направлении. — У нас должны бы быть свои, канадские вороны.

Она представила себе отца Нао, как он сидит на своей скамейке. Каждое утро он вставал, надевал свой дешевый синий костюм, завтракал, провожал в школу дочь. Может, по пути в парк он выуживал из урны утреннюю газету, почитать на скамейке.

— В общем, да, — сказал Оливер. — Я как раз собирался сказать, разновидность, характерная для наших мест, называется Corvus caurinus, северозападная ворона. Почти идентична американской, но помельче.

— Уж конечно, у нас помельче, — проговорила она. Существовала ли особая скамейка, та, что нравилась ему больше других? Он, наверное, садился на эту скамейку, и читал газету, и изучал программу скачек. А в полдень, должно быть, бросал воронам крошки от сандвича или остатки рисового колобка, а потом ложился на скамейку подремать, прикрыв лицо газетой. Действительно ли он думал, что все сойдет ему с рук?

В этот момент Оливер замолчал.

— Я вообще не знала, что у нас есть воро́ны, — быстро сказала она, чтобы показать, что она все еще слушает. — Думала, здесь только во́роны водятся.

— Ну да, — ответил он, — у нас есть и воро́ны, и во́роны. Тот же род. Разные птицы. В этом-то и странность.

Он сел в кровати и подождал, пока ее внимание не переключилось полностью на него, потом продолжил:

— Помнишь тот день, когда ты вернулась с берега с этим мешком? Я был в саду и услышал во́ронов. Они вились вокруг ели, всполошились от чего-то — шум, гам, крылья хлопают. Я посмотрел вверх и увидел, что все они гоняют птицу поменьше. Она все пыталась к ним присоединиться, но они продолжали на нее налетать, и в конце концов, она оставила их и села на забор, рядом, где я работал. Похожа на ворону, только крупнее, чем Corvus caurinus, с высоким выпуклым лбом и массивным загнутым клювом.

— Так значит, это была не ворона?

— Нет, ворона. Думаю, это была джунглевая ворона. Она долго там сидела и разглядывала меня, и я тоже смог хорошенько ее рассмотреть. Могу поклясться, что это была Corvus japonenis. Вот только что она здесь делает?

Теперь он наклонился вперед, впившись в покрывало своими синими глазами, будто разгадка этой географической бессмыслицы притаилась где-то в складках простыней.

— Единственное, что приходит мне в голову, — она приплыла вместе с флотсемом. Вроде как часть дрифта.

— Это разве возможно?

Он провел руками по одеялу, разглаживая складки.

— Все возможно. Люди добирались сюда в выдолбленных бревнах. Почему бы и воронам сюда не попасть? Они могут ездить на дрейфующем мусоре, плюс у них есть преимущество — они летают. Это не невозможно. Аномалия, и только.

Он был аномалией, шутом, отклонением от нормы. «Жарит рыбу в особой сковородке» — так о нем иногда отзывались на острове. Но Рут всегда завораживали причудливые меандры его мыслей; иногда у нее еле хватало терпения следовать за их течением, но после она никогда не жалела. А его наблюдения — вроде тех, что касались ворон, — всегда были неожиданными и интересными.

Они повстречались в начале 1990-х в колонии художников в канадских Скалистых горах, где он в качестве резидента читал по приглашению организаторов курс под названием «Конец национального государства». Ее пригласили в колонию делать постпродакшн для фильма, которым она в то время занималась, а он был пламенным поклонником японского кинематографа пятидесятых, и вскоре они стали друзьями. Он являлся к ней в монтажную с упаковкой пива; они пили, а он говорил о монтаже, коллаже и ассембляже, о границах и о времени, пока она кропотливо собирала свой фильм, кадр за кадром. Он был художник-энвайронменталист, делал публичные инсталляции (ботанические интервенции в урбанистический ландшафт, как он их называл) где-то на периферии арт-истеблишмента. Ее притягивала буйная, но плодотворная анархия его сознания. Она слушала его речи в пульсирующей темноте монтажной и вскоре переехала к нему в комнату.

После того как резидентство Оливера закончилось, их пути разошлись в противоположенных направлениях: она вернулась в Нью-Йорк, а он — на ферму где-то на островах Британской Колумбии, где он преподавал пермакультуру. Встреться они хотя бы годом раньше, их роман, скорее всего, этим бы и закончился, но их застиг рассвет интернета, и у обоих был диалап-доступ к электронной почте; это дало возможность поддерживать дружбу в реальном времени. Телефонную линию он делил еще с тремя домами на острове, но он дожидался полуночи, когда никто больше телефоном не пользовался, чтобы отослать очередную депешу с заголовком вроде «Обращение От Отсталых Окраин». Летом, когда жирные мотыльки бились о москитную сетку, сея пыльцу с крыльев, он писал ей об острове, о лесных ягодниках, отмелях, где водятся самые сочные устрицы, и как биолюминисценция подсвечивает каждую волну, а планктон, мерцая, вторит движению звезд над океаном. Он переводил экосистему Тихоокеанского региона — дикую и необъятную — в поэзию и пиксели и отсылал ей на далекий Манхэттен, где она ждала, склоняясь к маленькому монитору, жадно впитывая каждое слово, и сердце билось у нее в самом горле, потому что к тому времени она была без памяти влюблена.

Той зимой они сделали попытку пожить вместе в Нью-Йорке, но к весне она вновь уступила неотразимому притяжению его разума, позволив его подспудным течениям увлечь себя через весь континент и принести к берегам его острова, зеленевшего в окружении фьордов и снежных вершин Десолейшн-Саунд. Неотразимому притяжению разума и канадской системы здравоохранения, потому что его вдруг поразила загадочная болезнь, похожая на грипп, а они были на мели и не могли позволить себе американскую страховку.

И, если совсем честно, ей нельзя было не признать свою роль в этом спонтанном дрейфе. Она хотела для него самого лучшего, чтобы он был здоров и счастлив, но, кроме этого, она искала убежища для себя и своей матери. Мать ее в то время страдала синдромом Альцгеймера. Диагноз поставили всего за несколько месяцев до смерти отца Рут, и та пообещала ему на смертном одре, что позаботится о матери, когда его не будет, но потом вышел ее первый роман, и она отправилась в авторский тур, и в результате дважды обогнула весь мир. Заботиться одновременно о слабоумной матери в Коннектикуте и хронически больном муже в Канаде было явно невозможно. Единственным выходом было собрать всю семью, которая у нее осталась, и всем переехать на остров.

План, казалось, был неплох, и когда пришел день переезда, Рут с легким сердцем променяла крошечную однокомнатную манхэттенскую квартирку на двадцать акров леса и два дома в Уэйлтауне. «Я всего лишь меняю один остров на другой, — говорила она нью-йоркским друзьям. — Велика ли разница?»

Разница, как она вскоре поняла, была велика. Уэйлтаун был собственно не городом, и даже не городком, а «населенным пунктом» — так, по определению, принятому в Британской Колумбии, называется «селение или местность, на территории которой проживает пятьдесят или менее человек». При всем том это было второе по величине обитаемое место на острове.

Уэйлтаун начинал когда-то как китобойная станция — отсюда название, но китов поблизости давно уже не было видно. Большая часть популяции была истреблена в 1869 году, когда шотландец по имени Джеймс Доусон и его американский партнер Абель Дуглас заложили станцию Уэйлтаун и начали убивать китов с помощью нового орудия необыкновенной эффективности — гарпунного ружья. Гарпунное ружье представляло собой тяжелую винтовку с прикладом, которая стреляла особыми гарпунами с зарядами замедленного действия. Заряд взрывался внутри кита несколько секунд спустя после того, как гарпун пробивал его кожу. В тот год к середине сентября Доусон и Дуглас переправили более 450 баррелей жира — 20 000 галлонов — к югу от США. Главным источником жира в те времена была ворвань, и единственным способом добыть ее было срезать с еще живого кита. Когда технология добычи бензина и керосина из доисторических трупов вышла на коммерческий уровень к концу того же столетия, отряд Cetacea получил призрачный шанс на выживание. Можно сказать, что ископаемое топливо появилось как раз вовремя, чтобы спасти китов, но время для китов Уэйлтауна уже закончилось. К июню 1870-го, через год после основания станции, последние киты в этом районе либо были вырезаны, либо спаслись бегством, а Доусон и Дуглас прикрыли лавочку и тоже двинулись дальше.

Киты — временные существа. В мае 2007 года в ворвани пятидесятитонного гренландского кита, убитого эскимосскими охотниками у побережья Аляски, был найден стреловидный наконечник в три с половиной дюйма от снаряда, выпущенного из гарпунного ружья. Датировав фрагмент, исследователи смогли определить возраст кита — между 115 и 130 годами. Создания, способные жить — и выживать — настолько долго, должны иметь долгую память. Воды вокруг Уэйлтауна были в свое время смертельно опасны для китов, и те, кому удалось спастись, научились их избегать. Можно представить, как звучат в толще воды их прекрасные голоса: свист, щелканье, щебет:

«Держитесь подальше отсюда! Держитесь подальше!»

Время от времени китов видели с парома, обслуживавшего остров. Капитан в таких случаях глушил двигатель и по системе внутреннего оповещения объявлял, что по правому борту в направлении два часа замечена стая касаток или горбатых китов, и все пассажиры бросались к правому борту и напряженно разглядывали волны, высматривая мелькнувший плавник, или фонтан, или гладкую черную спину, вдруг раздвинувшую волны. Туристы поднимали повыше камеры и мобильные телефоны, надеясь поймать хороший кадр, и даже местные не оставались равнодушными. Но по большей части киты держались подальше от Уэйлтауна, оставив этим местам лишь свое имя.

Имя, размышляла Рут, может быть призраком либо предзнаменованием — смотря по какую сторону времени ты стоишь. Имя «Уэйлтаун» было, скорее, фантомом прошлого, тусклой тихоокеанской зыбью, но имя «Десолейшн-Саунд» все еще висело где-то на грани, звуча одновременно призраком прошлого и предвестием будущего.

Ее собственное имя, Рут, часто служило предзнаменованием, отбрасывая длинную тень вперед, на будущее. Происхождение имени было неясным: библейская версия — «Руфь» — как принято считать, происходит от слова, означающего на иврите «спутник», в то время как английское слово ruth образовано от старинного rue, что означает «раскаяние», «сожаление». Мама Рут не думала об английской этимологии, когда выбирала дочери имя, — Рут звали ее давнюю подругу. Но все равно Рут чувствовала временами, что имя ее подавляет, и не только в английском контексте. На японском имя звучало не менее проблематично. Японцы не могут произносить мягкое английское «р» или межзубное «т». На японском имя Рут звучало либо как «руцу», что значит «корни», либо «русу» — «не дома», «отсутствует».

Дом, купленный ими в Уэйлтауне, был выстроен на лужайке, расчищенной когда-то посреди густого леса. Коттедж поменьше стоял внизу, у начала подъездной дороги — здесь должна была жить ее мать. Со всех сторон росчисть окружал густой дождевой лес: дугласовы ели, красные кедры, большелистные клены, превращая в карликов и людей, и все их дела. Когда Рут увидела их впервые, она заплакала. Они вздымались вокруг, древние создания времени, смыкая кроны в ста футах, двухстах футах над головой. При росте пять футов и пять дюймов никогда в жизни она не ощущала себя настолько ничтожной.

— Мы — ничто, — прошептала она, вытирая глаза, — нас тут вообще как бы и нет.

— Да, — сказал Оливер. — Здорово, правда? И они могут жить до тысячи лет.

Она прислонилась к нему, задрав голову как можно выше, стараясь окинуть взглядом пронзающие небо верхушки деревьев.

— Они невозможно высокие, — сказала она.

— Не невозможно, — ответил Оливер, придерживая ее, чтобы она не упала. — Это вопрос перспективы. Если бы ты была этим деревом, я не доставал бы тебе даже до щиколотки.

Оливер был счастлив. Он был человеком деревьев и не видел смысла в аккуратных овощных грядках или бренных однолетниках вроде латука с его мелкими корешками. Когда они только переехали, он еще чувствовал себя неважно, легко уставал и страдал головокружениями, но, установив для себя режим ежедневной ходьбы, он вскоре уже бегал по проторенным им тропам, и Рут казалось, что это лес целил его, щедро делясь неисчерпаемой жизненной силой. Продираясь на бегу сквозь густой подлесок, он читал лесной нарратив, интригу, разыгрывающуюся между лесными рода́ми, видел борьбу за власть и место под солнцем, как гигантские ели вступают в союз с микроскопическими грибными спорами ради взаимной выгоды. Он видел ход самого времени, видел, как разворачивается история, отпечатываясь в бесчисленных фракталах природы, а потом возвращался домой, задыхающийся, потный, и рассказывал ей о том, что видел.

Их дом был выстроен из местного кедра. Это было причудливое двухэтажное строение, возведенное хиппи в 1970-х годах, с далеко нависающей гонтовой крышей и просторным крыльцом над лужайкой, окруженной высокими деревьями. В описании агента по недвижимости значился вид на океан, но на деле углядеть воду можно было только из одного-единственного окна в кабинете Рут, откуда ей была видна узкая полоска океана в разрыве между двумя кронами, напоминавшем перевернутый тоннель. Агент указал им, что обещанный вид откроется, если спилить деревья, но они так этого и не сделали. Вместо этого они посадили еще.

Рут совершила жалкую попытку одомашнить ландшафт, посадив вокруг дома европейские вьющиеся розы. Оливер посадил бамбук. Ужившись, два вида вскоре образовали совершенно непролазные заросли, и вскоре найти вход в дом стало практически невозможно — если не знать заранее, где он находится. Над домом нависла угроза полного исчезновения, а к тому времени и лужайка тоже как-то съежилась: лес неуловимо наступал — хвойная волна в замедленном действии, — угрожая поглотить их целиком.

Оливер не особенно беспокоился. Он смотрел на вещи со своей перспективы. Предвидя последствия глобального потепления для местных видов, он работал над созданием леса для нового климата на сотне акров росчисти, принадлежавшей его другу-ботанику. Он высаживал рощицы древних видов, процветавших здесь когда-то в древности, — метасеквойи, гигантские секвойи, береговые виды того же семейства, род Juglans и род Ulmus и гинкго — растения, характерные для этих мест во время термального максимума эоцена, около 55 миллионов лет назад.

— Только представь! — говорил он. — Пальмы и аллигаторы вновь процветают на широте Аляски!

Это было его последней работой — ботаническая интервенция, которую он назвал «НеоЭоцен». Главным в проекте для него было сотрудничество со временем и пространством, а то, что исход интервенции не увидит ни он, ни кто-либо из его современников, его не беспокоило. Ему было все равно, что он так и не узнает, чем все кончилось. Терпение было частью его натуры, и он спокойно принимал выпавший ему жребий короткоживущего млекопитающего, шмыгающего туда-сюда между корнями гигантов.

Но для Рут терпение и смирение характерны не были, и ей хотелось, очень хотелось знать. Спустя всего несколько лет (пятнадцать, если точно — всего ничего по его счету, вечность — по ее) в окружении всего этого растительного буйства она ощущала растущую неуверенность в себе. Она скучала по рукотворной нью-йоркской среде. Только в городском пейзаже, среди архитектуры, на перекрестье прямых, она могла прочно, с уверенностью ощутить свое место в человеческом времени и истории. Как писателю ей было это необходимо. Ей не хватало людей. Ей не хватало человеческой интриги, драмы и борьбы за место под солнцем. Ей нужны были представители ее собственного вида не для того, чтобы общаться, необязательно, достаточно бы просто быть среди них как наблюдатель в толпе или анонимный свидетель.

Но здесь, на едва обитаемом острове, человеческая культура еле теплилась — тонкая пленка на поверхности глубоких вод. В душном окружении шипастых роз и густых бамбуковых зарослей она все глядела в окно и чувствовала, будто попала в нехорошую сказку. Ее околдовали. Она уколола палец и погрузилась в глубокий коматозный сон. Годы шли, и моложе она не становилась. Она выполнила обещание, данное отцу, она заботилась о матери. Теперь ее мать была мертва, и Рут чувствовала, как ее собственная жизнь проходит мимо. Может, настало время покинуть это место, в котором она когда-то надеялась навсегда обрести дом. Может, настало время двигаться дальше.

«Покинуть дом» — это буддийский эвфемизм для отказа от мирской жизни и вступления на монашеский путь. Нечто, в общем, противоположное тому, что виделось Рут, когда она думала о возможности вернуться в город. Учитель дзэн Догэн использует выражение в «Преимуществах ухода из дома» — это название главы 86 из его труда «Сёбогэндзо». Именно в этой главе он хвалит молодых монахов за упорство на пути к пробуждению и объясняет гранулярную природу времени: 6 400 099 980 моментов составляют один день. Цель его рассуждений — показать, что каждый из этих моментов дает возможность для волеизъявления. Даже щелчок пальцами, говорит он, предоставляет нам шестьдесят шесть возможностей для пробуждения и выбора действий, которые создадут нам благоприятную карму и возможность изменить жизнь.

«Преимущества ухода из дома» изначально появились в форме проповеди для монахов монастыря Эйхэй, основанного Догэном глубоко в горах префектуры Фукуи, вдали от упадка и морального разложения столицы. В «Сёбогэндзо» в конце этого текста стоит дата, когда была прочитана проповедь: летний медитационный период седьмого года Кэнтё.

Все прекрасно и удивительно. Можно легко представить себе летнюю жару, обволакивающую горные склоны; пронзительный стрекот цикад сотрясает прозрачный раскаленный воздух; монахи сидят час за часом в дзадзэн, неподвижные на своих залитых потом подстилках, а комары кружат над их блестящими лысыми головами, и пот течет, как слезы, по юным лицам. Время, должно быть, казалось им бесконечным.

Все прекрасно, за одним исключением: седьмой год эпохи Кэнтё соответствует 1255 году грегорианского календаря, и во время летнего медитационного периода в тот год учитель Догэн, который предположительно должен был читать проповедь о преимуществах покинутого дома, был мертв. Он умер в 1253-м, двумя годами и множеством моментов раньше. У этого несоответствия есть несколько объяснений. Одно из них, самое вероятное — Догэн набросал заметки к проповеди за несколько лет до смерти и оставил записи и комментарии к ним, намереваясь придать им завершенную форму позднее; потом этот текст был включен в окончательную версию; а проповедь была прочитана наследником дхармы Догэна, учителем Коун Эдзё.

Но существует и другая возможность, а именно, что в тот летний день седьмого года Кэнтё учитель Догэн не был полностью мертв. Конечно, полностью жив он тоже быть не мог. Подобно коту Шредингера в мысленном эксперименте по квантовой механике, он был жив и мертв одновременно.

Великие вопросы жизни и смерти — вот настоящая тема «Преимуществ ухода из дома». Когда Догэн побуждает молодых монахов не прекращать, момент за моментом, вызывать в себе решимость оставаться на пути к просветлению, он просто имеет в виду: Жизнь пролетает! Не тратьте зря ни единого момента вашей драгоценной жизни!

Рут задремала прямо на стуле в кабинете на втором этаже. Башня из бумаги, олицетворение десяти лет ее жизни, возвышалась перед ней на столе. Буква за буквой, страница за страницей, она выстроила это здание, но теперь всякий раз, как мысли ее обращались к воспоминаниям, сознание сводило судорогой и ее охватывала неодолимая сонливость. Прошли месяцы, может, уже год с тех пор, как она добавила в свой труд хоть что-то. Новые слова отказывались приходить, и она едва могла вспомнить старые, те, что она уже записала. Она знала, что ей надо бы перечесть черновик, укрепить структуру, а потом начать редактировать, заполнять пропуски, но это было слишком для ее затуманенного мозга. Мир внутри страниц был смутным, как сон.

Снаружи Оливер рубил дрова; она вслушалась в ритмичный стук топора. Упражнения были ему полезны, и он уже несколько часов был на воздухе.

Она собралась с духом и решительно выпрямилась на стуле. Поверх стопки воспоминаний лежал пухлый красный дневник. Она взяла его в руки, чтобы отложить в сторону. Ощущение от книги было как от маленького ящичка. Она перевернула дневник. Когда она была еще совсем ребенком, ее удивляло, что каждый раз, как она открывала книгу наутро, она находила буквы аккуратно расположенными на тех же самых местах. Почему-то она ожидала, что буквы все перепутаются за ночь, свалившись со страниц, когда она закроет обложку. Нао описывала что-то подобное — пустые страницы Пруста и ее ощущение, что буквы свалились со страниц, как дохлые муравьи. Читая об этом, Рут ощутила вспышку знакомого чувства.

Отложив книгу с глаз долой на дальний край стола, она яростно уставилась на рукопись. Может, то же случилось с ее страницами. Может, начав читать, она только обнаружит, что ее слова исчезли. Может, это будет только к лучшему. Может, это станет облегчением. Истерзанная рукопись злобно таращилась на нее в ответ. Пока ее мать была жива, проект казался хорошей идеей. Угасание ее было долгим, и все это время Рут документировала постепенное разрушение рассудка матери; она вела наблюдения и за собой, тщательно записывая собственные реакции и чувства. Результатом стала громоздкая кипа бумаги, маячившая у нее на столе. Она проглядела первую страницу и тут же отбросила ее. Написанное бесило ее своим тоном, приторно-элегичным. Вызывало оскомину. Она была романистом. Ее интересовали чужие жизни. О чем она только думала, вообразив, что может написать мемуары?

Отрицать, что дневник Нао — это способ отвлечься, не имело смысла, и хотя она приняла решение замедлить темп чтения, добрую половину дня она все же проводила он-лайн, роясь в списках жертв землетрясения и цунами. Она нашла сайт People Finder и задала поиск на Ясутани. Таких было несколько, но ни одной Дзико или Нао, так что она стала просматривать описания, размещенные родственниками пропавших, в поисках совпадений. Информация о жертвах была скудной, только базовые факты: возраст, пол, место проживания, где их видели в последний раз, во что они были одеты. Часто присутствовали фотографии, снятые в более счастливые времена. Ухмыляющийся мальчишка в школьной кепке. Молодая женщина машет в камеру, стоя перед храмом. Отец в парке развлечений держит ребенка на руках. Под скудным слоем данных лежали трагедии. Все эти жизни, но среди них не было тех, что она искала. Наконец она сдалась. Ей не хватало информации о своих Ясутани, и единственным способом узнать побольше было чтение дневника.

Рут закрыла глаза. Она легко могла вообразить Нао, как та сидит одна в полутемной кухоньке и ждет, когда мать привезет отца домой из полицейского участка. Какими были для нее эти долгие моменты? Дневник давал смутное представление о ходе времени, о его фактуре. Ни один даже самый профессиональный писатель не смог бы передать словами течение проживаемой жизни, а Нао едва ли обладала подобным мастерством.

Застывшая в сумраке задрипанная кухня. Хостесс стонут и бьются о тонкие стены. Лязганье ключа в замке, должно быть, заставило ее вздрогнуть, но она осталась на месте. Шарканье ног в прихожей. Разговаривали ли ее родители между собой? Она услышала, как мать наполняет ванну, как отец раздевается в спальне. Она не двигалась. Не поднимала глаз. Не отрывала взгляда от пальцев, лежавших у нее на коленях, как маленькие мертвые вещи. Она слушала, как отец принимает ванну, как он, запинаясь, признается во всем под тяжелым взглядом матери. Подняла ли она украдкой взгляд на отца, и что сказали ей его покрасневшие щеки — что ему стыдно или просто жарко после ванны? Сколько моментов прошло между тем, как он начал говорить, и тем, как ее мать встала и ушла из комнаты? Жужжание люминесцентной лампы — звучало ли оно громче обычного в наступившей тишине?

А потом в их общей с родителями спальне она натянула одеяло на голову? Или включила свет, чтобы почитать книгу или чтобы подготовиться к тесту, точно зная при этом, что провалится на следующий день? Может, она вышла в интернет и прогуглила «самоубийство, мужчины», пока родители позади нее спят — или притворяются, что спят, — на своих отдельных футонах, повернувшись друг к другу спиной? Если это был интернет, то она узнала, как и Рут, что в Японии самоубийство обошло рак как основная причина смерти для мужчин среднего возраста, так что ее отец попал прямо в точку. Стало ли это для нее утешением? Она сидит в одной пижаме, в темноте перед светящимся квадратом монитора, краем сознания улавливая дыхание родителей — то порознь, то в унисон; отец дышит громче и ровнее, несмотря на очевидное желание вовсе прекратить это занятие; дыхание матери мягче, но оно то прерывается внезапно паническим вдохом, то вовсе останавливается в приступе апноэ.

Что она чувствовала в этот момент?

Рут открыла глаза. Что-то изменилось. Она вслушалась: стая турпанов срывается с воды, стаккато хохлатого дятла, шумная возня и карканье воронов; но ее насторожил не звук, а, скорее, его отсутствие — не хватало ритмичного стука Оливерова топора. Она ощутила растущий страх. Когда прекратился стук? Встав, она подошла к окну, из которого было видно поленницу. Мог он пораниться? Внезапный приступ головокружения — и ноги нет? Сельская жизнь полна опасностей. Каждый год на острове кто-то умирал, или тонул, или получал серьезную травму. Их сосед умер, собирая яблоки. Свалился с лестницы прямо на голову, и жена обнаружила его тело под деревом, среди рассыпавшихся плодов. Опасности были повсюду — лестницы, яблони, скользкие замшелые крыши, водосточные трубы, топоры, колуны, дробовики, охотничьи ножи, волки, пумы, сильный ветер, внезапно падающие ветви, неожиданная волна, плохая проводка, наркодилеры, пьяные водители, пожилые водители, самоубийство и даже убийство.

Она выглянула из окна. Внизу на подъездной дорожке стоял ее муж, на обеих ногах. С виду он был в порядке. Стоял он рядом с поленницей, одна рука в кармане, другая — на рукоятке топора, и, глядя на дерево, слушал воронов.

— Вернулась та джунглевая ворона, — сообщил он тем вечером в ванной. — Сводит воронов с ума.

Рут промычала что-то в ответ. Она чистила зубы электрической щеткой, и рот у нее был забит зубной пастой. Оливер вытянулся в ванне, перелистывая последний номер журнала «Нью Сайнс», а Песто взгромоздился на бортик рядом с его головой.

— Я тут читал о джунглевых воронах, — продолжал он. — Похоже, в Японии они стали большой проблемой. Они очень умны. Запоминают расписание сборщиков мусора, а потом ждут, когда домохозяйки выставят мусор наружу, разрывают пакеты и растаскивают то, что внутри. Едят котят и вьют гнезда из металлических вешалок на столбах электропередач — короткие замыкания обесточивают целые районы. Токийская электрическая компания утверждает, что из-за ворон происходят сотни блэкаутов в год, в том числе крупных, из-за которых останавливаются скоростные поезда. У них там есть специальный вороний патруль, который охотится за птицами и разбирает гнезда. Но вороны их перехитрили — они стали строить фальшивые гнезда. Детям приходится ходить в школу под зонтиком, чтобы защититься от атак с воздуха и прикрыться от помета, а дамы перестали носить в волосах блестящие заколки.

Рут сплюнула.

— Ты так весело об этом рассказываешь, — сказала она в раковину.

— Ну да. Мне нравятся вороны. Мне вообще нравятся птицы. Помнишь те случаи с совами в Стэнли-парке пару лет назад. Все эти джоггеры вдруг начали осаждать приемные врачей с порезами на голове, жалуясь, что на них совы напали? Врачи, наконец, догадались, в чем дело. В это время молодые совы становятся на крыло, и все это были птенцы, которые только начали постигать совиные премудрости. Тут кто-то заметил, что все эти бегуны были лысеющие парни средних лет с хвостиками. Вообрази вид сверху: скачущие блестящие лысины и хвостики сзади, как у грызунов. Прямо рыболовные блесны. Для совенка совершенно неотразимо.

Рут встала и вытерла рот полотенцем.

— Ты — лысеющий парень средних лет, — указала она. — Тебе бы надо поосторожнее.

Она слегка постучала его по макушке по пути к двери. Кот сделал выпад лапой в ее сторону.

— Да, — ответил Оливер, возвращаясь к «Нью Сайнс». — Но как видишь, хвостика у меня нет.