Рут

1

Дорогая Рут (если позволите мне Вас так называть)!

Я был рад обнаружить Ваше письмо у себя в ящике, и я должен попросить прощения за задержку с ответом. Конечно же, я помню Вас по Вашему визиту в Стэнфорд. Проф. П.-Л. с кафедры сравнительного литературоведения — мой хороший друг, так что в дальнейших рекомендациях нужды нет. К сожалению, я как раз уходил в академический отпуск во время Вашего резидентства, и у меня не было возможности посещать Ваши чтения, но я уверен, что вскоре буду иметь удовольствие слушать, как Вы читаете из своей следующей книги.

Теперь относительно Вашей неотложной просьбы; при том, что мне кажется правильным проявить сдержанность в отношении доверенной мне конфиденциально личной информации, думаю, немного помочь я Вам все-таки смогу.

Во-первых, я согласен, это вполне вероятно, что «Харри», автор письма, выложенного на моем сайте, — отец Нао Ясутани, дневник которой каким-то образом попал к Вам. Мистер Ясутани был ученый, специалист в области информатики; он работал на крупную информационно-технологическую компанию здесь, в Силиконовой долине, в 90-х годах. Думаю, можно сказать, мы были друзьями, и у него и в самом деле была дочь по имени Наоко, которой не могло быть больше четырех-пяти лет в то время, когда мы познакомились.

Спешу добавить, что пишу я в прошедшем времени не потому, что располагаю какими-либо сведениями об их судьбе, но только из-за того, что больше не поддерживаю контактов с мистером Ясутани, и, к сожалению, наше знакомство теперь принадлежит прошлому. Как Вам, должно быть, известно, он переехал обратно в Японию вместе с семьей вскоре после того, как лопнул доткомовский пузырь. После этого мы спорадически переписывались по электронной почте или перезванивались, но мало-помалу и эта связь заглохла, и прошло уже несколько лет с тех пор, как мы писали друг другу в последний раз.

Теперь позвольте мне рассказать Вам немного о нашем знакомстве. Я встретил мистера Ясутани в Стэнфорде в 1991 году, спустя год или около того после того, как он переехал в Саннивэйл. Он как-то пришел ко мне в офис, довольно поздно. Раздался стук в дверь. Рабочий день был уже окончен, и, помню, я ощутил некоторое раздражение от того, что меня прервали, но крикнул: «Войдите!» — и стал ждать. Дверь оставалась закрытой. Я крикнул опять, но ответа все не было, так что я встал, подошел к двери и открыл. На пороге стоял худощавый азиат с сумкой-мессенджером через плечо. Одет он был довольно неформально, в спортивную куртку, брюки-хаки и сандалии с носками. Сначала я подумал, что это курьер-мотоциклист, но вместо того, чтобы вручить мне посылку, он глубоко поклонился. Это поразило меня. Такой формальный жест резко контрастировал со стилем его одежды, да и поклоны для нас в Стэнфордском университете — дело непривычное.

«Профессор, — сказал он медленно, на тщательном английском. — Мне очень жаль, что я вас обеспокоил».

Он протянул мне визитку и поклонился еще раз. Карточка гласила, что зовут его Харуки Ясутани, и он — ученый, специалист по информатике в одной из быстро развивающихся IT-компаний в Долине. Я пригласил его войти и предложил сесть.

На своем чопорном английском он объяснил, что вообще-то он из Токио, и его пригласили работать над проектом интерфейса человек — компьютер. Работу свою он любил, и проблем с компьютерной частью проекта у него не было. Проблемой стал, как он объяснил мне, человеческий фактор. Он не слишком хорошо понимал человеческих существ и потому пришел в Стэнфордский университет, на факультет психологии, надеясь на помощь специалиста.

Я был крайне удивлен, но одновременно заинтригован. Силиконовая долина — определенно не Токио, и для него вполне естественно было бы испытывать культурный шок или переживать неприятности в отношениях с коллегами. «Какого рода помощь вам нужна?» — спросил я его.

Он сидел, склонив голову, подбирая слова. Когда он поднял взгляд, выражение лица у него было напряженное.

— Я хочу знать, что такое человеческая совесть?

— Человеческое сознание? — переспросил я, думая, что неправильно его понял.

— Нет, — сказал он. — Со-весть. Когда я посмотрел это слово в словаре, то увидел, что оно состоит из «со» — это значит «с, вместе», и «весть», что значит «знание». Так что «совесть» означает «вместе со знанием», «с наукой».

— Никогда не смотрел на это с подобной точки зрения, — сказал я ему, — но уверен, вы правы.

Он продолжил:

— Но в этом нет никакого смысла. — Тут он вытащил листок бумаги. — В словаре сказано: «Знание или ощущение, позволяющее отличить хорошее от плохого, принуждающее человека к правильным поступкам».

Он протянул мне листок, и мне ничего не оставалось, как взять его.

— Звучит как разумное определение.

— Но я не понимаю. Знание и ощущение — это не одно и то же. Знание я понимаю, но ощущение? Это то же самое, что и чувство? Совесть — это то, чему я могу научиться, узнать или это, скорее, эмоция? Связана ли совесть с эмпатией? Чем совесть отличается от стыда? И почему это принуждение?

Вид у меня, должно быть, был совершенно озадаченный, потому что он поспешил объяснить:

— Боюсь, несмотря на то что я был обучен информатике, я никогда не испытывал подобного ощущения или чувства. Это большой недостаток для моей работы. Я хотел бы спросить вас, каким образом я могу научиться переживать подобное ощущение или чувство? Или в моем возрасте это уже слишком поздно?

Это был совершенно поразительный вопрос, или, скорее, целый залп вопросов. Мы продолжили разговор, и в конце концов я смог разобраться в его истории. Изначально его компания была вовлечена в разработку интерфейса для компьютерных игр, но американские военные живо заинтересовались его исследованиями из-за огромного потенциала в области технологии полуавтономных вооружений. Харри тревожился из-за того, что интерфейс, который он помогал создавать, был чересчур удобным.

То, что делало компьютерную игру захватывающей и интересной, превращало бомбардировку массового уничтожения в увлекательное и забавное занятие.

Он пытался понять, существует ли возможность встроить совесть в проект интерфейса, какой-то способ пробудить в юзере этическую способность отличать хорошее от плохого и, в конце концов, принудить его к правильным поступкам.

История его была трогательной — и трагической. Несмотря на то, что, как он уверял, он не понимал механизмов человеческой совести, именно совесть заставила его подвергнуть сомнению существующее положение дел и в конечном итоге оставила без работы. Понятно, что создание технологий не может быть морально нейтральным и военные подрядчики, равно как и разработчики вооружений, не желали, чтобы поднимались подобные вопросы, не говоря уж о том, чтобы встраивать их в контроллеры.

Я сделал, что мог, чтобы его успокоить. Тот факт хотя бы, что он задавал эти вопросы, указывал на то, что совесть его была в полном порядке.

Он покачал головой. «Нет, — сказал он. — Это не совесть.

Это только стыд за собственную историю, а историю легко изменить».

Этого я не понял и попросил его объяснить.

— История — это то, чему мы, японцы, учимся в школе, — сказал он. — Мы узнаем об ужасных вещах, как, например, об атомных бомбах, которые разрушили Хиросиму и Нагасаки. Мы узнаем, что это плохо, но в данном случае это просто потому, что мы, японцы, здесь являемся жертвами.

— Более сложный случай — когда мы узнаем об ужасных японских зверствах, таких, как в Маньчжурии. В этом случае японцы занимались геноцидом и пытками китайского народа, и мы учимся, что должны испытывать огромный стыд перед миром. Но стыд — неприятное чувство, и некоторые японские политики постоянно пытаются изменить учебники истории для наших детей, чтобы следующее поколение не училось этим геноцидам и пыткам. Они пытаются изменить нашу историю и память, чтобы стереть весь наш стыд.

Поэтому мне кажется, что стыд и совесть отличаются друг от друга. Говорят, у нас, японцев, культура стыда, так, может, совесть — это то, что у нас получается не так уж хорошо?

Стыд приходит извне, но совесть должна быть естественным чувством, которое исходит из глубины индивидуальной личности. Говорят, мы, японцы, так долго жили при феодальной системе, что, возможно, у нас так и не развилась индивидуальность, как у людей Запада. Может, нельзя иметь совесть, не имея индивидуальности. Я не знаю. Поэтому и беспокоюсь.

Конечно, я могу здесь немного перефразировать тот необычный разговор, имевший место много лет назад.

Не помню точно, что я ответил ему тогда, но та беседа доставила удовольствие нам обоим и вылилась в другие беседы, которые со временем переросли в дружбу. Вы можете видеть, как та полемика об индивидуальности привела к обсуждению стыда, чести и самоубийства; последнее и стало темой того самого письма, которое привлекло Ваше внимание. Мой интерес к культурному контексту самоубийства был изначально вызван деятельностью летчиков-самоубийц на Среднем Востоке, но я многое почерпнул из многолетнего общения с мистером Ясутани. Он всегда утверждал, что в Японии акт самоубийства носит, прежде всего, эстетический, а не моральный характер, и бывает связан с понятиями чести или стыда. Как Вам может быть известно, его дядя был героем Второй мировой, пилотом сил Токкотай, и погиб, выполняя миссию камикадзе над Тихим океаном.

— Моя бабушка очень страдала, — говорил Харри. —

Если бы у дядиного самолета была совесть, может, он не стал бы выполнять то задание. То же самое с пилотом Enola Gay, может, не было бы Хиросимы и Нагасаки тоже. Конечно, тогда технологии не были настолько продвинутыми и подобное не было бы возможно. Это стало возможным теперь.

Он сидел совершенно неподвижно, разглядывая сложенные на коленях руки.

— Я знаю, это глупая идея — проектировать оружие, которое будет отказываться убивать, — сказал он. — Но, может, мне удастся хотя бы сделать убийство не таким забавным занятием.

Под конец пребывания в Силиконовой долине у мистера Ясутани возникли проблемы с его нанимателями, которые не желали подвергать риску свои отношения с военными и инвесторами из-за слишком чувствительной совести одного японского служащего. Его попросили воздержаться от дальнейших исследований в этой области, но он отказался. У него начались тревожные состояния и депрессии, и, хотя у меня нет клинической практики, я по-дружески его консультировал. Вскоре компания его уволила.

Это должно было произойти в марте 2000 года, потому что месяцем позже, в апреле, лопнул доткомовский пузырь, и NASDAQ обвалился.

Он пришел повидаться и рассказал, что бо́льшая часть семейных сбережений была вложена в акции компании, и теперь он потерял все. Он не был практичным человеком. В августе того же года они переехали обратно в Японию, и некоторое время я ничего о нем не слышал.

На следующий год я решил сделать часть моих исследований доступными онлайн и запустил собственный сайт. Несколько месяцев спустя я получил имейл от Харри, выдержку из которого Вы прочитали в интернете. Это был прекрасный и трогательный крик о помощи, и я переписывался с ним несколько месяцев после этого письма, и разговаривал по телефону. Как раз в то время я спросил его, позволит ли он разместить свои комментарии на сайте, и он сказал, что, если это может кому-то помочь, его разрешение у меня есть. У меня было стойкое ощущение, что он нуждается в профессиональной помощи, и я дал ему координаты нескольких клинических специалистов в Токио. Не знаю, последовал ли он моему совету. Подозреваю, что нет.

Полностью я потерял с ним связь после атак 11 сентября.

Для меня это был напряженный период, поскольку события вызвали сильный интерес к моим исследованиям со стороны медиа. Припоминаю, что мы, кажется, обменялись письмами еще раз спустя несколько лет, но примерно в это же время файлы у меня на компьютере оказались заражены вирусом, и большая часть заархивированных писем, в том числе моя переписка с ним, исчезли. Я хотел написать ему после землетрясения и цунами, но обнаружил, что у меня больше нет адреса его имейла. Я утешал себя мыслью, что он и его родные жили далеко от Сендай, но теперь, после Вашего письма, я чувствую, что готов опять попытаться его найти.

Вы упомянули, что, помимо дневника дочери, в Ваших руках оказались некие письма. Если в них содержится какая-либо информация, которая может помочь мне отыскать мистера Ясутани и его семью, я буду признателен, если Вы со мною поделитесь. Мне хотелось бы спросить, чем именно вызвано Ваше беспокойство о судьбе его дочери. Вы пишете, что дело кажется Вам важным и неотложным. Почему?

Наконец, мне интересно было бы знать, как именно к Вам попали дневник и письма, но это, вероятно, отдельная история, рассказ о которой может потерпеть.

Кстати, об историях: верно ли я понимаю, что Вы работаете сейчас над новой книгой? Я с большим интересом буду ждать выхода книги, поскольку предыдущее Ваше произведение доставило мне огромное удовольствие.

С уважением,

и т. д.

2

3

4

Отправить