Раз. Два. Три. Когда бы Рут ни пыталась сидеть тихо и считать вдохи, ее сознание медленно, душно сжималось, как кулак, вокруг ее вселенского яйца, и она засыпала.

Опять и опять.

Как это может привести к пробуждению сознания? Ощущение было, как от скуки. Ощущение было, как когда отключалось электричество. Но Нао была права. Это ощущение было, как дом, и она не была уверена, что это ей нравилось.

Снова и снова, попытка за попыткой. Голова у нее падала на грудь, она резко просыпалась и начинала считать, но засыпала снова и снова. В промежутках между бодрствованием и дремотой она парила в смутном пограничном состоянии, которое не было сном, но постоянно балансировало на грани. Она висела там, полностью погрузившись и медленно вращаясь, как частичка флотсема под самой поверхностью волны, которая вечно готова рассыпаться брызгами.

Рут как-то спросила об этом отца, когда была маленькой. По вечерам он подтыкал ей одеяло, целовал в лоб и желал приятных снов, но пожелание это всегда заставляло ее тревожиться. Что, если мои сны не будут приятными? Что, если они будут страшными?

— Напомни себе, что это всего лишь сон, — сказал он, — а потом проснись.

— Тогда я приду за тобой и приведу обратно, — сказал он, выключая свет.

— Может, не надо так уж стараться, — сказал Оливер. — Может, тебе стоит устроить перерыв?

Он стоял в дверях ее кабинета и смотрел, как она поправляет на полу подушку.

— Не могу я перерывы устраивать, — сказала она, вновь усаживаясь и скрещивая ноги. — Вся моя жизнь — один сплошной перерыв. Мне нужно это сделать, правда.

Она сместила центр тяжести вперед и выгнула спину. Может, ей слишком удобно. Может, ей должно быть неудобно. Она потянулась за спину, подоткнула подушку и попробовала опять.

— Может, ты просто устала, — сказал Оливер. — Может, стоит прекратить медитировать и вздремнуть.

— Вся моя жизнь — это дремота. Мне необходимо проснуться. — Она закрыла глаза и выдохнула. И немедленно ощутила глухое бормотание усталости, давящее откуда-то изнутри, тянущее вниз. Она потрясла головой и опять открыла глаза.

— Слушай, — проговорила она. — Ты же сам сказал, что Вселенная дает нам шансы. Вселенная дала мне Нао, а Нао говорит, что это — способ пробудиться. Может, она права. В любом случае, я хочу попробовать. Мне нужно хоть что-то. Мне нужна супапава.

Она опять закрыла глаза. Ее суперспособностью было ее сознание, и она хотела получить его обратно.

— Ладно, — сказал он. — Хочешь пойти пособирать двустворок и устриц после того, как закончишь? Дождик прекратился, и отлив сейчас низкий.

— Конечно, — сказала она, не открывая глаз.

Кот, который точил когти о косяк, протиснулся у Оливера между ног, решительно направился к ней и сунул голову прямо в мудру, между большими пальцами.

— Пестицид, — сказала она, разрывая круг космического яйца, чтобы почесать у него за ухом. — Оливер, если можно, забери, пожалуйста, своего кота и закрой за собой дверь.

— Это его суперспособность, — сказал Оливер, подхватывая кота. — Он знает, как доставать людей.

В дверях он опять остановился, все еще с котом под мышкой:

— За ракушками нужно идти поскорее, пока отлив. Ты сколько еще собираешься сидеть? Хочешь, я зайду и разбужу тебя?

Их любимый ракушечный «сад» показала им когда-то Мюриел. Островитяне хранили множество тайн: секретные ракушечные «сады» и устричные отмели, секретные грибные места, где росли мацутакэ и лисички, секретные посадки марихуаны, тайные списки телефонов, по которым можно было раздобыть лосося и палтуса, мясо и сыр, и непастеризованые молочные продукты. За последние пару лет бакалейные лавочки острова (их было три) расширили ассортимент, и теперь в них можно было купить бо́льшую часть необходимых продуктов, но в старые времена, если ты был новичком, то мог помереть с голоду без помощи какого-нибудь старожила, который сжалился бы над тобой и посвятил бы в парочку тайн.

Ракушечный «сад» был на западной стороне острова — отмель, глядевшая в глубокие холодные воды Прохода. Устрицы там были маленькими и очень вкусными, и двустворок было полно. Мюриел говорила, что «сад» был очень древним, что за ним приглядывали поколения салишей, но теперь здесь мало кто собирал «жатву», и это было плохо, потому что «садам» полезны частые жатвы. И все же, копнув песок, они каждый раз доставали с десяток или больше жирных двустворок, и минут через двадцать у них уже был набран их дневной лимит — сто пятьдесят литтлнеков и тридцать устриц.

Они уселись на гладком камне прямо над песчаной отмелью, откуда открывался вид через залив, на иззубренный силуэт гор на той стороне. Темное индиго неба было усеяно мазками легких облачков, отражавших умирающий свет дня. Над головой уже высыпали первые звезды. Мелкие волны лизали камень у их ног.

Оливер взял банку пива из кармана пальто, вскрыл и передал Рут. Вытащил устричный нож и лайм. Блеснул нож, верхняя половинка раковины описала дугу и ушла в темную глубину под волнами. Нижнюю половинку он вручил ей. Вскрытый моллюск блестел на перламутровом фоне раковины; пухлый комочек мяса с темной каймой. Ей показалось, он дернулся, когда она сбрызнула его лаймом.

Приняв подношение, она поднесла раковину к губам и дала устрице соскользнуть в рот. Вкус был прохладным и свежим. Он вытащил еще одну из ведерка, вскрыл и высосал мякоть.

— Аааах, — вздохнул он. — Crassostrea gigas. Суть моря. — Он запил устрицу хорошим глотком пива.

У него был такой счастливый вид. И здоровый тоже. Когда он был болен, то сильно сбросил вес. Приятно было видеть, в какой он хорошей форме. Она подумала об устричном фермере, Блэйке, и о том, что он сказал о радиации, и о том, что Мюриел сказала о дрифте.

— Ребята, которые устрицами занимаются, беспокоятся насчет радиоактивного загрязнения, — сказала она. — Из-за Фукусимы. Ты что думаешь?

— Тихий океан — довольно большая штука, — ответил он. — Хочешь еще одну?

Она помотала головой.

— Какая ирония, — сказал Оливер. — Эта тихоокеанская устрица — не местный вид.

Она это знала. Все это знали. Невозможно было жить на острове и не знать. Устричные фермы — самая близкая к промышленности вещь, какая у них была после того, как опустели нерестилища лосося, а большие деревья были вырублены.

— Они были интродуцированы в 1912-м или 13-м, — сказал он. — Но по-настоящему акклиматизировались только в тридцатых. Зато уж потом они выжили все остальное. Местные, более мелкие виды были полностью вытеснены.

— Да, — сказала она. — Я знаю.

— Раньше по берегу можно было босиком ходить. Так старожилы говорят.

Об этом она тоже слышала. Теперь местные пляжи были покрыты острыми, как нож, раковинами устриц; трудно было себе представить, как тут можно было ходить босиком.

— А при чем здесь ирония?

— Ну, может, ирония — неправильное слово. Просто Crassostrea gigas вообще-то родом из Японии. Из Мияги, кстати. На самом деле их второе название — «устрица Мияги». Это ведь оттуда твоя монахиня?

— Да, — сказала она, чувствуя, как необъятный Тихий океан вдруг стал немного уже. — Я этого не знала.

Холод камня проник сквозь ткань ее джинсов. Она встала и попрыгала, чтобы согреться. Было еще слишком холодно для того, чтобы сидеть на камнях и пить пиво, но она была не против. Свежесть морского воздуха в легких растворила сонливость и мутное ощущение клаустрофобии, овладевшее ею после целого дня, проведенного за компьютером. Здесь она наконец ощутила, что проснулась.

— Ты хоть понимаешь, насколько нам повезло? — говорил Оливер. — Жить в таком месте, где вода до сих пор чистая? Где мы все еще можем есть ракушки?

Она подумала о салишах, которые когда-то ухаживали за этими садами. Ей стало интересно, когда на отмелях Манхэттена добыли последнюю устрицу. Она подумала об утечке на Фукусиме. Она подумала о храме старой Дзико, лепившемся к горному склону в Мияги. Или уже нет?

— Интересно, сколько нам осталось времени… — сказала она.

— Кто знает? — ответил он. — Лучше наслаждайся, пока можно.

Он протянул ей устрицу. Пальцы у него были обветренные и мокрые.

— Хочешь еще одну?

— Можно, — острый край раковины у губ, мягкость холодной плоти на языке. Она проглотила, смакуя соленую влагу. Вокруг их камня поднимался прилив; волны подкрадывались к ногам.

— Я замерзла, — сказала она. — Пошли домой.