Рут
1
Картинка на экране показывает человека под сорок или чуть старше. Он стоит на фоне опустошенного цунами ландшафта, который простирается во все стороны, насколько хватает обзора камеры. На лице у человека — белая медицинская маска, но он стянул ее на подборок, чтобы поговорить с репортером. Одет он в потрепанные тренировочные штаны, рабочие перчатки, куртку на молнии, ботинки.
— Это как сон, — говорит он. — Ужасный сон. Я все пытаюсь проснуться. Кажется, если я проснусь, моя дочь вернется.
Он говорит без выражения, короткими фразами.
— Я потерял все. Дочь, сына, жену, мать. Наш дом, соседей. Весь наш поселок.
Строки внизу экрана указывают имя человека: Т. Нодзима, санитарный рабочий, поселок О…, префектура Мияги.
Репортер, голос которого звучит приглушенно из-за маски, говорит в камеру. Он объясняет, что они стоят на том самом месте, где был дом господина Нодзима. В кадре — картина полной разрухи, но камера не может передать жуткого запаха. Он стягивает маску. Запах, объясняет он, невыносим, удушающая вонь от гниющей рыбы и гниющей плоти, погребенной под завалами. Господин Нодзима ищет свою шестилетнюю дочь. У него мало надежды найти ее живой. Он надеется разыскать ранец, который был у нее на спине утром 11 марта, когда ударило цунами.
— Он красный, — говорит Нодзима, — с картинкой Hello Kitty. Я ей только что его купил. Учебный год должен был начаться, и она так им гордилась. Носила даже в доме. Она должна была в первый класс пойти.
Нодзима и его дочь были дома, на кухне, когда стена черной воды вперемешку с мусором вломилась в их дом. В считанные секунды Нодзима был прижат к потолку, а его дочь исчезла. Он думал, что тут и потонет, но дом чудом сорвался с фундамента как раз в тот момент, как разломился потолок, и его вытолкнуло на второй этаж в спальню, где в углу скорчилась его жена, держа на руках их новорожденного сына.
— Я пытался поймать ее за руку, — говорит он. — Почти дотянулся, но тут дом накренился и развалился пополам.
Его жену и сына потащило прочь. Он думал, что все еще сможет до них добраться. Сумел взобраться на крышу бетонного здания, которое проносило мимо. Он мог видеть жену в углу их плавучей спальни, с ребенком на руках, но их уносило все дальше и дальше. Он позвал ее. Рев воды и крошащихся обломков был оглушающим.
— Был такой шум, но, думаю, она услышала меня. Она на меня посмотрела. Глаза у нее были широко раскрыты, но она ни разу не закричала. Не хотела ребенка пугать. Просто смотрела на меня до самого конца.
Он трясет головой, словно стараясь освободить ее от дальнейших воспоминаний. Пристально глядит на окрестности, заваленные обломками, — расщепленные дома и смятые машины, бетонные блоки и погнутая арматура, лодки, куски мебели, разбитые кухонные принадлежности, шифер, одежда, вещи — неприглядный слой мусора несколько метров глубиной. Он глядит вниз, себе под ноги, ковыряет носком ботинка скомканный, залепленный грязью кусок ткани.
— Наверно, я никогда не найду свою семью, — говорит он. — Я потерял надежду похоронить их как следует. Но если я смогу найти хоть что-то, хотя бы одну вещь, которая принадлежала моей дочери, это успокоит мое сердце, и я смогу оставить это место.
Он резко сглатывает, а потом делает глубокий вдох.
— Та жизнь с семьей была сном, — говорит он. Потом делает жест в сторону разрушенного ландшафта. — Это реальность. Нам нужно пробудиться и понять это.
2
В дни, последовавшие за землетрясением и цунами, Рут сидела за компьютером и прочесывала интернет в поисках новостей о друзьях и родных. Ей потребовалась пара дней, чтобы убедиться, что с теми, кого она знала, все в порядке, но она не могла остановиться. Образы, хлынувшие из Японии, завораживали ее. Каждые несколько часов появлялся очередной кошмарный ролик, и она проигрывала его снова и снова, изучая, как волна вздымается над дамбами, тащит лодки вверх по улицам, подхватывает машины и забрасывает их на крыши домов. Она смотрела, как целые городки сметает и уносит прочь за считанные секунды, сознавая при этом, что вот эти моменты остались запечатленными в интернете, но множество других моментов просто исчезло.
По большей части ролики были сняты донельзя испуганными людьми на мобильные телефоны со склонов или крыш высоких зданий, так что кадры носили случайный характер, будто те, кто снимал, и сами не понимали, что делают, сознавая только, что происходит нечто исключительно важное, так что они включали телефон и направляли его на идущую волну. Иногда изображение вдруг дергалось и расплывалось, когда хозяин телефона перебегал на место повыше. Иногда на самом краю кадра было видно, как волна поглощает крошечные машинки и человеческие фигурки. Иногда казалось, что люди не знают, что делать. Они не спешили бежать, останавливались даже, чтобы оглянуться и посмотреть, не сознавая, в какой они опасности. Но всегда с высоты, откуда велась съемка, было видно, как быстро, как неотвратимо надвигается волна. У крошечных фигурок не было ни единого шанса, и те, кто стоял рядом с камерой, кого не было видно на экране, явно это понимали. «Скорей! Скорей! — надрывались их бестелесные голоса где-то за кадром. — Не останавливайся! Беги! О нет! Где бабушка? О нет! Смотри! Вон там! Ох, ужас какой! Скорее! Беги! Беги!»
3
Две недели после землетрясения, цунами и катастрофы на ядерном реакторе в Фукусиме мировые новостные ленты были переполнены видео, фото и репортажами из Японии. На какое-то короткое время все мы стали экспертами по допустимым нормам радиации, микрозивертам, тектоническому движению плит и разломам. Но потом восстание в Ливии и торнадо в Джоплине заслонили землетрясение, и облако ключевых слов сместилось в сторону революции, засухи и нестабильных воздушных масс по мере того, как скудел поток информации, поступавший из Японии. Время от времени в «Нью-Йорк Таймс» появлялась статья о провальной работе TEPCO по устранению последствий катастрофы или о неспособности правительства позаботиться о своих гражданах, но теперь новости редко добирались до первых полос. В деловых разделах проскакивали мрачные репортажи о том, во сколько обошлась Японии цепь катастроф — самая дорогая в истории — и пессимистичные прогнозы о будущем японской экономики.
Каков период полураспада у информации? Коррелирует ли скорость разложения данных с носителем? Пикселям необходимо электричество. Бумага подвержена воздействию огня и влаги. Буквы, высеченные в камне, более долговечны, но здесь возникают сложности с распространением. Инертность, однако, может оказаться преимуществом. На склонах холмов в городках, разбросанных по побережью Японии, здесь и там встречаются каменные вехи с высеченным на них древним предупреждением:
Не строить дома ниже этого места!
Некоторым камням более шестисот лет. Какие-то из них — совсем немногие — были сдвинуты с места цунами, но большинство осталось стоять на своих местах, вне досягаемости волны.
— Это голоса наших предков, — говорит мэр одного из городов, полностью разрушенных волной. — Они говорили с нами сквозь время, но мы не слушали.
Зависит ли период полураспада информации от нашего внимания к ней? Может, интернет — это что-то вроде временно́го водоворота, вроде Кругового течения, засасывающего сюжеты в свою орбиту? Что является памятью этого течения? Как можно измерить период полураспада дрифта в течении?
Мы видим, как приливная волна рушится на берег, рассыпаясь на мельчайшие частички, каждая из которых содержит сюжет:
— мобильный телефон звонит из-под завала из мусора и тины;
— солдаты окружают кольцом найденный ими труп; они кланяются;
— медицинский работник в полном противорадиационном облачении проверяет детектором младенца без какой-либо защиты; младенец извивается на руках матери;
— совсем маленькие дети тихо стоят в очереди, дожидаясь, пока их протестируют.
Эти образы, ничтожная доля в океане информации, постепенно устаревают, кружась, сталкиваясь и круша друг друга с каждым оборотом течения, разлагаясь на острые как бритва осколки и разноцветную крошку. Как пластиковые конфетти, они неизбежно попадают в неподвижный центр мусорного пятна, на свалку времени и истории. Память течения — все то, что мы позабыли.
4
Судя по ощущениям, сознание Рут превратилось в мусорное пятно, неподвижную гомогенную взвесь единичных пикселей. Она откинулась на спинку стула, прочь от светящегося монитора, и закрыла глаза. Пиксели не исчезли; они продолжали плясать в темноте под опущенными веками. Она провела добрую часть дня, просматривая ролики на тему издевательств и домогательств на YouTube и других видеохостингах в Японии и Штатах, но клип, который она искала, Трагическая и безвременная кончина переводной ученицы Нао Ясутани, когда-то, по словам Нао, ставший вирусным, так нигде и не всплыл.
Она потерла руками лицо, разминая виски, вдавила пальцы в глазницы. У нее было чувство, будто она пытается вытянуть девочку из светящегося квадрата монитора исключительно силой воли, неотрывным взглядом в экран. Почему это вообще стало настолько важным? Но оно стало. Ей необходимо было знать, жива Нао или нет. Она искала тело.
Она встала, потянулась и побрела вниз. Дом был пуст. Оливер получил большую партию саженцев секвойи и теперь высаживал их на расчистке НеоЭоцена. Он ушел рано утром, насвистывая песенку гномов из «Белоснежки». Хай-хо, хай-хо. Счастливее всего он бывал, когда сажал маленькие деревья. Кот обосновался снаружи, на крыльце, в ожидании его прихода.
Было уже полпятого, время начинать думать об ужине. Проходя мимо столовой, она уловила рыбный с гнильцой запах мертвых морских желудей. Запах ощутимо усилился. Она прошла к телефону, подняла трубку и набрала номер Калли.
5
— Это морские уточки, — сказала Калли, изучая морские желуди на пакете для заморозки. — Pollicipes polymerus. Океанический вид, образует колонии, строго говоря, не местный, но их часто можно найти в полосе прибоя — приносит течениями издалека.
Она покосилась через стол на Рут, которая заваривала им чай.
— Это тот самый пакет, который ты нашла под домом Гудрун и Херста?
В разговоре по телефону Рут не упомянула, где именно она нашла пакет, но Калли, казалось, была ничуть не удивлена и сразу же вызвалась заехать. Будто ждала звонка, но это вполне было в духе Калли — она всегда была готова прийти на помощь. Калли была морским биологом и экоактивистом; она проводила программу по исследованию приливной полосы побережья и работала волонтером для одного агентства по защите морских млекопитающих. На жизнь она зарабатывала, нанимаясь в качестве натуралиста на гигантские круизные лайнеры, бороздившие тихие воды Внутреннего прохода по пути на Аляску и обратно.
— Это как чрево кита, — сказала Калли. — Те, кто едет в эти круизы, — это те, до кого мы пытаемся достучаться. Те, у кого есть возможности что-то изменить.
Она часто рассказывала одну историю, как она стояла на палубе очередного круизного судна, направлявшегося в Анкоридж, и показывала стадо горбатых китов стайке взволнованных пассажиров, которые теснились у борта, ожесточенно снимая происходящее. Один из них, человек пожилой, держался в стороне. Когда Калли предложила ему помочь найти место у поручней, где удобнее было бы смотреть, он пренебрежительно рассмеялся:
— Это всего лишь киты.
Потом в том же круизе она читала лекцию об отряде Cetacea. Она показывала видео и рассказывала о сложных сообществах и социальном поведении, о пузырьковых сетях, эхолокации и о спектре эмоций у китов. Проиграла записи их голосов, щелканья и «песен». К ее удивлению, тот пожилой пассажир был среди публики и внимательно слушал.
Потом как-то киты показались опять, на этот раз гораздо ближе, устроив очень зрелищную демонстрацию поверхностного поведения — они прыгали в воздух, хлопали по воде хвостами и ластами, плыли, высунув голову из воды. Тот старик вышел на палубу посмотреть.
Под конец круиза, уже ввиду порта Ванкувер, он нашел Калли и вручил ей конверт.
— Для ваших китов, — сказал он.
Она стала было благодарить, но он только потряс головой: «не надо».
Они причалили, и Калли совсем забыла о конверте. Добравшись до дома, она нашла его и открыла. Внутри был чек на полмиллиона долларов, адресованный ее агентству по защите морских млекопитающих. Она подумала, это шутка. Подумала, что неправильно сосчитала нули. Она переслала чек в офис, и там его отнесли в банк. Чек оказался действительным.
Вооружившись списком пассажиров, она вычислила адрес старика в Бетседе и приступила к нему с расспросами. Поначалу он отказывался отвечать, но потом все же объяснился. Оказалось, во время Второй мировой войны он служил пилотом бомбардировщика; база у них была на Алеутских островах. Каждый день они совершали вылеты в поисках японских целей. Часто, если никаких целей не находилось или погодные условия были плохими, им приходилось возвращаться на базу с невыполненным заданием; но садиться с полным боекомплектом было небезопасно, так что они сбрасывали бомбы прямо в море. Из кабины самолета можно было видеть китов, скользивших под поверхностью воды. С высоты эти киты казались такими маленькими. Они использовали их в качестве целей для тренировки.
— Это было забавно, — сказал старик Калли по телефону. — Что мы знали тогда?
— Они питаются с помощью фильтрации, — сказала Калли о морских желудях, — но не слишком хорошо могут двигать своими циррусами, так что для питания им необходим сильный ток воды. Поэтому они предпочитают селиться на побережье, менее защищенном, чем наше.
— А что такое циррусы? — спросила Рут, ставя на стол две кружки с чаем и наливая третью для Оливера: он только что вернулся с посадок. Сняв и повесив куртку, он присоединился к ним вместе с котом, который следовал за ним по пятам.
— Ваше здоровье, — сказала Калли, сделав глоток из кружки. — Циррусы — это их ноги и руки. Такие перистые усики, которыми они ловят планктон.
— Не вижу никаких перистых усиков, — заметила Рут. Морские желуди ей не нравились. Они были уродливые и противные.
— Они выпускают их только под водой, — ответил Оливер, обхватывая покрасневшими пальцами теплую кружку. — В любом случае, эти ребята уже мертвы.
Рут еще раз внимательно осмотрела желуди, которые, в общем и целом, выглядели так же, когда были еще живы. К поверхности пакета они крепились с помощью длинных эластичных отростков, покрытых наростами. Каждый отросток был увенчан пучком жестких белых пластин, похожих на ногти. Калли указала кончиком ручки на отростки. Песто вспрыгнул на кухонную стойку, чтобы понаблюдать.
— Это ножка, или стебелек, — сказала она, — а эта белая часть — головка.
Кот начал нюхать желуди, но Рут отпихнула его подальше.
— А лицо у него есть? — спросила она.
— Не то чтобы лицо, — ответила Калли. — Но у них есть дорсальная сторона, то есть верх, и вентральная — низ.
Она достала из кармана рыбацкого жилета маленькую пластмассовую коробочку и открыла ее. Внутри оказался целый набор инструментов сыщика: скальпель, пинцет, пара щипчиков, маленькая линейка. Выбрав самый большой морской желудь, с помощью скальпеля она осторожно отделила ножку от пакета. Извлеченный желудь она положила на стойку перед собой. Вынула линейку и тщательно измерила существо от кончика до макушки.
— Ты можешь определить его возраст? — спросил Оливер.
— Трудно сказать. Они достигают половой зрелости примерно в год, полностью взрослыми становятся в пять. Жить могут до двадцати лет и больше. Этот парень или девица — в общем, не важно, потому что они гермафродиты, — вполне взрослый. Они могут вырастать до двадцати сантиметров, или восьми дюймов в длину, но этот лишь слегка больше трех дюймов, и можно предположить, что это довольно молодая колония или что условия были так себе, или и то и другое. Слушай, Оливер, а можно я проведу тест-драйв этого твоего скопа на айфоне?
Совсем недавно Оливер хакнул свой айфон, установив на чехле с помощью суперклея линзу от маленького 45-кратного микроскопа. Каким-то образом Калли прознала и об этом тоже. Она же только что вернулась на остров. Как она могла знать? Она протянула руку, Оливер защелкнул чехол на телефоне, открыл нужное приложение и отдал ей. Приложение активировало на айфоне подсветку, когда она направила микроскоп на головку желудя. На экранчике появилось увеличенное изображение.
— Это потрясающе! — сказала она. — Видите эти роскошные известковые чешуйки?
Рут заглянула ей через плечо, чтобы увидеть экран. Чешуйки были похожи на ногти на ногах какой-то древней рептилии.
— Только что отросшие чешуйки блестящие и отливают перламутром, но под воздействием волн они постепенно приобретают тусклый и потрепанный вид.
— Как мы, — сказала Рут.
— Точно, — ответила Калли. — Так что вот нам еще одна подсказка насчет возраста. В общем и целом, я могу сказать, что колонию носило по морю по крайней мере года два, может, скорее, даже больше, три или четыре года.
— Три года — это значит до цунами, — сказал Оливер.
— Что ж, как я уже говорила, точнее сказать трудновато. Но мне кажется маловероятным, чтобы вещи после цунами уже начало прибивать к нашему берегу. Мы тут довольно глубоко засели.
Она выключила подсветку на микроскопе и с восхищением принялась разглядывать линзу.
— Как ты ее прикрепил?
Пока Оливер объяснял смысл хака, Рут подцепила двумя пальцами морской желудь, чтобы разглядеть его еще раз. Нельзя сказать, чтобы новые сведения подкрепляли ее теорию о цунами. Может, Мюриел все-таки права. Может, пакет был джетсемом, сброшенным с борта корабля, хотя ей трудно было представить себе Нао, совершающую круиз на Аляску. Может, она бросила пакет в море, как бутылку с посланием, еще до цунами, а может, пакет лежал у нее в кармане вместе с камнями, когда она вошла в океан, чтобы утонуть. Все это были возможные объяснения, но ни одно не казалось верным. Морские желуди не нравились Рут с самого начала, и то, что они не предоставили нужного ей доказательства, только укрепило ее неприязнь.
— И почему это они называются морскими уточками? — спросила она. — Не вижу ни малейшего сходства.
Калли уже вернула Оливеру айфон и теперь собирала свои инструменты.
— На самом деле, сходство есть. Есть такая птица из семейства утиных, белощекая казарка, у нее длинная черная шея и белая голова. Твоих маленьких друзей прозвали так из-за нее. Люди постоянно находили их в плавнике, на ветках, выброшенных на берег, и думали, что это ветки такого морского дуба. Белые головки принимали за яйца, которые казарка якобы откладывала на деревьях. Вполне логичная цепочка выводов.
— Выводы — это отстой, — сказала Рут. Она положила желудь обратно на кухонную стойку, и Песто, дождавшийся своего момента, быстро схватил его и был таков. Но ровно посреди кухни он его выплюнул, понюхал еще раз и отворотил нос. Он никогда бы не снизошел, чтобы есть то, что уже сдохло.
— В Испании они считаются деликатесом, — сказала Калли. — Ножки особенно нежны. Варишь их пару минут, снимаешь шкурку, кладешь ножку в рот и… чпок!
Она продемонстрировала процесс с помощью пантомимы, изобразив звук губами.
— Мясо выскальзывает из раковины прямо в рот. Плюс немного сливочного масла с чесночком и лимоном… Ням!
Было уже почти шесть, и на улице стало довольно темно. Рут взяла налобный фонарик, и они вышли проводить Калли до ее грузовичка. Задрав голову, она увидела, что тучи разошлись и полная луна заливает светом ночное небо. Вверху щупальца тумана переплетались в лунном свете с макушками деревьев, но внизу ветви кедров, отяжелевшие от шедшего весь день дождя, хранили темноту. Луч ее фонарика выхватил какую-то тень на ветке.
— Эй, это не ваша ли джунглевая ворона? — спросила Калли.
Сфокусировав луч, Рут смогла разглядеть блеск черных перьев и огоньки черных глаз.
— Мюриел, — произнесла она, как бы в ответ на вопрос Калли.
Калли рассмеялась.
— Ну конечно! — сказала она. — Но об этом говорят все. Наши местные шовинисты уже окрысились.
— Почему?
— А ты как думаешь? — сказала Калли. — Вторжение экзотических видов. Интродуценты. Лесные слизни, ракитник венечный, гималайская ежевика, а теперь и джунглевые вороны?
Она обернулась к Оливеру:
— Кстати, как там Война за Ковенант?
Оливер состроил гримасу. Площадка НеоЭоцена, где он высаживал свой адаптированный к перемене климата лес, была полностью вычищена лесодобывающей компанией, и к площадке был применен ковенант, согласно которому любое лесовосстановление должно быть ограничено местными видами, характерными для данной климатогеографической зоны. Его деревья были признаны экзотическими и, таким образом, нарушали ковенант. Ни Оливер, ни его друг-ботаник, которому принадлежала земля, об этом не знали.
— Так себе, — ответил он. — Они хотят, чтобы я прекратил высадки, но у меня есть аргументы — при нынешней скорости климатических перемен нам необходимо радикально пересмотреть термин «местные», распространив его значение на виды, характерные для этих мест в древние, даже доисторические времена.
Вид у него стал подавленный.
— Семантика, — сказал он. — Так глупо.
Ворона издала хриплое карканье, будто в знак согласия, и Калли рассмеялась.
— Видишь? — сказала она. — Акклиматизируется. Не удивляйся, если наши островные ксенофобы явятся к тебе с вилами, сетями и керосиновыми факелами.
Рут взглянула вверх, на дерево, где в темноте смутно виднелись очертания вороны.
— Ты это слышал? — сказала она. — Тебе бы надо быть поосторожнее.
Ворона захлопала крыльями и перепрыгнула дальше по ветке, стряхнув небольшой водопад прямо на голову Калли.
— Эй, — сказала она, вытирая капли с лица. — Прекрати это. Я на твоей стороне.
Она обернулась к Рут:
— Они очень умные. Ты знаешь…
Рут подняла руку:
— Я знаю, — сказала она, но Калли было не остановить.
— …что в мифологии слиаммонов они — магические предки, способные менять облик и превращаться в человека?
— Да что ты говоришь, — ответила Рут.
Калли ухмыльнулась.
— Ты попроси как-нибудь Мюриел — пусть она тебе расскажет…
6
Вечером в кровати Рут читала вслух очередную порцию из дневника. Песто возлежал у Оливера на животе, а Оливер, уставившись в потолок, почесывал ему лоб. Она читала ту часть, где рассказывается о похоронах Нао и о видео, которое распространилось в интернете.
Ушли, ушли вовне,
совершенно ушли…
Рассказ про издевательства его рассердил.
— Ненавижу это, — сказал он. — Как школа могла допустить такое? Как учитель мог участвовать в этом?
У Рут ответа не было. Песто прекратил мурлыкать и подозрительно посмотрел на Оливера.
— С другой стороны, все логично, — мрачно продолжил Оливер. — Мы живем в культуре, для которой издевательства — это норма. Политики, корпорации, банки, военные. Агрессоры и мошенники. Они крадут, они пытают людей, они придумывают безумные правила и задают тон всем остальным.
Она просунула руку между подушкой и его головой и стала поглаживать ему затылок. Кот протянул лапу и положил ему на подбородок.
— Посмотри на Гуантанамо, — сказал он. — Посмотри на Абу Грейб. Америка — зло, но и Канада не лучше. Люди тупо следуют программе, слишком напуганы, чтобы возмущаться. Посмотри на битуминозные пески. Прямо как TEPCO. Fuck, ненавижу это.
Он повернулся на своей стороне кровати, стряхнув кота на матрас. Кот спрыгнул с кровати и удалился.
Когда Оливер уснул, Рут поднялась и подошла к окну. Где-то там, снаружи, в лесу, сидела ворона. Их сумеречная птица. Ее не было видно, но Рут нравилась мысль о вороне, спрятавшейся где-то в тенях. Она задумалась, удалось ли вороне подружиться с во́ронами. Потом забралась обратно в кровать и забылась сном.
Той ночью ей приснился второй сон про монахиню. Это был тот же храм. Все та же погруженная во тьму комната с порванной бумажной ширмой, та же старая монахиня в длинном черном одеянии сидит за столиком на полу. Снаружи свет все той же луны мягким мерцанием обволакивает сад, вот только теперь в отдалении, за садовой оградой, Рут могла различить смутные формы кладбища, иззубренные очертания ступ и могильных камней, застывшие на фоне бледного ночного неба.
Внутри комнаты в жестком, холодном свете монитора лицо старой монахини казалось болезненным и изможденным. Она подняла взгляд от экрана. На ней были черные очки, похожие на те, что носила Рут. Она сняла их и протерла усталые глаза, а потом заметила Рут. Она поманила ее к себе, призывая приблизиться; широкий рукав развернулся черным крылом, и Рут оказалась рядом с ней. Монахиня протянула ей очки, и Рут, осознав, что оставила свои на столике у кровати, взяла их. Она знала, ей обязательно нужно их надеть. Она моргнула. Линзы были такими толстыми и мутными. Глазам понадобится пара секунд, чтобы привыкнуть.
Нет, так дело не пойдет. Линзы очков были слишком толстыми, слишком сильными, они размывали, развоплощали тот мир, который она знала. Она начала паниковать. Попыталась стянуть с лица очки, но они будто приросли, и, пока она сражалась с дужками, искаженный мир начал затягивать ее, кружась и завывая, как ветер, отбрасывая ее назад в место или состояние, где не было форм, для которого она не могла найти слов. Как это описать? Не место, нет, чувство, ощущение небытия, внезапное, темное, до-человеческое, оно переполнило ее таким первобытным ужасом, что, вскрикнув, она подняла руки к лицу только для того, чтобы обнаружить, что лица у нее нет. Нет ничего. Ни лица, ни рук, ни глаз, ни очков, ни Рут, совсем. Ничего, кроме бесконечности, где нет места жалости и покаянию.
Она закричала, но не раздалось ни звука. Она потянулась через бескрайность в направлении, которое ощущалось как вперед или даже насквозь, но без лица у нее не было никакого вперед или, скажем, назад. Ни верха, ни низа. Ни прошлого, ни будущего. Было только это — ощущение бесконечного слияния и растворения в чем-то, не имеющем названия, простирающимся повсюду во всех направлениях, все дальше и дальше.
И тут она почувствовала нечто, легчайшее прикосновение, и услышала нечто, точно смешок или щелчок, и в один миг ее бесконечный ужас исчез, а вместо него пришло ощущение полного спокойствия и благополучия. Не то чтобы у нее было тело, которое могло это почувствовать, или глаза, чтобы увидеть, или уши, чтобы услышать, но каким-то образом она испытывала все эти ощущения. Это было, будто само время баюкало ее на груди, и в этом блаженном состоянии она провела еще вечность-другую. Когда она открыла глаза навстречу тусклому зимнему солнцу, просочившемуся через заросли бамбука за окном, то почувствовала себя странно спокойной и отдохнувшей.
