Вновь перечитал «Письма из деревни» А. Н. Энгельгардта и понял, что большевики (возможно, и не понимая этого) совершили огромный переворот в психологии русских крестьян и одновременно огромное насилие над их мировоззрением. Настойчивостью в осуществлении коллективизации большевики задавили бывшие у крестьян установки и взгляды на жизнь, на справедливость, а это было делом необычайной трудности — это был подвиг Геракла. До большевиков ни сами крестьяне, ни энтузиасты извне на протяжении более полувека не способны были создать русскую сельскохозяйственную артель, хотя и самый глупый крестьянин понимал полезность для себя коллективизации. Русские крестьяне прекрасно понимали, что нужно объединиться, они и были объединены, как никто, — в прочнейшие общины. Но в области труда вообще и особенно в области сельскохозяйственного производства русские крестьяне не могли объединиться! Мешал укоренившийся у них взгляд на справедливость, мешал комплекс исповедуемых ими ценностей, и мешало отсутствие проектов такой сельскохозяйственной артели, в которых бы сохранились и все их ценности!

Сказать, что этот подвиг большевики совершили идеально, нельзя. С одной стороны, крестьяне понимали полезность колхоза, с другой — большинству из них были отвратны колхозные порядки. И дело не в том, что большевики заставляли их продавать государству 20 % урожая — царь и помещики обирали их гораздо больше и наглее. Только помещики бесплатно забирали, как минимум, 50 %. Дело было в несправедливости распределения результатов труда между самими колхозниками — давайте об этом.

Сказать, что при царе сельское хозяйство России было чрезвычайно косным и отсталым, — это ничего не сказать. Энгельгардт разъясняет, что эту косность надо понимать так: в России на единицу зерна тратится неоправданно большое количество пудофутов человеческой работы (сейчас сказали бы — джоулей). И эта косность зиждилась исключительно на негодной организации труда в сельском хозяйстве России — на его крестьянской раздробленности, а помещичьи хозяйства были неэффективны. Союз крестьян (по-иностранному — кооператив) был единственным зримым выходом, но как этот союз организовать?

«Все дело в союзе, — убеждал Энгельгардт. — Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом нашего хозяйства. Все наши агрономические рассуждения о фосфоритах, о многопольных системах, об альгаусских скотах и т. п. просто смешны по своей, так сказать, легкости». То есть все эти агротехники и зоотехники, повышающие урожай и выход продукции животноводства, — это чепуха, по сравнению с трудностью организации сельскохозяйственной артели из русских людей.

Между прочим, по соседству с Энгельгардтом работали и немцы, арендовавшие поместья разорившихся и неспособных хозяйствовать помещиков или работавшие управляющими. Это были небогатые выходцы из Германии, но, как правило, имевшие европейское агроэкономическое образование. Они тоже задумывались над вопросом выхода сельского хозяйства России из тупика, но считали объединение русских крестьян в кооперативы просто невозможным. Они видели один путь — разрушение общины и введение частной собственности на землю для каждого крестьянина, последующее разорение крестьян, продажа ими своей земли людям с деньгами, а уже эти люди наймут разорившихся и продавших свою землю крестьян в батраки, и таким путем можно поднять производительность труда сельского хозяйства. «Один немец, — писал Энгельгардт, — настоящий немец из Мекленбурга — управитель соседнего имения, говорил мне как-то: «У вас в России совсем хозяйничать нельзя, потому что у вас нет порядка, у вас каждый мужик сам хозяйничает — как же тут хозяйничать барину. Хозяйничать в России будет возможно только тогда, когда крестьяне выкупят земли и поделят их, потому что тогда богатые скупят земли, а бедные будут безземельными батраками. Тогда у вас будет порядок, и можно будет хозяйничать, а до тех пор нет». Но Энгельгардт уже имел этих самых русских батраков и тем не менее был с немцами не согласен, считая этот путь неэффективным, однако трудности создания сельхозартели он прекрасно понимал.

Тут надо немного уточнить, от кого мы получаем информацию. Александр Николаевич Энгельгардт, потомственный помещик, начинал как артиллерийский офицер, стал химиком, причем практиком, затем за научные заслуги стал доктором химии и профессором кафедры химии Санкт-Петербургского земледельческого института. Впутался в студенческие волнения, отсидел два месяца в крепости и в 1872 году был сослан в свое имение в Смоленской губернии. Энгельгардт — по натуре исследователь, то есть тот, кто получает удовольствие от собственного открытия нового и неизвестного. Поэтому он не только занялся сельским хозяйством как хозяин, но и вникал в вопросы, почему в его отношениях с работниками все происходит так, а не иначе, — не так, как тебе хочется, не так, как ты себе это представляешь.

Отдельно надо подчеркнуть, что А. Н. Энгельгардт был выдающимся хозяином — тем, кто может достичь самого высокого дохода при минимуме затрат, — он на порядок увеличил денежный оборот имения с тем же количеством земли. Но Энгельгардт не гнался за личным обогащением — это ему было неинтересно (хотя и его личный доход тоже рос). Он не сдирал три шкуры с работников и поэтому одновременно поднял и благосостояние крестьян тех деревень, которые на него работали. Пожалуй, он был лучшим хозяином России, к нему со всех концов приезжали учиться, и, казалось бы, именно его хозяйство должно было быть образцом для остальных хозяйств России, казалось бы, путь помещичьих латифундий, как и учили немцы, — вот выход для России в области сельского хозяйства!

Но Энгельгардт, критикуя и будущие реформы Столыпина, писал:

«Разделение земель на небольшие участки для частного пользования, размещение на этих участках отдельных земледельцев, живущих своими домками и обрабатывающих, каждый отдельно, свой участок, есть бессмыслица в хозяйственном отношении. Только “переведенные с немецкого” агрономы могут защищать подобный способ хозяйствования особняком на отдельных кусочках. Хозяйство может истинно прогрессировать только тогда, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща. Рациональность в агрономии состоит не в том, что у хозяина посеяно здесь немного репки, там немного клеверку, там немножко рапсу, не в том, что корова стоит у него целое лето на привязи и кормится накошенной травой (величайший абсурд в скотоводстве), не в том, что он ходит за плугом в сером полуфрачке и читает по вечерам “Gartenlaube”. Нет. Рациональность состоит в том, чтобы, истратив меньшее количество пудофутов работы, извлечь наибольшее количество силы из солнечного луча на общую пользу. А это возможно только тогда, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща.

…Описав там же мое хозяйство, я закончил статью следующим образом:

“Я достиг в своем хозяйстве, можно сказать, блестящих результатов, но будущее не принадлежит таким хозяйствам, как мое. Будущее принадлежит хозяйствам тех людей, которые будут сами обрабатывать свою землю и вести хозяйство не единично, каждый сам по себе, но сообща”. И далее я говорю: “Когда люди, обрабатывающие землю собственным трудом, додумаются, что им выгоднее вести хозяйство сообща, то и земля, и все хозяйство неминуемо перейдут в их руки”. И додумаются».

Сам Энгельгардт не смог додуматься, как именно объединить русских крестьян, большевики тоже не смогли, но у них была власть — они взяли и объединили. Объединили так дубово, так по-книжному, так по-западному, так по-немецки, что Энгельгардт наверняка не раз в гробу перевернулся. Переворачивался потому, что он все силы приложил, чтобы самому понять и другим объяснить, что это такое «русский народ», что это очень непросто, что это очень сложное и противоречивое образование. И он писал об этих противоречиях в среде русских крестьян, предупреждал о них, но для большевиков (как и для Столыпина) он был не авторитет, как и, скажем, Бакунин. У большевиков был свой свет в окошке — свет Запада. Начиная от Карла Маркса и заканчивая «научными» достижениями западных экономистов и агрономов.

Однако прежде чем рассмотреть противоречия в обществе русских людей, давайте закончим с Энгельгардтом как хозяином — за счет чего ему удалось достичь выдающихся результатов своего хозяйствования?

Надо понять положение в тогдашнем сельском хозяйстве России. Самый гнилой класс России, ее ленивое и тупое быдло — дворянство (исключения только подтверждают правило), давшее основу такому же ленивому своему потомству — интеллигенции, до 1861 года имело практически все земли (кроме царских и казачьих) в своем частном владении. И хозяйствовало просто — крепостные половину недели работали на барском поле, половину — на поле, отведенном барином для крепостных. В 1861 году царь освободил крестьян от необходимости работать на барина, но не дал крестьянам земли для работы на себя. Вернее, земля выделялась из барской по норме, однако крестьяне обязаны были ее выкупить в рассрочку. Тем не менее, лишившись дармовой рабочей силы, многие ни на что не способные помещики начали разоряться. А разоряясь, бросили поместья на управляющих из тех же крепостных и поступили на чиновничью и военную службу, став получать от царя гораздо больше, чем давали их разоряющиеся поместья. То есть этих паразитов теперь уже и через казну продолжали кормить те же крестьяне, и в еще большей мере.

«Передовую» роль помещиков в сельском хозяйстве России Энгельгардт показывает на таком примере. На второй год жизни и работы Энгельгардта в деревне в Смоленске была устроена сельскохозяйственная выставка достижений Смоленской и соседних губерний, из столицы была привезена куча золотых, серебряных и медных медалей (надо думать, царские чиновники «пилили откаты»). Медали остались практически не розданными — экспонатов на выставку было представлено очень мало и в основном с царских хозяйств. А посетитель из трех губерний был один — Энгельгардт. Вернее, двое, поскольку Энгельгардт взял с собой и своего батрака в качестве сельскохозяйственного эксперта и своего советника. Энгельгардт неделю ждал, что приедет еще кто-нибудь из местных помещиков и можно будет посоветоваться на счет помещичьих проблем, — не дождался. Остальным помещикам трех губерний все эти достижения сельского хозяйства были просто неинтересны, им и без достижений сельского хозяйства было хорошо.

Таким и был этот российский «образованный класс».

Но вернемся к помещичьим проблемам после освобождения крестьян. Управляющие дворянских поместий (хоть русские, хоть иностранцы), на которых дворяне бросили свои поместья, тоже ведь не имели дармовой рабочей силы, посему поместья все равно стали приходить в запустение — множество помещичьих земель перестало обрабатываться и приходило в запустение — зарастало, к примеру, березняком, как в описываемой Энгельгардтом Смоленской губернии.

Однако со временем помещики нашли способ как-то существовать. Основывался этот способ на двух положениях.

Во-первых, на скудной урожайности тех времен, да еще и с постоянными годами неурожая, и на том, что в сговоре с помещиками царские чиновники требовали уплаты податей сразу же после уборки хлебов, а купцы в это время сговаривались и давали за хлеб очень низкую цену. Если бы подати можно было платить к Новому году, то крестьяне переработали бы и продали технические культуры — коноплю и лен, или заработали на стороне и заплатили бы подати, не трогая хлеба. Но чиновники их жали заплатить подати в сентябре, в результате крестьяне продавали хлеб, оставаясь без него уже к декабрю. И шли к помещику за хлебом, а тот продавал его, но не за деньги, а под будущую работу у него на полях. Мало этого, крестьянам не было пощады и в урожайный год:

«Попробовав “нови” (то есть дожив до нового урожая. — Ю. М.), народ повеселел, а тут еще урожай, осень превосходная. Но недолго ликовали крестьяне. К Покрову стали требовать недоимки, разные повинности, — а все газеты виноваты: прокричали, что урожай, — да так налегли, как никогда. Прежде, бывало, ждали до Андриана, когда пеньки продадут, а теперь с Покрова налегли. Обыкновенно осенью, продав по времени конопельку, семячко, лишнюю скотинку, крестьяне расплачиваются с частными долгами, а нынче все должники просят продолжать до пенек (до конца обработки конопли и получения пеньки на продажу. — Ю. М.), да мало того, ежедневно то тот, то другой приходят просить в долг, — в заклад коноплю, рожь ставят или берут задатки под будущие работы, — волость сильно налегает. Чтобы расплатиться теперь с повинностями, нужно тотчас же продать скот, коноплю, а цен нет. Мужик и обождал бы, пока цены подымутся, — нельзя, деньги требуют, из волости нажимают, описью имущества грозят, в работу недоимщиков ставить обещают. Скупщики, зная это, попридержались, понизили цены, перестали ездить по деревням; вези к нему на дом, на постоялый двор, где он будет принимать на свою меру, отдавай, за что даст, а тут у него водочка… да и как тут не выпить! Плохо. И урожай, а все-таки поправиться бедняку вряд ли. Работа тоже подешевела, особенно сдельная, например пилка дров, потому что нечем платить — заставляйся в работу. На скот никакой цены нет, за говядину полтора рубля за пуд не дают. Весною бились, бились, чтобы как-нибудь прокормить скотину, а теперь за нее менее дают, чем сколько ее стоило прокормить прошедшей весной. Плохо. Неурожай — плохо. Урожай — тоже плохо…»

Во-вторых. Те помещики, у которых были плохие земли, при крепостном праве давали в пользование своим крестьянам земли побольше, в результате при освобождении у многих общин оказалось земли больше нормы. Куски этих земель сверх нормы отрезали от крестьянских полей в пользу помещиков, и эти куски колом стали в горле у крестьян. Дело в том, что, вообще имея очень мало земли, крестьянам трудно было выделить землю для того, чтобы пасти скот и лошадей, и обязательным пастбищем были поля под паром — поля, которые отдыхали в этом году и зарастали травами. А помещик на своем отрезке обязательно сеял что-то в противовес пару — озимые или яровые. Голодный скот, пасясь на скудном пару и увидев зелень ржи или овса, бросался на них, и происходила потрава помещичьего поля. Крестьянский скот отгонялся к помещику, и тот требовал штраф за него. Таким нехитрым способом помещик этими совершенно ненужными ему отрезками земли не давал крестьянам жить, в результате крестьяне вынуждены были эти отрезки у него арендовать, и тоже под отработку полей помещика. Энгельгардт пишет: «При наделении крестьян лишняя против положений земля была отрезана, и этот отрезок, существенно необходимый крестьянам, поступив в чужое владение, стеснил крестьян уже по одному своему положению, так как он обыкновенно охватывает их землю узкой полосой и прилегает ко всем трем полям, а потому, куда скотина ни выскочит, непременно попадет на принадлежащую пану землю. …Значение отрезков все понимают, и каждый покупатель имения, каждый арендатор, даже не умеющий по-русски говорить немец, прежде всего смотрит, есть ли отрезки, как они расположены и насколько затесняют крестьян. У нас повсеместно за отрезки крестьяне обрабатывают помещикам землю — именно работают круги, то есть на своих лошадях, со своими орудиями, производят, как при крепостном праве, полную обработку во всех трех полях. Оцениваются эти отрезки — часто, в сущности, просто ничего не стоящие, — не по качеству земли, не по производительности их, а лишь по тому, насколько они необходимы крестьянам, насколько они их затесняют, насколько возможно выжать с крестьян за эти отрезки». Со временем и деревенские кулаки поняли, что выгоднее деньги давать не в долг под проценты, а арендовать у помещика землю и за долги заставлять крестьян ее обрабатывать.

Вот как это выглядело в деньгах на 80-е годы XIX века.

Зимой оголодавший крестьянин покупал у помещика хлеб и за его количество на сумму в 25 рублей обязан был отработать помещику «круг», а за 28 рублей — отработать круг и скосить десятину луга. Круг — это на своих лошадях и своим инвентарем вспахать десятину пара и вывести на него навоз, вспахать и посеять десятину озими, вспахать и засеять десятину ярового, затем все это убрать, обмолотить и ссыпать в амбар помещику. При очень посредственном урожае озимая рожь давала 30—100 пудов с десятины, при очень хороших условиях — до 200 пудов, яровая пшеница при посредственных условиях давала 50—80 пудов с десятины, при очень хороших условиях — до 150 пудов. То есть с двух десятин, даже при очень плохих условиях, нельзя было получить менее 100 пудов, а при очень хороших условиях получалось до 300 пудов, причем чем выше урожай, тем тяжелее уборка и обмолот. А хлеб стоил в те годы 1 рубль за пуд. То есть помещик, давая «свободному» крестьянину в голодную зиму 25 пудов ржи, через год получал от него минимум 100 пудов на 100 рублей. 300 % прибыли в год и сегодня не каждый банк сумеет взять! Кликушам голодомора как раз кстати порадоваться счастливой доле свободных от геноцида большевиков царских крестьян.

Для информации, в России в это время официально существовал максимум кредитного процента — 6 % годовых, к концу века он был поднят до 12 % годовых. Все более высокие проценты считались ростовщичеством и карались тюрьмой. Теоретически. Поскольку сельские ростовщики брали и 60 %, да только этих ростовщиков было мало и они не могли составить конкуренцию помещикам, арендаторам и кулакам, которые за заем хлебом брали более 300 % годовых, и это не считалось ростовщичеством!

При этом весь помещичий класс и нарождающиеся кулаки были кровно заинтересованы, чтобы крестьяне были как можно беднее и как можно более голодными. Если крестьянин на своем хлебе мог бы дотягивать до нови — до нового урожая, помещичьи и кулацкие земли некому было бы обрабатывать.

Но вот эта отработка «кругов» помещику и кулаку за долги имела еще крайне пакостное свойство. Ведь самым тяжелым периодом крестьянских работ была жатва — страда. (Не даром это слово одного корня со «страдать».) Вот такой пример. Энгельгардт подробно описывает работу грабарей — крестьян одной из соседних деревень, специализировавшихся на земляных работах в свободное от сельхозработ время. У этих землекопов было два периода работы в сезон — от сева до косьбы сена и начала жатвы и после жатвы. Так вот, до жатвы они работали вполсилы — берегли силы для жатвы. Могли вырабатывать по рублю в день, а работали на 75 копеек, и никакие посулы не могли заставить их работать больше. Зато после жатвы, когда впереди был относительно свободный зимний период, они без всяких понуканий упирались и вырабатывали на рубль двадцать в день. Это пример того, что даже такая тонкость, насколько ты устаешь от работы, имела значение для такого важного периода, как страда.

И именно в эту страду крестьяне обязаны были отрабатывать чужие поля за долги, а хлеб на своей ниве осыпался.

У Энгельгардта в книге приведен такой разговор, поясняющий специфику долгов крестьян помещику.

«Повторяю, положение было ужасное. Крестьяне, кто победнее, продали и заложили все, что можно, — и будущий хлеб, и будущий труд. Процент за взятые взаймы деньги платили громадный, по 30 копеек с рубля и более за 6 месяцев. Мужик прежде всего старается занять, хотя бы за большой процент, лишь бы перевернуться, и уже тогда только, когда негде занять, набирает работы. В апреле ко мне пришел раз довольно зажиточный мужик, у которого не хватило хлеба, с просьбой дать ему взаймы денег на два куля ржи.

— Дай ты мне, А.Н., пятнадцать рублей денег взаймы до Покрова; я тебе деньги в срок представлю, как семя продам, а за процент десятину лугу уберу.

— Не могу. А если хочешь, возьмись убрать три десятины лугу: по 5 рублей за десятину дам. Деньги все вперед.

— Нельзя, А.Н.

— Да ведь хорошую цену даю, по 5 рублей за десятину; сам знаешь, какой луг: если 100 пудов накосишь, так и слава Богу.

— Цена хороша, да мне-то невыгодно. Возьму я три десятины лугу убирать, значит, свой покос упустить должен, — хозяйству расстройство. Мне бы теперь только на переворотку денег, потом, Бог даст, конопельку к Покрову продам, тогда вот я тебе десятину уберу с удовольствием.

Действительно, крестьянину очень часто гораздо выгоднее занять денег и дать большой процент, в особенности работою, чем обязаться отрабатывать взятые деньги, хотя бы даже по высокой цене за работу. При известных условиях мужик не может взять у вас работу, хотя бы вы ему давали непомерно высокую цену, положим два рубля в день, потому что, взяв вашу работу, он должен упустить свое хозяйство, расстроить свой двор, каков бы он ни был; понятно, мужик держится и руками, и зубами. Когда мужику нужны деньги, он дает громадный процент, лишь бы только переворотиться, а там — Бог хлебушки народит: пенечка будет. Если мужик вынужден брать деньги под большие проценты, это еще не вовсе худо; а вот когда плохо, — если мужик наберет работ не под силу. В нынешнем году было множество и таких, которые готовы были взять какую угодно работу, только бы деньги вперед. Хлеба нет, корму нет, самому есть нечего, скот кормить нечем, в долг никто не дает — вот мужик и мечется из стороны в сторону: у одного берется обработать круг, у другого десятину льна, у третьего убрать луг, лишь бы денег вперед получить, хлебушки купить, “душу спасти”. Положение мужика, который зимой, “спасая душу”, набрал множество работы, летом самое тяжелое: его рвут во все стороны — туда ступай сеять, туда косить, — конца работы нет, а своя нива стоит неубранная».

Итак, приехав в ссылку в свое имение размером более 4 сотен десятин, с большинством полей, заросших березняком, Энгельгардт получил в наследство именно этот способ хозяйствования — мало дающий ему, разоряющий крестьян, но принятый всеми помещиками округи. Разумеется, Энгельгардт начал читать статьи и книги ученых теоретиков сельского хозяйства, как немецких, так и своих «ученых», содержавшихся царем за счет казны. И после этих чтений, даже будучи сам профессором еще совсем недавно, Энгельгардт об ученых-теоретиках сельского хозяйства высказался весьма определенно:

«Мне часто думается, не эта ли мертвая вялость, которою несет от книг, причиною, почему наши агрономические заведения выпускают так мало людей, идущих в практику? Мне все кажется, что профессор, который никогда сам не хозяйничал, который с первых дней своей научной карьеры засел за книги и много, если видел, как другие хозяйничают на образцовых фермах, который не жил хозяйственными интересами, не волновался, видя находящую в разгар покоса тучу, не страдал, видя, как забило дождем его посев, который не нес материальной и нравственной ответственности за свои хозяйственные распоряжения, — мне кажется, что такой профессор, хотя бы он прочел все книги, написанные Шварцами и Шмальцами, никогда не будет чувствовать живого интереса к хозяйству, не будет иметь хозяйственных убеждений, смелости, уверенности и непреложности своих мнений, всего того, словом, что делается только “делом”. Агроном, который никогда не прилагал своих знаний на деле, будет похож на химика, который изучил химию по книгам, но никогда сам в лаборатории не работал. Занятие агрономией по книгам, подобно тому как занятие химией или анатомией по книгам, есть онанизм для ума. Мне кажется, что такие профессора, сами не интересуясь живо предметом, не имея под собой почвы, не могут возбудить интереса к “делу” и в своих учениках, вследствие чего те, окончив курс в агрономическом заведении, не идут в хозяйство, а, копируя своих профессоров, поступают в чиновники. Недостаток агрономических книг у нас полнейший, хотя книг много. Беда тому, кто начнет хозяйничать при помощи этих книг; недаром сложилось у нас понятие, что кто хозяйничает “по агрономии”, тот разоряется».

Энгельгардта возмущало, к примеру, что эти петербургские умники вещали, что отсталость сельского хозяйства в России определяется высокой стоимостью труда. Как?! Энгельгардт приводит бюджет собственного батрака, у которого с вычетом на еду остается по году всего несколько рублей. Но если этого батрака уволить, то завтра тридцать человек запросятся на его место только потому, что у Энгельгардта батраки не голодали. Это высокая плата?

Совершенно ничего не делая, дать крестьянину 25 рублей и получить за это через год 100 рублей — это высокая стоимость крестьянского труда? Энгельгардт кипит возмущением: «…в “Земледельческой Газете”, 1880 г., стр. 749, читаем: “Одним из очень хороших средств замены, если не сполна, то отчасти, ржаного хлеба служит усиление потребления мясной пищи и именно баранины”. “Земледельческая Газета” советует поэтому “в тех местностях Поволжья, где картофель дешев, обратить особенное внимание на баранину”. Что значит ученье, как подумаешь! Нет у тебя хлеба — ешь баранину. Мужик-то, дурак, тащит скот на продажу за бесценок, на вырученные деньги покупает ржаную муку, мешает ее с овсяной, с ячной, с мякиной, чтобы только иметь хоть какой-нибудь хлеб, не знает, осел, что “мясная пища, именно баранина, есть хорошее средство замены ржаного хлеба”!

…Ведь это только нужда, необходимость уплатить подати, купить хлеба продает мясо по таким дешевым ценам, и чем дешевле мясо, тем, значит, более эта нужда. Прошедшей осенью у нас говядина обходилась скупщикам скота по 80 копеек за пуд, знаю даже несколько покупок по 50 копеек пуд. Между тем ржаная мука была от 1 рубля до 1 рубля 10 копеек за пуд. Мужик приводил на рынок корову, продавал ее за бесценок и на вырученные деньги покупал ржаную муку».

Ну, чем те теоретики отличались от современных академиков экономики?

Энгельгардт истекает сарказмом:

«Великое дело наука, ученье. Агрономы “Земледельческой Газеты” вычислили даже, на основании научных данных, что картофельный хлеб лучше, питательнее ржаного. Мужик считает несчастьем то худолетье, когда нужно прибегать к картофельному хлебу, а ученые агрономы говорят, что такой хлеб даже лучше, “что им не побрезгают даже за богатым столом”. Один агроном даже сам ест картофельный хлеб и детей своих им кормит (“Земледельческая Газета”, 1880 г., стр. 752, статья Малышева). С чем и поздравляем! Советуем попробовать хлеб с конопляной жмакой, льняной мякиной, гнилым деревом (возьмут гнилую колоду, высушат, растолкут и прибавляют в муку), может, тоже вкусен покажется. А как бы поднялся наш кредитный рубль, если бы народ ел гнилое дерево, а рожь можно было бы всю отправлять за границу на продажу!»

И это пишет человек, который безо всяких кавычек ученый, и далеко не последний в России. Кстати, Энгельгардт показывает и разницу между собой, ученым, и теоретиками: «Но я так поступать не могу. Я практический хозяин. Если я скажу: пашите плугами, и вы будете в состоянии платить работнику не 1/2 копейки за проход версты, а 3 копейки, то мне каждый, ну, хоть мой ближайший сосед, вправе сказать: “докажи это на своем хозяйстве”. Наша хозяйственная литература не дает ответа на эти вопросы, потому что, за немногими исключениями, журналы наполняются статьями, написанными людьми, которые никогда хозяйства не вели и практикою не занимались».

Ну, ладно, вернемся к хозяйствованию Энгельгардта.

Энгельгардт понял, что нужно самому исследовать вопрос и самому искать решение. Хозяйствовать так, как остальные помещики? Но ведь очевидно, что будешь и сам влачить жалкое состояние, и крестьян держать в еще более жалком состоянии. Нанять батраков, как советуют мудрые немцы? Но столько батраков, чтобы они сумели убрать урожай в страду, не наймешь — они большую часть года будут без дела и разорят тебя. Привлекать крестьян соседних деревень работать все равно придется. Так что делать?

Энгельгардт, кстати, не итожит свои приемы хозяйствования, вернее, дает их подробности, не рассматривая их принципы, я же выделю следующие.

Прежде всего он понял то, чего (судя по иным источникам) не понимали даже русские купцы, — не надо стремиться получить 300 % прибыли (три рубля) с одного пуда, надо стремиться получать по 10 % (10 копеек), но со 100 пудов. Иными словами, если ты видишь, что заплаченный работнику лишний рубль даст на рубль десять копеек добавочной продукции, то нужно платить работнику лишний рубль без колебаний, чтобы получить эти 10 копеек, но не уменьшать ему зарплату с непременным желанием получить с рубля его зарплаты обязательно три рубля. Или применительно к Энгельгардту — не жалеть на пахаря 3 копейки за версту, если эта «дорогая» верста даст на три с половиной копейки дополнительного урожая.

Чтобы несильно грузить крестьян в страду, Энгельгардт начал уменьшать поля под зерновыми, одновременно добиваясь увеличения урожайности с каждой десятины. При уменьшении запашки под зерновые это стало возможным за счет увеличения вывоза навоза (удобрения) на десятину поля. Он начал вводить культуры, которые смещали работу по ним на свободное для крестьян время. Он давал крестьянам вырастить хлеб для себя на их полях, одновременно давая им хорошо заработать у себя в имении в свободное от своих полей время. К примеру, он нанимал их вырубить березняк и раскорчевать запущенное поле. Дрова выбирались, ветки и корни сжигались, дополнительно удобряя уже отдохнувшую за 10 лет землю. Но, главное, это ведь работа не для страды. На этом поле сеялся лен, у которого время обработки отличается от зерновых, кроме этого, его выдергивают зеленым, и делают это женщины, то есть, помимо мужчин, женщины начинают приносить в дом серьезные деньги. Далее обработка льна проводится осенью и зимой, и опять женщинами, а десятина льна дает во много раз больше дохода, чем десятина зерновых. На следующий год эта десятина, и так отдохнувшая, глубоко пашется плугом, дается немного навоза, и сеется озимая рожь, которая на отдохнувшей земле дает очень высокий урожай. Далее эта десятина засевается клевером и тимофеевкой, и несколько лет ее только косят, получая сено, равное овсу. Потом эту десятину снова пускают в залежь, на ней пасется скот, и земля отдыхает. Используя такие приемы, Энгельгардт резко увеличивал и увеличивал доход имения, но, в свою очередь, за счет увеличения своего дохода он платил крестьянам, и их доход тоже увеличивался.

Существует и сегодня мнение, а тогда оно было непререкаемой истиной, что крестьяне, дескать, глупее горожан. На самом деле крестьян не интересуют те сферы жизни, в которых горожане умные или умничают, а что касается сообразительности, то Энгельгардт пишет, к примеру:

«Каждый крестьянский мальчик, каждая девочка умеют считать до известного числа. “Петька умеет считать до 10”, “Акулина умеет считать до 30”, “Михей до 100 умеет считать”. “Умеет считать до 10” — вовсе не значит, что Петька умеет перечесть раз, два, три и т. д. до 10; нет, “умеет считать до 10” — это значит, что он умеет делать все арифметические действия над числами до 10. Несколько мальчишек принесут, например, продавать раков, сотню или полторы. Они знают, сколько им следует получить денег за всех раков и, получив деньги, разделяют их совершенно верно между собою, по количеству раков, пойманных каждым.

При обучении крестьянских мальчиков арифметике учитель всегда должен это иметь в виду, и ему предстоит только воспользоваться имеющимся материалом и, поняв, как считает мальчик, развить счет далее и показать, что “считать можно до бесконечности”. Крестьянские мальчики считают гораздо лучше, чем господские дети. Сообразительность, память, глазомер, слух, обоняние развиты у них неизмеримо выше, чем у наших детей, так что, видя нашего ребенка, особенно городского, среди крестьянских детей, можно подумать, что у него нет ни ушей, ни глаз, ни ног, ни рук».

И, на мой взгляд, очень важно то, что у Энгельгардта установились с крестьянами нормальные отношения — нет, он не сюсюкал и не призывал их к бунту. Он вел себя с ними как хозяин своего поместья, он сам лично хозяйствовал, а не передал управление каким-то «специалистам-менеджерам». (От себя подтвержу лишний раз — руководить людьми должен сам хозяин, а не его холуи или электронная машинка с «самой современной программой».)

А вокруг Энгельгардта все было еще хуже, чем при крепостном строе.

«И теперь, как при крепостном праве, основа помещичьих хозяйств не изменилась. Конечно, помещичьи хозяйства, в наших местах, по крайней мере, упали, сократились в размерах, но суть, основа, система остается все та же, как и до 1861 года.

Прежде, при крепостном праве, помещичьи поля обрабатывались крестьянами, которые выезжали на эти поля с своими орудиями и лошадьми, точно так же обрабатываются помещичьи поля и теперь теми же крестьянами с их лошадьми и орудиями, с тою только разницею, что работают не крепостные, а еще с зимы задолженные.

Точно так же, как и прежде, и теперь землевладелец не только не работает сам, не умеет работать, но и не распоряжается даже работой, потому что большею частью ничего по хозяйству не смыслит, хозяйством не интересуется, своего хозяйства не знает. Землевладелец или вовсе не живет в деревне, или если и живет, то занимается своим барским делом, службой или еще чем, пройдется разве по полям — вот и все его хозяйство. (Ну, точно описание любого сегодняшнего министерства или хозяина корпорации. — Ю. М.) Какой же он хозяин, когда он ни около скота, ни около земли, ни около работы ничего не понимает, а понимает только то, чему с малолетства учился, — службу. За барином следует другой барин, подбарин, приказчик, который обыкновенно тоже работать не умеет и работы не понимает, около земли и скота понимает немногим больше барина, умеет только мерсикать ножкой и потрафлять барину, служить, подслуживаться. Затем, если имение покрупнее, идет еще целый ряд подбаринов — конторщики, ключники, экономки и прочий мерсикающий ножкой люд, одевающийся в пиджаки и носящий панью и шильоны, — люд, ни в хозяйстве, ни в работе ничего не понимающий, работать не умеющий и не желающий, и работу, и мужика презирающий. Наконец, уже идет настоящий хозяин, староста-мужик, без которого хозяйство вовсе не могло бы идти. Староста-мужик умеет работать, работу понимает, знает хозяйство, понимает и около земли, и около скота, но, главное, староста знает, что нужно мужику, знает, когда мужик повычхался, знает, как обойтись с мужиком, как его забротать, как на него надеть хомут, как его ввести в оглобли. Административный штат поместья только ест, пьет, едет и погоняет, а везет, работает мужик, и, чтобы запрячь этого мужика, нужно, чтобы у него не было денег, хлеба, чтобы он был беден, бедствовал».

Энгельгардт вскользь упоминает, что существует мнение, что крестьяне уважают немцев-арендаторов. Это неправда, поскольку именно немцев они и не любят за желание только обогатиться. (От себя вспомню одного из героев поэмы Некрасова, который «немца Фогеля / Христьяна Христианыча / Живого закопал…»). На самом деле, объясняет Энгельгардт, речь идет о швейцарцах, которые лично знают все работы по хозяйству, умеют их делать, не стремятся только паразитировать на крестьянах и за это ими уважаются. «Чтобы быть хозяином, нужно любить землю, любить хозяйство, любить эту черную, тяжелую работу. То не пахарь, что хорошо пашет, а вот то пахарь, который любуется на свою пашню», — дает определение хозяину Энгельгардт и пишет, что успех хозяйства в первую очередь зависит не от внедрения машин, агротехники или иных достижений науки, а только и исключительно от хозяина.

В итоге вокруг имения Энгельгардта десять деревень образовали, как он называет, «Счастливый Уголок», в котором «…крестьяне и нынче будут есть чистый ржаной хлеб, тогда как в других местах уже теперь едят хлеб с ячменем, овсом, картофелем, какой-то бараболей, мякиной, а инде, если нет хлеба, могут есть говядину, потому что там, где нет хлеба, говядина дешевле ржаной муки».

Но не о хозяйственных приемах Энгельгардта, имеющих на сегодня только исторический интерес, идет речь. Он наблюдал и пытался понять крестьян, приводя в «Письмах…» примеры в обоснование своих наблюдений и выводов, и вот эти его наблюдения русского народа, очень не исключено, важны и сегодня. Причем Энгельгардт особенности русского народа не выделяет в отдельный объект исследования, а мы давайте попробуем это сделать. Хотя нельзя и гарантировать, что все замеченные особенности присущи обязательно русским и даже русским вне Смоленской области, и русским нашего времени. Надеюсь, вы понимаете, что когда я использую понятие «русский», то имею в виду некоего усредненного человека, выросшего в русской среде в широком смысле слова, то есть и малороссийской, и белорусской тоже.

Существует принципиальная ошибка основной массы теоретиков и писателей — они человека рассматривают как колокол, издающий только одну ноту, и, услышав один раз эту ноту, эти специалисты уверены, что этот колокол ни на какую иную ноту не способен. На самом деле такой примитивный подход не применим вообще к людям и тем более к русскому народу, вынужденному быть чрезвычайно пластичным, чтобы выжить в тех суровейших природно-политических условиях своей истории, в которых и формировалось его мировоззрение. Русский человек — это не колокол, это звонница с большим количеством колоколов, издающих самые разные ноты, и если начать дергать за первую попавшуюся веревку, то можешь получить совершенно не те звуки, которые ожидаешь. Кто до «перестройки» сомневался, что ЦК КПСС звонит в самый нужный и громкий колокол? Ан нет, оказалось, что есть и еще колокола, дернув за веревки к которым, можно получить иные, визгливо пронзительные ноты, и эти ноты заглушат все остальные колокола.

И в период коллективизации большевики именно в такие, ненужные их целям колокола и зазвонили.

Начнем с принципиальных особенностей русских, и первой возьмем исключительную преданность обществу — миру. Казалось бы, свойство совершенно определенное, напомню, что многосотлетнее понятие русское «пострадать за мир» означало убить плохого барина вместе с его семьей, таким образом освободив от него его крепостных — мир, после этого сдаться властям и уйти на каторгу.

Энгельгардт также приводит примеры исключительной сплоченности крестьянской общины и преданности их миру. К примеру, он пишет:

«Несмотря на развитие индивидуализма на ссоры, зависть, являющуюся больше всего от желания всех прировнять, — чуть дело коснулось общего врага: помещика, купца, чиновника, — все стоят как один. Смешон тот, который думает, что в деревне, разделяя, можно властвовать. Помещику, купцу и хозяйничать невозможно, не понимая, что относительно деревни нужно действовать так, чтобы всей деревне, а не какому-нибудь Осипу, было выгодно.

…Но не скажу — грех огульно во всех бросать камень, — бывают и “богачи” артельные, союзные, мирские люди, миру радетели. Деревню, где есть такой “богач”, ни помещик не затеснит, ни купец, ни кулак-кабатчик какой-нибудь. Такие деревни быстро поправляются, богатеют, и нужно сказать, что соседнему владельцу, если он понимает хозяйское дело, ведет настоящее хозяйство и не слишком барин, такие деревни гораздо сподручнее». И приводит пример деятельности такого сельского богача — он покупает у помещика проклятые отрезки земли и присоединяет их общей мирской земле, то есть покупает не для себя, а для общины.

Или еще пример. Энгельгардт только приехал в имение, а первой же весной у него прорвало плотину и испортило дорогу. Он еще не знал, что ремонт дорог в России — это глупое дело, и попытался нанять соседних крестьян за хорошие деньги отремонтировать плотину и дорогу. Они наотрез отказались, хотя было межсезонье, они были свободны, и Энгельгардт действительно обещал хорошо заплатить. Его староста объяснил, что Энгельгардт не так действует. Деревня соседская, крестьяне хотят видеть Энгельгардта членом своего мира, своего общества, хотят видеть его своим соседом, а не немцем-арендатором, который за все платит деньги и за все взыскивает деньги. Поэтому крестьян для такого вида работ (природная катастрофа, от бога) надо не нанимать на работу, а пригласить помочь (выставив им выпивку и обед), поскольку если случается такое несчастье, то соседи обязаны помогать друг другу, а не зарабатывать на несчастье. Вот крестьяне и стесняются зарабатывать на беде соседа, хотя он и помещик. Энгельгардт пригласил деревню помочь, тут же явилось 25 молодцев с лопатами и подводами, и за день все выправили в лучшем виде.

И имея в виду такие примеры, кажется, что уж в вопросе высшей ценности общества для русского человека мы имеем только один колокол.

Но нет! Энгельгардт сообщает, что этот, такой преданный миру русский, «если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, если можно, увезет чужое сено, если можно, — все равно, помещичье или крестьянское, — точно так же, как и на чужой работе, если можно, не будет ничего делать, будет стараться свалить всю работу на товарища». Выше Энгельгардт не хочет бросать камень в русских богачей огульно потому, что такие богачи — это исключение, а правило другое — как только русский человек получает возможность, то он норовит сесть на голову и всему миру — паразитировать на всем обществе.

«Выше я старался разъяснить, — пишет Энгельгардт, — какое значение имеет для земледельца страдное время, с 1-го июля по 1-е сентября, и как для него важно в это время работать на себя, потому что это страдное время готовит на весь год. А тут за отрезки мужик должен работать на пана самое дорогое время. Для многосемейных зажиточных крестьян, у которых во дворах много работников и работниц, много лошадей и исправная снасть, отработать за отрезки кружок или полкружка еще ничего, но для одиночек-бедняков, у которых мало лошадей, обработка кружков — чистое разоренье. “Богач”-то и пользуется с отрезков больше, потому что, имея деньги, он купит весною пару бычков за дешевую цену у своих же однодворцев, нуждающихся в хлебе, пустит их на общую уругу и, когда отгуляются, к осени продаст. Тут каждый отгулявшийся бычок принесет “богачу” по пятерке, мало по трояку — вот у него работа за отрезок и окупилась. Да еще мало того, “богач” обыкновенно только земляную весеннюю работу в кружке производит сам — сам только вспашет, засеет, навоз вывезет, — а на страдную работу, покос, жнитво, он нанимает за себя какого-нибудь безземельного бобыля, бобылку или еще проще, раздав зимой и весною в долг хлеб беднякам, выговаривает за магарыч известное число дней косьбы или жнитва и посылает таких должников жить на господском поле. “Богачи” всегда главные заводчики дела при съеме кружков, они-то всегда и убеждают деревню взять отрезки под работу. Бедняки и уперлись бы — “ну, как-нибудь и без кружков обойдемся, пусть штрахи берет, много ли у нас коней, мы на своей уруге прокормим” — уперлись бы, понажали бы владельца отрезков, заставили бы его сделать уступку, так как отрезки, не возьми их деревня, никакого дохода владельцу не принесут, да что с “богачами” поделаешь? “А вот я сам один возьму отрезки, — скажет богач, — я не пану чета, у меня будете работать, я знаю, что к чему”. Да и что могут говорить бедняки против “богача”, когда все ему должны, все в нем нуждаются, все не сегодня, так завтра придут к нему кланяться: хлеба нет, соли нет, недоимками нажимают. Вся деревня ненавидит такого богача, все его клянут, все его ругают за глаза, сам он знает, что его ненавидят, сам устроится посреди деревни, втесняясь между другими, потому что боится, как бы не спалили, если выстроится на краю деревни».

После того как соседняя деревня помогла ему с дорогой, Энгельгардт сделал ответный жест доброй воли — он разрешил крестьянам собирать в своих лесах грибы и ягоды. Это было революционно настолько, что вызвало возмущение не только соседских помещиков, но и его собственные батраки протестовали, и Энгельгардт в «Письмах…» долго оправдывается, доказывая, что запрет на грибы и ягоды, которые он не сажал, — это не по-божески. И в ответ допущенные в его леса благодарные крестьяне …тут же начали воровать у него лес! Он вынужден был предупредить, что запретит сбор грибов, только после этого воровство прекратилось.

Вы можете сказать, что это отдельные уроды воровали. Нет! Уроды начинают, а вслед за ними бросаются все остальные. Вот Энгельгардт пишет:

«Если можно, то крестьянин будет травить помещичье поле — это без сомнения. Попавшись в потраве, крестьянин, хотя внутренне и признает, что за потравленное следует уплатить, но, разумеется, придет к помещику просить, чтобы тот простил потраву, будет говорить, что лошадь нечаянно заскочила и т. п., в надежде, что барин, по простоте, то есть по глупости, как не хозяин, как человек, своим добром не дорожащий — известно, барин! — посердится-посердится, да и простит. Конечно, если барин прост, не хозяин, и за потравы не будет взыскивать, то крестьяне вытравят луга и поля, и лошадей в сад будут пускать».

Я не знаю, есть или было ли такое явление в других странах, но ведь Россия столетиями позорила себя профессиональным нищенствованием. Целые деревни, вместо того чтобы пахать и сеять, весною отправлялись нищенствовать, даже большевики еще тратили усилия, чтобы выпроводить этих профессиональных нищих из столицы. Кстати, сегодня часто пожарных называют пожарниками, на самом деле это было страшным оскорблением пожарных, труд которых, кстати, был очень уважаем. Поскольку «пожарник» — это профессиональный нищий, собирающий деньги под мифический пожар — избы, деревни или церкви.

Или такой мой собственный случай. Выборы депутатов Съезда Советов — то самого, который развалил СССР. Павлодарский обком выставил кандидатуру мелкого партийного чиновника, тот на предвыборном собрании талдычит одно: выберете меня — и я сделаю Павлодарскую область первой категории снабжения! В перерыве предвыборного собрания разговорился с его группой поддержки — реальными работягами-шахтерами.

— Чтобы сделать Павлодарскую область первой категории снабжения, нужно, чтобы Москва стала снабжаться по второй категории. Это возможно?

— Нет, конечно! — смеются.

— Вы что — не видите, что ваш кандидат нагло брешет?

— Не дураки, видим.

— Тогда почему призываете за него голосовать?

— А вдруг у него получится!

В данном случае показывают среднему русскому человеку даже не халяву, а надежду на халяву, и у него мозги отключаются в момент!

И ведь это стремление к халяве за счет общества никак самими русскими не осуждалось, что даже как-то странно. К примеру, у меня как-то не выходит из памяти прочитанный чуть ли не 20 лет назад эпизод из дневника врача «Скорой помощи» Москвы времен Отечественной войны. Уже год идет война, продуктов мало, они продаются по госценам только по карточкам, деньги тратятся на покупку того же хлеба на рынках по заоблачным ценам. И вот запись в дневнике этого врача: «14 мая 1942 г. Бьем немцев на Харьковском направлении. 8 часов утра. Двое слепых, М. 39 лет и К. 29 лет. Переходили улицу. Ученый М. 67 лет любезно предложил им свои услуги, взял под руки… и все трое попали под троллейбус. Смертельно ранены профессор и старший слепой… У слепого К. 189 руб. мелочи, несколько кило хлеба, много сухарей, спичек и проч. Это добыча за три часа нищенства в поезде. Старший собрал меньше — только 90 руб., так как ходит с прозой, а младший — поэт. У ученого никаких денег не оказалось». Вот как это понять? У самих москвичей в эти годы не было ни денег, ни хлеба, что подтверждается полным отсутствием денег у профессора, а они подают тем, у кого всего этого достаточно!

В данном случае можно точно указать, от кого это у русских, — от дворян, которые хочешь не хочешь, а были образцом для подражания.

Во времена Петра I работал видный российский экономист Иван Посошков, в своей работе «О скудости и богатстве», написанной более 300 лет назад — в 1701 году, уже он указывал царю на эту подлую черту массового российского дворянства:

«Истинно, государь, я видал, что иной дворянин и зарядить пищали не умеет, а не то, что ему стрелить по цели хорошенько. И такие, государь, многочисленные полки к чему применить? Истинно, государь, еще и страшно мне рещи, а инако нельзя применить, что не к скоту; и егда, бывало, убьют татаринов дву или трех, то все смотрят на них, дивуютца и ставят себе то в удачу; а своих хотя человек сотню положили, то ни во что не вменяют.

Истинно, государь, слыхал я от достоверных и не от голых дворян, что попечения о том не имеют, чтоб неприятеля убить; о том лишь печется, как бы домой быть; а о том еще молятся и богу, чтоб и рану нажить легкую, чтоб не гораздо от нее поболеть, а от великого государя пожаловану б за нее быть; и на службе того и смотрят, чтоб где во время бою за кустом притулиться; а иные такие прокураты живут, что и целыми ротами притулятся в лес или в долу, да того и смотрят, как пойдут ратные люди с бою, и они такожде будто с бою в табор приедут.

А то я у многих дворян слыхал: “Дай де бог великому государю служить, и сабли из ножен не вынимать”. И по таким же словам и по всем их поступкам не воины они! Лучши им дома сидеть, а то нечего и славы чинить, что на службу ходить».

Вот это стремление среднего русского к халяве за счет общества — это колокол? Это нужно учитывать при создании рабочего коллектива?

Русский руководитель это учитывает. Недавно посмотрел разглагольствования Сванидзе на «Йеху Москвы» на тему того, что СС и СМЕРШ — это, дескать, одно и то же. И в ходе своего безграмотного словоизвержения Сванидзе уверял доверчивых слушателей, что только при Сталине были заградительные отряды, а до этого история России их не знала, дескать, ни у Кутузова, ни под Полтавой ничего подобного не было. Этот тип, по национальности «московский», не понимает русских, а вот Петр I их прекрасно понимал. Именно под Полтавой Петр, боясь Карла XII и того, как бы не повторился нарвский конфуз, вводит в боевое построение войск отряды, которые в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. получат название заградительных. Сзади боевой линии своих войск он выстраивает линию солдат и казаков и дает им приказ: «Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля». Здесь, помимо исполнения своей функции «хозяина» артели (о которых ниже), Петр демонстрирует и свое понимание того, что он обязан делать то, что и все члены артели, и должен разделить их судьбу. И каждый русский воин под Полтавой понимал, что будет он убит в бою со шведами или нет — это как бог даст, а вот то, что все хитрованы, которые попытаются свалить свою работу по уничтожению неприятеля на него и побегут с поля боя, будут точно убиты. Это обеспечит заградотряд.

Но ведь и это стремление к халяве — не последний колокол в вопросе, кем является русский человек как работник.

Стремление к халяве — это свойство среднего русского, и он это прекрасно видит в себе и понимает, что это стремление есть и у других. И пока он не сломлен, русский категорически противится ситуации, когда кто-то пытается получить халяву с него, пока кто-то пытается на нем паразитировать.

Что значит — не сломлен? Ведь есть обстоятельства сильнее человека: в те времена таким обстоятельством были голод и законы, сегодня — законы. Это ситуации, когда человек теряет возможность действовать так, как он считает нужным. Но я пока об этих случаях не пишу, а пишу о среднем русском в состоянии полной свободы выбора. Ведь создание добровольных объединений русских, тех же колхозов, предусматривало свободу их воли, следовательно, будущие члены колхозов заранее просчитывали ситуацию того, что на них будут паразитировать хитрые члены колхоза, и видели, кто это будет.

И при создании таких рабочих коллективов из русских следовало максимально учесть наработки русских рабочих артелей, которые были абсолютно добровольны и в которых все аспекты национального мировоззрения максимально учитывались. Кроме этого, инициатору создания таких артелей нужно было учитывать не только то, что работники буду стремиться к халяве за счет других, — это понятно, и даже это вопрос десятый.

Главное, надо было учитывать, что работники учитывают, что все они стремятся к халяве за счет других, и их естество протестует против мысли, что они — объект паразитирования. Вот это никогда не учитывается.

Близко к этим колоколам примыкает и вопрос честности. Тут два колокола видят все. С одной стороны, абсолютная честность внутри своей жилой зоны, честность до ситуации, когда многие деревни испокон веков не знали замков на дверях своих изб, тут и лютая ненависть к конокрадам, сопровождавшаяся их убийством особо жестоким способом. И …одновременно наличие сфер, в которых воровство не считалось преступлением. Скажем, те же потравы, в которых самым тяжелым неофициальным наказанием был компенсирующий убытки штраф, а распространенным — когда хозяин потравленного поля просто по шее надает. Понятно, что у барина украсть пару бревен или воз сена — это чуть ли не подвиг, но ведь воровали и друг у друга. В то время всем было известно, что если у крестьян есть лес и он в общинном пользовании, то он будет цел-целехонек. Но если он разбит на участки для каждой семьи, то он будет изведен немедленно, причем взаимными порубками. Ведь когда лес общинный и ты привез во двор бревно без согласия общины, то понятно, что ты его украл в общинном лесу, но если у тебя в этом лесу есть делянка, то поди проверь, на своей делянке ты срубил это бревно или на соседской?

Энгельгардт рассказывает, как его смешили петербургские «ученые», разрабатывающие типовой договор на работы между крестьянами и помещиком. Какой еще договор? Клятв никаких не надо было. Если крестьянин взял деньги и договорился, что он за них выполнит работу, то он ее выполнит. Мало этого, часто условием оплаты труда крестьянина было «как людям». То есть, взяв зимой деньги под уговор, что он, к примеру, будет расчищать заросшее поле, крестьянин не знал, сколько это будет стоить. Между тем, узнав об этих условиях, выходила на этот заработок вся деревня с богачами, тоже не зная, сколько именно получат, и только потом, разузнав, сколько за такую работу получают в округе, предъявляли счет Энгельгардту. И в то же время ему надо было заводить сторожевых собак потому, что один сторож не обеспечивал охрану от воровства раскинутых на большой площади хозяйственных построек, а второго нанимать было не по карману.

Что тут поделать — это мы, русские.

Теперь вопрос о самооценке русских крестьян. Они чрезвычайно гордились тем, что они полноправные хозяева, стремились быть хозяевами, даже к помянутым Энгельгардтом бездельным помещикам относились свысока. Никакая «умственная» работа не ценилась вовсе и за работу вообще не считалась. Вспоминаю рассказ о певце Шаляпине, который как-то после ресторана нанял извозчика, и тот его спросил, при каком барин деле? Я пою! — гордо ответил певец. Да мы все поем, — отмахнулся извозчик, — а дело-то у тебя какое?

Русский крестьянин со своим статусом хозяина презирал не только холуев, но даже батраков, Энгельгардт пишет, что само «слово “батрак” считается обидным». Вот это гордость от того, что ты хозяин, — это один колокол.

Второй. При всем стремлении быть хозяином у русских крестьян был категорический отказ иметь землю в частной собственности, а ведь, по рассуждениям ученых умников, невозможно быть хозяином без владения средством производства (в сельском хозяйстве — без земли в частной собственности). Энгельгардт констатирует:

«Многосемейные зажиточные крестьяне иногда садились на купленные земли, если это был отдельный хутор, и хозяйничали, занимаясь в то же время мелкой торговлей и маклачеством. Со временем из таких дворов крестьян-собственников образуются деревни, потому что дети, разделившись и построив отдельные дворы, землю оставят в общем владении и будут ею пользоваться пополосно. Такие отдельные хутора покупались преимущественно бывшими волостными старшинами, помещичьими бурмистрами и тому подобным людом, которому либеральные посредники и помещики сумели внушить понятие о собственности на землю, по крайней мере, настолько, что мужик с господами говорил о собственной земле. Я выражаюсь: “говорил с господами”, потому что у мужиков, даже самых нацивилизованных посредниками, все-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть все общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егоренком, когда выйдет “Новое Положение” насчет земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик не был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик, — разумеется, и мужика можно так споить шампанским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, — у него останется в мозгу “тайничок”. Нужно только уметь открыть этот тайничок.

Свою ниву, когда мужик засеял после раздела общего поля, точно так же как и ниву, им арендованную, мужик считает своею собственностью, пока не снял с нее урожая. Как мне кажется, мужик считает собственностью только свой труд и накопление труда видит только в денежном капитале и вообще в движимом имуществе.

…Итак, с одной стороны, “мужик”, хозяйство которого не может подняться от недостатка земли, а главное, от разъединенности хозяйственных действий членов общин; с другой стороны, ничего около земли не понимающий “пан”, в хозяйстве которого другой стесненный мужик попусту болтает землю.

И у того, и у другого затрачивается бесполезно громадная масса силы. То же количество пудофутов работы, какое ежегодно расходуется теперь, будь оно приложено иначе, дало бы в тысячу раз более. Чего же ожидать? Чего же удивляться, что государство бедно? Какие финансовые меры помогут там, где страдают самые основы, где солнечные лучи тратятся на производство никому не нужной лозы, где громадные силы бесплодно зарываются в землю?

И крестьяне все это видят и понимают. “Зачем панам земля, — говорят они, — коли они около земли не понимают, коли они хозяйством не занимаются, коли земля у них пустует. Ведь это царю убыток, что земля пустует”».

И это не последний колокол. При всей собственной высокой оценке как хозяина, при всем презрении к холуям, Энгельгардт отмечает у русских огромную тягу стать холуем — выбиться в «мерсикающий ножкой люд, одевающийся в пиджаки и носящий панью и шильоны». Он пишет, что даже выброшенные после реформы 1861 года дворовые лакеи, всю жизнь выносившие барам ночные горшки, а теперь нищие, и те живут с сознанием своего превосходства перед крестьянами, и, главное, крестьяне так или иначе это превосходство признают.

Тут следует отдать должное большевикам — при всем «интернационализме» их персонального состава русскость, все же как-то еще присутствовала. Посему, осенив себя крестным знаменем всепобеждающего учения марксизма и начав стрелять, куда западные умники указывали, они время от времени стреляли и «в ту строну». Не совсем по цели, но и не далеко от нее. Они не славили хозяина, как этого требовало русское мировоззрение, но и не славили холуев, они славили трудящегося. А то, что они не славили холуев, уже было кое-что. Это уже давало огромный толчок экономике.

Сейчас в Russia совершенно нерусская власть, и это видно по ценностям этой власти — она славит холуев и комедиантов, не то, что хозяева, а даже просто труженики уже за бортом.

Но вернемся к стремлению русских в холуи.

На мой взгляд, Энгельгардт смешивает тут два вопроса в связи с их внешней похожестью — вопрос выпендрежа и вопрос ухода русских из хозяев в холуи при барах и их последующий выпендреж в связи с этим изменением статуса. Выпендреж трудно отнести только к русскому мировоззрению, он имеет животное начало (не быть младшим в стае) и у других народов вообще принимает крайне убогие формы. Да, есть он и у русских, хотя и не только по этой причине.

Другое дело — уход из хозяев в холуи.

Тут надо остановиться на том, кто является настоящим, толковым хозяином. Что для этого надо иметь?

Энгельгардт выделяет две особенности хозяина, и я с ним абсолютно согласен. Во-первых, это умение планировать хозяйство, в терминологии Энгельгардта и крестьян — умение загадывать, то есть умение находить проекты, ведущие хозяйство к успеху, и умение их реализовывать. Второе, в терминологии Энгельгардта, жесткость руководства.

«Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значительного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, все хорошо “загадать”; в хозяйстве же хороший “загад” — первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идет скорее, и результаты получаются хорошие».

Несильно пугайтесь слова «деспот», тут надо понять, что это и зачем. Жесткость не нужна сама по себе, она нужна для поддержания справедливости, без которой коллектив развалится, она нужна, чтобы никому не дать в коллективе паразитировать на коллективе, поскольку без этого коллективу не жить. А если коллектив и будет жить, то будет влачить жалкое существование.

Понимаете, в любой человеческой деятельности есть таланты, быть хозяином — это тоже человеческая деятельность, требующая талантов и не всем доступная по уму и воле, по их жизненным интересам. Если человек находит удовлетворение в какой-то иной деятельности, то как его попрекать в том, что он не состоялся как хозяин? Энгельгардт достаточно об этом пишет, к примеру:

«Иные думают, что достаточно родиться мужиком, с малолетства приучаться к мужицким работам, чтобы быть хорошим хозяином, хорошим работником. Это совершенно неверно. Хороших хозяев очень мало, потому что от хорошего хозяина требуется чрезвычайно много. “Хозяйство вести — не портками трясти, хозяин, — говорят мужики, — загадывая одну работу, должен видеть другую, третью”. “Хозяйство водить — не разиня рот ходить”. И между крестьянами есть много таких, которые не только не могут быть хорошими хозяевами, не только не могут работать иначе, как за чужим загадом, но даже и работать хорошо не умеют.

…Конечно, умея работать, такой хозяин все делает по общему деревенскому загаду: люди пахать — и он пахать, люди сеять — и он сеять. Но в частностях дело не спорится, нет хозяйственного соображения, некому загадать.

…Неспособность к хозяйству теперь доставляет главный контингент батраков и будет доставлять до тех пор, пока у крестьян не разовьется артельное хозяйство. Встретить между батраками, даже между старостами, человека с хозяйственною головою, способного быть хорошим хозяином, — необыкновенная редкость. Не оттого ли слово “батрак” считается таким обидным? И замечательно, что с каждым годом количество способных к хозяйству и даже способных вполне хорошо работать батраков уменьшается. Человек, способный к хозяйству, теперь разве только случайно может попасть в батраки».

Так ведь вот эта неспособность быть хозяином, эта боязнь за последствия своего «загада» и толкает людей в холуи, я бы сказал более точно — в бюрократы. Бюрократу и холую не надо думать о вопросах хозяйства — делай то, что тебе хозяин скажет, и голова не болит. То есть на самом деле стремление уйти в бюрократы, уйти в холуи — это уход людей, не способных жить своим умом, в более легкие интеллектуальные условия жизни. И тут русские ничем особо не отличаются от других — от тех же немцев, за которых сегодня работают турки и югославы. И что удивительного в том, что за такую национальность, как «москвичи», сплошь сидящую в конторских батраках, повсеместно работают азербайджанцы и таджики на работах, требующих самостоятельного принятия решений?

Средний русский работник — это такой клубок противоречий, что упаси господь!

Говорят, что на Западе все работники — индивидуалисты и их интересуют только они сами — их собственный доход. Это большое счастье для руководителя, если твои подчиненные руководствуются словами старой американской песни: «Какое мне дело до всех до вас, а вам до меня?» Средний русский работник этим принципом не руководствуется — ему есть дело до всех!

Он постоянно оценивает то, как он выглядит в глазах общества, но этот его недостаток проистекает из его достоинства — из того, что он высоко ценит общество и ради общества горы свернет (правда, только если эти горы в равной доле будут сворачивать все члены общества). Из-за того, что общество в глазах русского имеет высшую ценность, ему очень важно, чтобы и он ценился в глазах общества. Думаю, что средний русский очень хотел бы залезть на шею общества — это ведь показатель того, что он ого-го! Но он трезво понимает, что это не каждому дано, да и опасно вызывать ненависть остальных, но тогда хотя бы «свалить всю работу на товарища» — и то уже почувствуешь себя умнее и способнее хотя бы этого товарища. Но одновременно он судит по себе и понимает, что и его товарищи хотели бы свалить на него свою работу и посмеяться над ним, как над дурачком. Куда ни кинь, везде клин — и наверх не залезешь, и внизу нельзя быть. И отсюда у среднего русского непреодолимое стремление «все поравнять» — быть если не лучше, то и не хуже других.

Нельзя воспринимать это «поровну» как какое-то приблизительное деление на глаз, это «поровну» может иметь очень сложные формы. В понимании русского, «равная работа» — это не та, которая равна по затрате физических и умственных сил, — кто это может высчитать? «Равная работа» — это абсолютно точно такая же работа.

Есть у России писатель, в жизни царский чиновник П. И. Мельников-Печерский, романы которого нужно было бы изучать в школе взамен хотя бы «Войны и мир» Л. Толстого. В романе «В лесах» он, как смешной анекдот, описывает, как воспринимается равенство в русской артели лесорубов («лесников»). Поскольку сами перипетии и диалоги длинные, я их частью перескажу.

Начало второй половины XIX века, герой романа — купец, вместе с товарищами на двух санях заблудился в лесах, хотя товарищ купца имел диковинный для этого, в общем-то, грамотного купца, прибор — компас, и они ехали по показаниям компаса. Путешественники ночью едва отбились от волков и, в конце концов, утром наткнулись на артель лесорубов из 13 человек, всю зиму работавшую в лесной глухомани. Сначала купец выяснил, что, оказывается, эти лесорубы не только знают, что это за прибор такой — компас, но и имеют его в наличии и, мало этого, знают, что путешественники заблудились потому, что ехали по компасу как раз в момент северного сияния, а оно сбивает показания магнитной стрелки. Купец стал расспрашивать дорогу, дорог оказалось две. Одна более-менее проторенная, но в 50 верст длиной, и вторая — лесная, слабо прорубленная просека, известная только этим лесорубам (всем — приблизительно и одному из них, Артемию, — хорошо) в 10 верст. Купец выбрал вторую, но нужен был проводник. Он попросил проводника у главы артели, «хозяина» Онуфрия, и у них состоялся разговор:

«— А как нам расставанье придет, вы уж, братцы, кто-нибудь проводите нас до зимняка-то, — сказал Патап Максимыч.

— На этом не погневись, господин купец. По нашим порядкам этого нельзя — потому артель, — сказал дядя Онуфрий.

— Что ж артель? Отчего нельзя? — с недоумением спросил Патап Максимыч.

— Да как же? Поедет который с тобой, кто за него работать станет? Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должен переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя…

Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме (суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах. — Ю. М.), чтоб прогулов во всю зиму не было.

— Да мы заплатим, что следует, — сказал Патап Максимыч.

— А кому заплатишь-то? Платить-то некому! — отвечал дядя Онуфрий. — Разве возможно артельному леснику с чужанина хоть малость какую принять? Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны? Да вот я старшой у них, “хозяин” называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и… У нас на это строго.

— Мы всей артели заплатим, — сказал Патап Максимыч.

— Это уж не мое дело, с артелью толкуй. Как она захочет, так и прикажет, я тут ни при чем, — ответил дядя Онуфрий.

— Коли так, сбирай артель, потолкуем, — молвил Патап Максимыч».

Собралась артель, начала гомонить, выясняя, сколько они могут зарабатывать в день на человека, наконец, согласились, что около рубля. Купец предложил три рубля за одного проводника, но артель никак не могла выяснить, сколько взять в этом случае — когда один поедет, а остальные останутся лес валить или отдыхать. Разрешить этот вопрос артельщики не смогли и предложили купцу заплатить каждому члену артели по рублю и использовать в этот день всю артель, как он хочет. Купец возмутился такой обдираловке, но делать было нечего — согласился. Однако у него сани были с кибитками, а по выбранной дороге кибитки не прошли бы — низко были срублены лапы у елей. Купец распорядился сбросить кибитки, но теперь получалось, что они оставались в артели. Начался новый пересчет, и, в конце концов, артель высчитала, что купец должен ей три рубля. Купец, конечно, возмутился — он сразу предлагал эти три рубля, а кибитки все равно бросил бы! Дал три рубля, купюру все до одного члены артели осмотрели, ввиду появившихся в то время фальшивых денег. Купец предложил Артемию ехать с ним, но артель не согласилась — почему Артемию? Доводы, что именно Артемий знает дорогу, значения не имели, — или всех, или по жребию! Бросили жребий — выпало Артемию. Однако купец, поразмыслив о том, что неразъезженная дорога может быть занесена снегом, решил, что ему не помешает в дороге еще один крепкий мужик на случай, если дорогу придется пробивать. Еще раз бросили жребий, и выпало подростку, который готовил членам артели еду. И купцу он был не нужен из-за слабосильности, и артель оставалась без обеда, но делать было нечего — так указал жребий. Разозленный купец распорядился еще бросать жребий, бросили, и выпало ехать «хозяину» артели Онуфрию. Казалось бы, наконец, можно было ехать, но не тут-то было — артель оставалась без «хозяина», без главы. Предстояли выборы нового «хозяина» на один день. К вопросу никто не был готов, жаркие дебаты успехом не завершились, решено было и тут бросать жребий, бросили, и купец, наконец, лишив артель хозяина и повара, уехал. Глупо, но справедливо!

Разумеется, это художественное произведение, но Мельников — очень тонкий знаток быта и обычаев русского народа и (для юмора сгустив краски) наверняка образ мысли русского работника описал точно.

От этого желания быть не хуже других у русских было категорическое неприятие никаких форм оплаты труда повременно. При совместном труде при повременной оплате труда средний русский не может понять — это он свалил свою работу на товарища или товарищи свалили свою работу на него? Не считают ли его дурачком, по отношению к которому все позволено? Отсюда средний русский прирожденный сдельщик — он должен получать не за отработанное время, а за выполненную работу, причем не меньше, в крайнем случае ровно столько же, сколько его товарищи. И если русские объединяются добровольно в рабочий коллектив, то крепость этого коллектива будет зависеть от того, смогут ли они придумать такую систему оплаты своего труда, чтобы все получали не за отработанное время, а за результат работы.

Если средних русских все же поставить в условия повременной оплаты труда и не поставить над ними надсмотрщика с кнутом, то они будут равняться по самому паршивому и ленивому работнику — все будут делать столько, сколько делает он.

Энгельгардт рассказывает, насколько русские помогают друг другу по жизни, но если присмотреться, то это только в случае, как сегодня говорят, форс-мажора — обстоятельств непреодолимой силы. В работе, которую каждый обязан сделать сам, никакой помощи не будет, и никакие доводы не помогут. К примеру, на довод, что этот мужик многодетный и ему нужно помочь, последует ответ: «Умел настругать детей — умей их прокормить!» Со стороны помогающих, помощь в таком случае невозможна из-за подозрения, а не является ли этот слабак хитрованом, который хочет свалить свою работу на нас? Но и со стороны того, кто как бы должен был принять помощь, она невозможна, поскольку он предстанет в глазах общества действительно слабаком — не таким, как все, — предстанет неспособным делать ту работу, которую делают остальные.

Энгельгардт дает очень много примеров такого отношения к работе, поскольку они для него камень преткновения, из-за которого он так и не смог придумать форму сельскохозяйственной артели из русских. Я же дам часть из его примеров для подтверждения изложенного выше, а поскольку и этих примеров все же много, то я для удобства чтения не буду выделять цитаты курсивом.

«Пришло время брать лен, вызвали баб. Пришло их зараз штук тридцать — выберут скоро. Разумеется, тут уже сообща, артелью брать не станут, а разделят десятину по числу баб на тридцать участков, и каждая баба берет свой участок отдельно. Раздел производится очень просто, хотя, разумеется, без ругани не обойдется: бабы становятся в ряд, берутся за руки или за веревку и идут по десятине, волоча ногу, бредут, чтобы оставить след, затем каждая работает на своем участке. Если во дворе несколько баб, невесток, то есть если двор многосемейный и еще держится стариками не в разделе, то и у себя на ниве бабы одной семьи точно так же делят ниву для того, чтобы одной не пришлось сработать более, чем другой, для того, чтобы работа шла скорей, потому что иначе сделают много меньше, так как каждая будет бояться переработать.

…Тридцать баб, работая каждая на себя, в известное время намнут, например, 30 пудов льну, но те же 30 баб в то же время, работая артелью и притом если обработка производится от десятины, намнут не более 15-ти пудов. Мало того, если бабы работают на себя и мнут лен сдельно за известную плату от пуда, то десятина даст, например, 35 пудов льну, если же работают подесятинно, то та же десятина даст не более 25-ти или 30 пудов, а 5—10 пудов льну останется в костре, пропадет бесполезно, и хозяин получит от 10-ти до 20-ти рублей убытку, потому что бабе тогда все равно, сколько получится льна, и она даже будет стараться побольше спустить льну в костру, чтобы меньше было работы и чтобы легче было нести вязку льна в амбар.

…Крестьяне всеми мерами избегают такого дела, где нужно работать сообща, и предпочитают работать, хотя бы и дешевле, но в одиночку, каждый сам по себе. Еще раз вернусь к этому вопросу и сообщу один факт. Еще недавно, несколько лет тому назад, крестьяне соседних деревень, по старой привычке, как в крепостное время, убирали у меня сообща всею деревнею покосы, частью за деньги, частью из половины. Сообща всей деревней вместе выходили на покос, вместе огульно косили, вместе убирали сено и клали его в один сарай, а потом и деньги, и свою часть сена делили между собою по числу кос. Такой порядок для меня был очень удобен, потому что уборка шла дружно, в хорошую погоду быстро схватывали сено, присмотр был легкий, сено делилось за раз зимою. Теперь уже так покосов не берут ни у меня, ни у других. Теперь или каждый берет особенный участок под силу на свое семейство, или, взяв целый луг, делят его на нивки, и каждый косит и убирает свой участок; сено тут же делится и развозится: одна часть в мой сарай, другую крестьянин везет к себе. Понятно, что для меня это в высшей степени неудобно. Когда покос в полном разгаре и человек 20 в разных местах убирают сено, то старосте, который должен со всеми делить сено, целый день почти не приходится слезать с лошади. Понятное дело, что в такой работе, как уборка сена, выгоднее работать артелью, и при одинаковом старании, то есть, если бы каждый работал так, как он работает на себя в одиночку, общее количество убранного сена было бы больше и сено вышло бы лучше, особенно если бы погода благоприятствовала уборке и при деле был бы умеющий распорядиться хозяин. Но вот в чем дело, при разделе сена все получили бы тогда поровну, по числу кос, следовательно, тот, кто силен, умеет ловко работать, старателен на работе, сообразителен, получил бы столько же, сколько и слабосильный, неловкий, ленивый, несообразительный. Вот тут-то и камень преткновения, вот тут-то и причина, почему крестьяне делят взятый на скос луг на участки, подобно тому, как делят на нивки свои поля и луга. Прежде, когда соседняя деревня косила у меня луга огульно артелью, все крестьяне на зиму были с сеном. Те, у которых было мало лошадей, даже продавали, а теперь у иных сена много, а у других — мало или вовсе нет, а нет сена, нет и лошадей, нет хлеба. Одни богатеют, а другие, менее старательные, менее ловкие, менее умные, беднеют и, обеднев, бросают землю и идут в батраки, где всякому найдется дело, где всякий годен за чужим загадом.

…Мне, получая плату от пуда, баба намнет пуд в ночь, а хозяину (главе ее двора — мужу или свекру. — Ю. М.) намнет не более 20 фунтов, а если во дворе окажется баба, которая не в силах наминать более 10 фунтов, то и все будут наминать по 10 фунтов. Когда бабы мнут дома пеньку, то, как хозяин ни ругается, а более половины не наминают против того, что могли бы намять, если бы мяли на себя. Это мне говорили сами бабы: “Чаво я буду дома из сил выбиваться на хозяина, а тут я на себя работаю”.

…Брать лен и мять его приходят не только бедные бабы, но и богатые, даже можно сказать, что богачки производят главную массу работы и забирают большую часть денег, выдаваемых за выборку и мятье. В богатых дворах бабы все сильные, рослые, здоровые, сытые, ловкие. Богач не женится на каком-нибудь заморыше, а если случайно попадет на плохую бабенку — ужаснее и положения нельзя себе представить, как положение такой плохой бабенки среди богатого двора, где множество здоровых невесток, — то заколотит, забьет, в гроб вгонит и тогда женится на другой. Сытые богачки наминают до 1½ пуда льну, тогда как бабы бедняков, малорослые, тщедушные, слабосильные наминают в то же время по 30 фунтов. Понятно поэтому, что богачам невыгодно работать огульно с бедняками, но и в сдельных работах бедняки должны отступить на второй план, стушеваться.

…Мне часто случается сдавать крестьянам покосы из части, на том условии, чтобы убирали сообща и затем делили готовое сено. Дело всегда идет отлично. Так, одна соседняя деревня ежегодно косит у меня с половины довольно большой луг, и косит всей деревней, потому что после покоса этим лугом и прилегающими пустошами деревня пользуется для выгона лошадей и скота. Крестьяне сначала хотели убирать луг в раздел, нивками, каждый двор отдельно — так убирают они свои собственные луга и луг соседнего помещика, — но я на это не согласился. …На покос деревня выходит вся за раз. Тотчас — это совершается чрезвычайно быстро — делят часть луга на нивки по числу кос, и затем каждый косит отдельно свою нивку, кончили один участок, переходят на другой, который тоже делят по числу кос, и каждый гонит свою долю и т. д. Весь луг скашивается за раз, хотя и в раздел, по нивкам. Я этому не препятствую, потому что это не производит никакой разницы в хозяйственном отношении. Косить сообща, огульно, идя в один ряд, крестьяне ни за что не соглашаются, потому что, говорят они, в деревне косцы неравные, не все косят одинаково хорошо, а так как сено делится по числу кос, то выйдет несправедливо. На уборку сена деревня высылает людей по числу кос, и уже эта работа производится сообща, причем распоряжается один из крестьян, пользующихся доверием деревни. Он смотрит, чтобы все хорошо работали и клали копны равной величины. Затем половина копен переводится ко мне, а другую половину крестьяне делят между собою по числу кос.

…Крестьяне избегают, по возможности, общих огульных работ, и если вы наймете, например, четырех человек рыть канаву издельно, с платой посаженно, то они не станут рыть канаву вместе, но разделят на 4 участка, и каждый будет рыть свой участок отдельно.

…Все считаются в работе, сильному, например, ничего не значит снести мешок в закром, слабый же бьется, бьется, пока подымет, пока снесет, сделав свое дело, сильный все это время стоит, ждет, пока слабый не снесет, и только тогда берется за другой мешок. И так во всем.

Крестьянская община, крестьянская артель — это не пчелиный улей, в котором каждая пчела, не считаясь с другою, трудолюбиво работает по мере своих сил на пользу общую. Э! если бы крестьяне из своей общины сделали пчелиный улей — разве они тогда ходили бы в лаптях?»

К этому сетованию Энгельгардта следует добавить и скрупулезность условий в плане равенства при расчетах. Вот у Энгельгардта с десяток должников, которые все обязались вернуть долг к одному и тому же сроку. Но у одного возникли проблемы, и он просит отсрочить выплату. В принципе, Энгельгардту ничего не стоит согласиться, но дело в том, что, узнав об этом, и остальные должники тоже не будут отдавать долг в срок, хотя могут это сделать. Вот он приводит пример расчета:

«— Сколько приходится?

— Рубль, да шесть копеек, да грош.

— Получай рубль семь копеек, грош лишнего — свечку поставь.

Если при расчете приходится передать лишнего, то, чтобы другие бабы не обижались, что которой-нибудь пришлось лишнего, переданное полагается на свечку Богу. Баба это исполнит и первый раз, что пойдет к обедне, подавая копеечную свечку, если ей перешло полкопейки, “подумает в мыслях”, как выражается Иван, что полсвечки идет за нее, а полсвечки за меня».

То есть даже полкопейки (грош) нельзя было передать работнице, чтобы не вызвать у остальных ненависть и к себе, и к этой «счастливице».

Тут, видимо, надо отвлечься на женщин.

Энгельгардт прекрасно обосновал необходимость артелей и прекрасно показал, что без них у сельского хозяйства России нет будущего: «…изучив помещичьи и деревенские хозяйства, я пришел к убеждению, что у нас первый и самый важный вопрос есть вопрос об артельном хозяйстве. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого ее развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении. Это мое убеждение, здесь в деревне выросшее, окрепшее». Но Энгельгардт так и не смог предложить проект этой артели, и единственным так-сяк приемлемым вариантом такой артели он видел большую семью со многими сыновьями и с отцом-хозяином во главе. Но такие семьи, к его разочарованию, на его же глазах разваливались и нищали. И, размышляя над причинами, он так или иначе указывает на женщин как на причину развала этих семейных артелей.

Тут надо признаться, что до этой книги я думал, что бабы вертят мужиками только на Украине, но оказалось, что и в Смоленской губернии все обстояло не так просто. Во-первых, было четкое разделение обязанностей — муж отвечал за прокорм семьи и оплату налогов, жена — за то, чтобы одеть семью, включая мужа. (Ниже вы увидите возмущение женщин властями, пытавшимися ответственность за налоги возложить на них, и тут женщины были, по сути, правы.) Жена обязана была помогать мужу в прокорме семьи и выплате налогов только полгода — с 1 апреля по 1 ноября. В это время муж мог обязать жену выполнять любую работу, мог отдать ее в батрачки, получая за нее ее зарплату. Но с 1 ноября по 1 апреля жена работала только на себя, как дома, так и вне его, — она могла устроиться на какую угодно работу, и все заработанные деньги шли только ей. Конечно, мужья разные бывают, поэтому деньги от них приходилось прятать, но это положение неуклонно соблюдалось.

И Энгельгардт, анализируя развал мощных, богатых крестьянских семей, пришел к выводу, что женщины являются самым гадким антиартельным элементом, при этом не поскупился на примеры и выводы. Опять не буду цитаты выделять курсивом, полужирным даны выделения самого Энгельгардта.

«Но как ни важен хороший “загад” хозяина, все-таки же коренная причина зажиточности и сравнительного благосостояния больших не разделявшихся семей заключается в том, что земля не разделена, что работа производится сообща, что все семейство ест из одного горшка. Доказательством этого служит то, что большие семьи, даже и при слабом старике, плохом хозяине, не умеющем держать двор в порядке, все-таки живут хорошо.

Я знаю один крестьянский двор, состоящий из старика, старухи и пяти женатых братьев. Старик совсем плох, стар, слаб, недовидит, занимается по хозяйству только около дома, в общие распоряжения не входит. Хозяином считается один из братьев. Все братья, хотя и молодцы на работу, но люди не очень умные и бойкие, смиренные, рахманные, как говорят мужики; даже тупые, совершенно подчиненные своим женам. Бабы же, как на подбор, молодица к молодице, умные — разумеется, по-своему, по-бабьему, — здоровые, сильные, все отлично умеют работать и действительно работают отлично, когда работают не на двор, а на себя, например когда зимою мнут у меня лен и деньги получают в свою пользу. Хозяйство в этом дворе в полнейшем беспорядке; бабы хозяина и мужей не слушают, на работу выходят поздно, которая выйдет ранее, поджидает других, работают плохо, спустя рукава, гораздо хуже батрачек, каждая баба смотрит, чтобы не переработать, не сделать более, чем другая. Все внутренние бабьи хозяйственные работы производятся в раздел. Так, вместо того чтобы поставить одну из баб хозяйкой, которая готовила бы кушанье и пекла хлебы, все бабы бывают хозяйками по очереди и пекут хлеб понедельно — одну неделю одна, другую — другая. Все бабы ходят за водою и наблюдают, чтобы которой-нибудь не пришлось принести лишнее ведро воды, даже беременных и только что родивших, молодую, еще не вошедшую в силу девку, дочь старшего брата, заставляют приносить соответственное количество воды. Точно так же по очереди доят коров; каждая баба отдельно моет белье своего мужа и детей; каждая своему мужу дает отдельное полотенце вытереть руки перед обедом, каждая моет свою дольку стола, за которым обедают. Случилось, что в этом дворе были у трех баб одновременно грудные дети, которых нужно было подкармливать молочной кашей, между тем зимою во дворе была всегда одна рано отелившаяся корова, так что все молоко должно было итти на грудных детей. Казалось бы, чего проще хозяйке выдоить ежедневно корову и сварить общую молочную кашу для всех детей. Нет, ежедневно одна из баб-дитятниц, по очереди, доит корову, молоко разделяется на три равные части, и каждая баба отдельно варит кашу своему ребенку. Наконец, и этого показалось мало — должно быть, боялись, что доившая может утаивать молоко, — стали делать так: бабы доят коров по очереди, и та, которая доит, получает все молоко для своего ребенка, то есть сегодня одна невестка доит корову, получает все молоко себе, и потом три дня варит своему ребенку кашу на этом молоке, завтра другая невестка доит корову и получает все молоко себе, послезавтра третья…