Она захлопнула книгу.

Добралась до конца. Это последняя страница. Она закончила.

Что теперь?

Она взглянула на часы. Красные светящиеся цифры: 3:47. Почти четыре. Дровяная плита в гостиной остыла, и в доме было зябко. Будь она в храме у Дзико, она бы сейчас вставала, чтобы часок посидеть в дзадзэн. Она поежилась. Снаружи на окно спальни тяжело навалилась холодная черная ночь, и удерживала ее лишь крошечная светящаяся точка, дрожащее отражение фонарика в стекле. Слышно было, как ветер шумит в бамбуках, как поскрипывают гигантские стволы. Рядом крепко спал Оливер, издавая губами тихие «пу-пу-пу». Кота, лежавшего в коробке на полу со стороны Оливера, не было слышно. Должно быть, он тоже спал.

Она проснулась непонятно от чего час назад и, полежав некоторое время без сна, поняла, что уснуть так и не удастся, и взялась за дневник. И вдруг обнаружила, что читает предпоследнюю страницу. Осталась всего одна. Она заколебалась, ожидая, что страницы размножатся опять, но этого не произошло. Сомнений не было. Слова кончились, и не было больше страниц.

Книги заканчиваются. Почему она так удивилась?

Мысли ее вновь обратились к загадке пропавших слов. Она каким-то образом нашла их и вернула обратно? Не так уж это было безумно, как могло показаться. Иногда, когда она писала, она настолько полно погружалась в историю, что наутро, открыв файл и взглянув в написанное, обнаруживала, что разглядывает абзацы, которые — она могла поклясться — видит в первый раз, а иногда всплывали целые сцены, о которых она совершенно не помнила, как писала. Как они сюда попали? У нее захватывало дух, а затем следовал краткий приступ паники — кто-то вломился в мою историю! — которая часто перерастала в радостное волнение, когда она продолжала читать, склонившись к монитору, будто приникнув к источнику света или тепла, пытаясь уловить, к чему ведут странные новые фразы, скользящие по экрану. Смутно, очень смутно она начинала припоминать, — подобно тому, как в памяти иногда всплывает хрупкий, как мотылек, образ из сна, — сознание осторожно цеплялось за самый краешек, обиняками, едва смея прямо взглянуть на слова из страха, что вот-вот они упорхнут за грань, в небытие, за пределы пикселей, и исчезнут там навсегда. С глаз долой — из сердца вон.

Но в этот раз все было совсем по-другому. Она не писала; она читала. Уж конечно, читателю подобная ловкость рук — вытягивать слова из бездны — была не под силу? Но, вполне очевидно, сделала она именно это, или же она сошла с ума. Или…

Кто кого вызвал из небытия?

Ей припомнилось, что Оливер уже как-то делал подобное предположение, но в тот момент она не оценила по-настоящему всей серьезности вопроса. Была ли она сном? Или Нао словами вызвала ее к существованию? Свобода воли — сложная штука, сказала Мюриел. Рут всегда ощущала себя достаточно материальной, но, может, она ошибалась? Может, она отсутствовала, как намекало ее имя — бездомный, призрачный конструкт из слов, собранный этой девчонкой. У нее никогда не было повода подвергать сомнению собственные ощущения. Эмпирические познания о самой себе как о существе из плоти и крови, как о неотъемлемой части реального мира ее воспоминаний, казались ей достаточно надежными, но теперь, в четыре утра, в темноте, былой уверенности она не ощущала. Она поежилась, и внезапно движение позволило ей ощутить все места, которыми ее тело соприкасалось с кроватью. Уже лучше. Сосредоточившись, она ощутила кожей тепло и вес покрывала, прохладу воздуха на лице и руках, биение сердца.

И дневник тоже — он все еще отдавал теплом у нее в ладонях. Она пристально поглядела на красную ткань обложки. Это ей только кажется, или вид у обложки стал более потрепанный, чем когда она ее впервые увидела? Она перевернула книгу. Вот темное пятно, в том месте, где кот напустил на книгу слюней. Она поднесла томик к носу. Горький запах кофейных зерен и фруктовая сладость шампуня почти исчезли. Теперь от книги пахло дымком и кедром, и едва уловимо пылью и плесенью. Она обвела пальцем золотое тиснение на обложке, потом открыла, очень быстро, последнюю страницу, словно пытаясь застигнуть ее врасплох.

Страница не изменилась. Конечно, нет. О чем она думала? Что несколько лишних слов пробрались под обложку, пока книга была закрыта, пока она не смотрела? Это просто смешно.

И все же пара лишних слов были бы совсем не лишними. Она вновь захлопнула книгу и принялась теребить погнутый уголок, как шатающийся зуб. Теперь обложка казалась холоднее. Это она тоже себе вообразила?

Хватит.

Она положила дневник на столик у кровати и выключила свет. Утром, когда она вновь за ним потянулась, обложка на ощупь была совершенно холодной.

— Теперь, когда ты закончил, — сказала она, — мне нужно знать, сошла я с ума или нет.

Они сидели за стойкой на кухне и пили утренний чай. Песто, обритый, весь в открытых ранах и увенчанный Конусом Позора, лежал в полотенце у Оливера на коленях, и вид у него был одновременно прибалдевший и крайне раздраженный. Оливер только что прочел последние страницы дневника и, услышав вопрос, предостерегающе поднял руку.

— Мне уже ясно, что этот разговор ни к чему хорошему не приведет, так что давай не будем, пожалуйста.

Она проигнорировала его протесты.

— Тем вечером, когда слова исчезли и ты сказал, что это моя работа — искать слова, ты ведь на самом деле не поверил, что страницы стали пустыми. И что конец продолжал отступать, ты тоже не верил. Не верил же, — это не было вопросом.

Он взглянул ей прямо в глаза, даже не моргнув:

— Милая моя, — сказал он. — Я никогда не не верил тебе.

— Но ты позволил мне распространяться об этом при Мюриел, и теперь она тоже думает, что я сошла с ума.

— А, — сказал он с явным облегчением, — так вот о чем ты беспокоишься. Да на этом острове все сумасшедшие. Я уверен, Мюриел вообще не придала этому значения.

Этот ответ не слишком ее успокоил, но, учитывая количество вопросов, требовавших ответа, она не стала цепляться за эту тему.

— Ладно, — сказала она. — Предположим, что каким-то образом теория Мюриел оказалась верной, и во сне я смогла последовать за джунглевой вороной в парк Уэно, и найти отца Нао, и послать его в Сендай…

Он отложил дневник в сторону и теперь перелистывал свежий номер «Нью-Йоркера».

— Оливер!

— Что? — он поднял глаза. — Я слушаю. Ты последовала за вороной в парк, и нашла отца, и послала его в Сендай.

— Ладно, ну и, что это вообще значит?

— Что это значит — «что это значит»?

— Это значит, ты говоришь, что джунглевая ворона отвела меня назад во времени? Что если бы мне не приснился тот сон, отец Нао мог бы не остановиться, встретился бы, с кем договаривался, и покончил бы с собой? Что Нао никогда бы не узнала, что значила для ее отца совесть, ей никогда не открылась бы правда о ее двоюродном деде-камикадзе?

— Я ничего не говорю, — сказал Оливер. — Честное слово.

— Если бы я не положила тайный дневник Харуки Номер Один в коробку с его останками на алтаре, тогда как она туда попала?

Тут он поднял взгляд — он удивился.

— Ты положила его туда?

— Да. Я тебе говорила. Уже в самом конце сна. Я обнаружила тетрадь у себя в руках и вот-вот должна была проснуться, так что я сунула его в коробку.

— Классный ход, — сказал он с восхищением.

Но ее было не убедить.

— Не знаю, — сказала она, чувствуя, как ее уверенность слабеет. — Если бы я такое от себя услышала, я бы тоже решила, что я — сумасшедшая. Наверняка существует простое, рациональное объяснение, ну, например, дневник туда положила Дзико. Может, все это время тетрадь была у нее. Может, Харуки Номер Один каким-то образом смог-таки послать ей дневник, прежде чем отправиться в полет, но по какой-то причине она не хотела, чтобы об этом стало известно. Может, она втайне была за войну и стыдилась принятого сыном решения не выполнять суицидальную миссию. Может, она считала его трусом…

— Стоп, — сказал Оливер. — Вот это — абсолютно безумные речи. Нет ни единого свидетельства в пользу этой гипотезы. Судя по тому, что пишет Нао, все в ее дневнике говорит о том, что Дзико была пацифистом и радикалом, пусть даже ей было сто четыре года. Так что не надо притягивать за уши надуманные объяснения или заниматься историческим ревизионизмом только для того, чтобы почувствовать себя нормальной. Если для того, чтобы Дзико оставалась тем, кто она есть, тебе надо быть сумасшедшей — то так тому и быть. И это касается каждого.

Рут замолчала. Он, конечно, был прав. Оливер вновь принялся за «Нью-Йоркер», но она пока не была готова оставить этот разговор.

— Ну ладно, — сказала она. — А как насчет имейла Харуки Номер Два? Как насчет Кью-Мю и МехаМю, и всей этой фигни насчет квантовых вычислений? Ты серьезно во все это веришь? Звучит даже еще безумнее, чем я сама.

Оливер поднял взгляд от журнала.

— Квантовая информация — это как информация из сна, — сказал он. — Мы не можем показать ее другим, а когда мы пытаемся ее описать, мы меняем память о ней.

— Вау, — сказала она. — Красиво как. Это ты придумал?

— Нет. Это цитата из какого-то знаменитого физика. Не могу вспомнить, как его зовут.

— Вот именно так я себя и ощущаю, когда пишу, — вот он, этот прекрасный мир у меня в голове, но когда я пытаюсь вызвать его в памяти, чтобы записать, я изменяю его, и больше уже не могу заставить его вновь появиться. — Она грустно уставилась в окно, думая о заброшенных мемуарах. Еще один разрушенный мир. Это было так грустно.

— И все же я не понимаю. Какое отношение квантовая информация имеет к этому всему?

Оливер подвинул кота у себя на коленях.

— Хорошо, — сказал он. — Вот ты рассуждала о разных возможных исходах, верно? Существование разных исходов подразумевает множественность миров. Ты не первая, кто об этом задумался. Квантовая теория множественности миров существует уже около полувека. Ей, по крайней мере, столько же, сколько и нам.

— Ну, это практически древность.

— Я имею в виду, что это не ново. Ничто не ново, и если ты принимаешь множественность миров, а это одна из интерпретаций квантовой механики, это значит, все, что может случиться, — случается или, может, уже случилось. И, если это так, возможно, что в одном из этих миров Харуки Номер Два придумал, как сделать этого своего КьюМю, и смог заставить объекты того мира взаимодействовать с нашим. Может, он придумал, как использовать квантовую запутанность, чтобы параллельные миры смогли общаться друг с другом и обмениваться информацией.

Рут мрачно смотрела на кота.

— Что-то я не понимаю. Это мне надо носить Конус Позора. Интеллекта мне не хватает.

— Ну, мне тоже. Чтобы это понимать, нужно, по меньшей мере, знать математику, а это большинству из нас недоступно. Ты ведь знаешь про кота Шредингера, правда?

Конечно, она знала про кота Шредингера. В конце концов, их кот был назван в честь Шредингера, хотя имя так и не прижилось. Но если бы ее спросили, ей пришлось бы признать, что имя Шредингер всегда вызывало у нее какую-то смутную неловкость, очень похожую на то чувство, которое появлялось у нее при мысли о Прусте. Она всей душой верила, что обязана знать о коте первого и прочесть опус последнего, но руки как-то не доходили ни до того, ни до другого.

Она знала, что кот Шредингера являлся участником мысленного эксперимента, поставленного, собственно, ученым, давшим ему имя, и имел какое-то отношение к жизни, смерти и квантовой физике.

Она знала, что квантовая физика описывала поведение материи и энергии на микроскопическом уровне, где атомы и субатомные частицы ведут себя по-другому, нежели повседневные объекты макроскопического мира, например, коты.

Она знала, что Шредингер предложил поместить теоретического кота в теоретический ящик с летальным токсином, который должен был высвободиться при определенных условиях.

— Ну да, все правильно, — сказал Оливер. — Я тоже подробностей не помню, но основным его предположением было, что если бы коты вели себя, как субатомные частицы, кот был бы жив и мертв одновременно, пока ящик оставался бы закрытым и мы не знали, соблюдены ли условия. Но в тот момент, как наблюдатель открыл бы ящик, чтобы посмотреть внутрь и проверить условия, он обнаружил бы кота либо живым, либо мертвым.

— То есть он мог убить кота, посмотрев на него?

— Нет, не совсем. Шредингер, собственно, пытался проиллюстрировать так называемый парадокс наблюдателя. Эта проблема возникает, когда ты пытаешься измерить поведение очень маленьких объектов, таких, как субатомные частицы. Квантовая физика — странная штука. На субатомном уровне одна-единственная частица способна существовать как множество возможностей, сразу в нескольких местах. Эта способность существовать во многих местах одновременно называется суперпозицией.

— К слову о суперспособностях, — сказала Рут. — Нао это бы понравилось.

Ей это тоже понравилось. Если бы она была субатомной частицей, она смогла бы быть и здесь, и в Нью-Йорке.

— Квантовое поведение частицы в состоянии суперпозиции с точки зрения математики описывается волновой функцией. Парадокс в том, что частицы пребывают в суперпозиции, только пока никто не смотрит. В ту минуту, как ты начинаешь наблюдать частицу в суперпозиции, волновая функция коллапсирует и частица существует уже только в одном месте из всех возможных, и только как единственная частица.

— Множество частиц коллапсирует в одну?

— Да, или, скорее, была такая теория, одна из. Что единого исхода не существует, пока исход не будет измерен или не подвергнется наблюдению. До момента наблюдения существует множество возможностей, следовательно, кот существует в так называемом «размазанном» состоянии существования. Он и жив, и мертв одновременно.

— Но это бессмыслица какая-то.

— Именно. Это-то Шредингер и имел в виду. У этой теории коллапса волновой функции имеется пара проблем. Она утверждает, если вкратце, что в любой момент частица находится там, где покажут измерения. Объективной реальности для нее не существует. Это первая проблема. Вторая проблема в том, что никто до сих пор не смог подвести математическое основание под теорию коллапса волновой функции. Так что Шредингер на самом деле на нее не купился. Вся эта история с котом была призвана показать абсурдность ситуации.

— Что, у него была идея получше?

— Нет, но она появилась потом, хотя и не у него. Это был Хью Эверетт, он подвел математическое обоснование под альтернативную теорию, что так называемый коллапс не происходит вообще. Совсем. Вместо этого квантовая система продолжает существовать в суперпозиции только в случае, если ее наблюдают, она расщепляется. Нельзя сказать, что жив кот или мертв. Он и жив, и мертв, вот только теперь он существует в виде двух котов в двух разных мирах.

— То есть в реальных мирах?

— Да. Дико звучит, правда? Его теория, основанная на том, что он называет универсальной волновой функцией, состоит в том, что квантовая механика существует не только на субатомном уровне. Она существует для всего, для атомов и для котов. Все целиком, вся Вселенная работает на квантовой механике. И вот здесь-то и начинается настоящая засада. Если существует мир мертвого кота и мир живого кота, это касается и наблюдателя тоже, потому что наблюдатель тоже существует внутри квантовой системы. Стоять в стороне не получится, так что ты тоже разделяешься, как амеба. Так что теперь существуешь ты, который наблюдает мертвого кота, и еще один ты, наблюдающий кота живого. Кот был единым, стал множественным. Наблюдатель был единым, стал множественным. Ты не можешь взаимодействовать или как-то общаться с другими «ты», или даже знать о других своих существованиях в других мирах, потому что не можешь вспомнить…

Могло ли это быть объяснением ее паршивой памяти?

Она глядела на кота, неловко ерзавшего на коленях у Оливера. Кот уставился на нее в ответ — долгий, неприязненный взгляд; потом он закрыл глаза. Кто кого наблюдал? В настоящий момент Песто было трудновато заниматься наблюдениями из-за Конуса Позора на шее, но до Инцидента с енотами он предпочитал быть скорее субъектом, нежели объектом наблюдения. Мог ли Песто наблюдать сам себя? Он, бывало, задирал заднюю лапу, чтобы поизучать собственную задницу. Не похоже было, что эти наблюдения заставляли его расщепляться на множество котов с множественными задницами.

Тут ей припомнились слова Нао — или они принадлежали Дзико? Изучать Путь — значит изучать себя. Нет, это Харуки написал. Он цитировал Догэна и говорил о дзадзэн. Смысл, в общем, в этом был. Насколько она понимала, дзадзэн являлся последовательным помоментным наблюдением самого себя, что, очевидно, должно было вести к просветлению. Но что это вообще значило?

Изучать Путь — значит изучать себя. Изучать себя — значит забывать себя. Может, если достаточно много сидеть в дзадзэн, собственное «я» перестанет ощущаться как нечто единое, цельное, начнет размываться, и ты сможешь о нем забыть. Какое облегчение. Можно будет просто висеть счастливо в пустоте, в неопределенности, являясь частью квантовой суперпозиции.

Забыть себя — значит быть просветленным всеми бесчисленными явлениями. Горами и реками, травами и деревьями, воронами и котами, волками и медузами. Это было бы здорово.

Осознавал ли Догэн это все? Он написал эти слова за много столетий до квантовой механики, до того, как Шредингер засунул своего загадочного кота в метафорический ящик. К тому времени, как Хью Эверетт подвел математическое основание под теорию множественных миров, Догэн умер — был мертв уже более восьми веков.

Или нет?

— Так вот, понимаешь, — говорил Оливер, — мы теперь в мире, где Песто жив, но существует также и другой мир, где его убили и съели эти подлые еноты, которых, кстати говоря, я собираюсь изловить и утопить, таким образом расщепив мир еще раз, на тот, где еноты сдохли, и тот, где они живут.

— У меня голова болит, — сказала Рут.

— У меня тоже, — сказал Оливер. — Да не переживай ты так.

— Мне кажется, тебе не стоит убивать енотов, — сказала Рут. — По крайней мере, не в этом мире.

— Я, наверное, и не стану, но мир от расщепления это не убережет. Каждый раз, как возникает возможность, все равно это происходит.

— Ой-ой. — Она поразмыслила над этим. Может, это не так уж и плохо. В других мирах она закончила мемуары. Мемуары, а может, еще и роман-другой. Эта мысль ее приободрила. Если она была настолько продуктивна в других мирах, может, в этом она сможет стать хотя бы немножко усидчивей. Может, настало время вернуться к работе. Но вместо этого она осталась сидеть на месте.

— Ты правда веришь в это? — спросила она. — Что существуют другие миры, где Харуки № 1 не умер в волнах, потому что Второй мировой не было? Где никто не погиб от землетрясения и цунами? Где Нао жива, и с ней все в порядке, и, может, она заканчивает уже писать книгу о жизни Дзико, и мы с тобой живем в Нью-Йорке, и я заканчиваю свой следующий роман? Где нет ни подтекающих ядерных реакторов, ни мусорных континентов в море…

— Как тут можно знать, — сказал Оливер. — Но если бы Второй мировой не было, мы никогда бы с тобой не встретились.

— Хмм. Это было бы грустно.

— Это трудно — не знать. От землетрясения и цунами погибли 15 854 человека, но еще тысячи просто исчезли, погребенные заживо или смытые в море отступающей волной. Тела их так и не были найдены. Никто никогда не узнает, что с ними случилось. Такова была жестокая реальность, по крайней мере, этого мира.

— Ты думаешь, Нао жива? — спросила Рут.

— Трудно сказать. Возможна ли смерть вообще во Вселенной множественных миров? На каждый мир, где ты совершаешь самоубийство, приходится другой, где ты этого не делаешь, в котором ты продолжаешь жить. Множественность миров гарантирует своего рода бессмертие…

Тут она потеряла терпение.

— Мне плевать на остальные миры. Мне важен этот. Мне важно, жива она или мертва в этом мире. И я хочу знать, каким образом ее дневник и все остальное попало сюда, на этот остров. — Она вытянула руку и ткнула пальцем в часы небесного солдата. — Эти часы реальны. Послушай. Они тикают. Они сообщают мне время. Так как они сюда попали?

Он пожал плечами:

— Я не знаю.

— Я правда думала, что уж к этому времени буду знать все, — сказала она, поднимаясь на ноги. — Я думала, как я закончу читать дневник, ответы придут сами собой, или я смогу додуматься до них сама, но они не пришли, и я не додумалась. Это ужасно бесит.

Но поделать с этим она ничего не могла, и пора уже было идти наверх приниматься за работу. Она просунула руку в конус, почесать у Песто за ухом, и тут ей пришла в голову мысль.

— Этот кот Шредингера, — сказала она. — Он напомнил мне тебя. В каком квантовом состоянии ты пребывал, сидя в ящике из-под холодильника?

— О, — сказал он. — Это. Определенно в размазанном. Полужив, полумертв. Но если бы ты меня нашла, я бы точно умер.

— Ну, значит, хорошо, что я тогда не пошла тебя искать.

Он рассмеялся.

— Правда? Ты это серьезно?

— Конечно. Ты что, думаешь, я хочу, чтобы ты умер?

Он пожал плечами.

— Иногда я думаю, тебе было бы без меня лучше. Ты бы вышла замуж за какого-нибудь флагмана индустрии и вела бы приятную жизнь в Нью-Йорке. Вместо этого ты застряла со мной на этом богом забытом острове с паршивым котом. Лысым паршивым котом.

— Вот теперь ты сам занимаешься историческим ревизионизмом, — сказала она. — Есть ли какие-либо свидетельства в пользу этой гипотезы?

— Да. Есть масса свидетельств в пользу того, что кот крайне паршивый. И крайне лысый.

— Я говорю о том, что без тебя мне было бы лучше.

— Не знаю. Думаю, нет.

— Ну и прекрасно. Тебе надо Конус Позора надеть только за то, что ты вообще об этом подумал. Потому что вот только что ты взял и приговорил меня к другой жизни в Нью-Йорке с каким-то подозрительным олигархом в качестве мужа. Спасибо тебе большое.

Она напоследок погладила кота по носу.

— Да ладно, не беспокойся, — сказал он. — Ты давно уже обо мне забыла.

Он шутил, конечно, но эти слова задели ее за живое. Она убрала руку.

— Нет, не забыла.

Он потянулся через стойку и взял ее за запястье.

— Да я шутил, — сказал он и придержал ее руку еще немного, так, чтобы она не могла ее отдернуть.

— Ты счастлива? — спросил он. — Здесь? В этом мире?

Удивленная, она некоторое время просто стояла и размышляла над этим вопросом.

— Да, думаю, счастлива. По крайней мере, пока.

Этот ответ, видимо, его устроил. Он легонько сжал ее запястье напоследок, потом отпустил.

— Ладно, — сказал он, возвращаясь к «Нью-Йоркеру». — С меня этого достаточно.