Это – последняя и незавершенная книга П. Г. Вудхауса. И дело не в том, что она не закончена и, к досаде тех, кто любит этого человека и его произведения, неожиданно обрывается на самой середине. А в том, что она не завершена с самого начала, сама по себе. На первом этапе создания произведения для Вудхауса было важно, как сливаются воедино жизненно важные книгообразующие элементы – костяк сюжета, персонажи, их поведение и поступки, горы, на которые они взбираются, и утесы, с которых они срываются вниз. Но именно второй этап работы – неустанная переделка, шлифовка и лакировка стиля – превращал книги писателя в чудеса языка и стиля, которые мы прекрасно знаем и любим.

Трудясь над книгой, он обычно развешивал написанные страницы по стенам своего рабочего кабинета. Страницы, написанные, по его мнению, хорошо, он помещал очень высоко, под самый потолок; страницы, которые все еще нуждались в доработке, прикнопливал ниже. Цель, которую он перед собой ставил, состояла в том, чтобы поднять всю рукопись к моменту ее сдачи на одинаково высокий уровень.

Большая часть «Заката в Блэндингсе» была скорее всего скрыта верхней частью спинки стульев. Это была вещь, нуждавшаяся в доработке, ее следовало, что называется, «довести до ума». Многие из строк книги – всего лишь ребра каркаса, которые при последующих исправлениях и переписываниях обрастут нужными словами, – удивительные образы и идеи, которым еще предстояло взмыть под самый потолок.

Однако можно ли тем не менее найти среди них достаточно свидетельств великого писательского гения Вудхауса? Если быть честным, то нет. Хотя бы потому, что это незаконченное произведение. Не следует также забывать, что он работал над ней, когда ему стукнуло девяносто три. В подобном возрасте лучшие книги, как правило, уже написаны. В некотором смысле, самим фактом своего долголетия (он родился в год, когда умер Дарвин, и продолжал работать еще многие годы после того, как распались «Битлз») Вудхаус был обречен выступать в роли Пьера Менара по отношению к собственному Сервантесу.

Я никоим образом не собираюсь разжевывать сказанное. Если вам не понятно, что я имею в виду, то прочтите рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”». В нем всего шесть страниц текста. Вот увидите, вы непременно захотите поблагодарить меня за этот совет почтовой открыткой.

Но для полноты картины вам захочется прочитать и «Закат», и впечатление, которое вы получите от той самой незаконченности, – словно вас неожиданно допустили к занятому работой мастеру, – будет сродни тому, как если воочию увидеть, как из Сикстинской капеллы выносят и обратно приносят строительные леса и горшки с краской.

Мастер? Великий гений? Безусловно.

Одна из восхитительнейших радостей, которые способен подарить нам английский язык, состоит в том, что среди прочих виртуозов пера верхнюю ступеньку пьедестала занимает непревзойденный мастер острот. Хотя, кто знает, это вас особенно и не удивит. Кого еще можно поставить с ним рядом? Джейн Остин, конечно, Диккенса и Чосера. Единственный, кто так и не смог сострить, чтобы спасти репутацию, был Шекспир.

Что ж, давайте на какой-то миг проявим честность и мужество.

Нет ничего ужаснее, нежели смотреть на то, как, скажем, в пьесе «Много шума из ничего» английский драматический актер героически пытается изобразить нечто, из чего не выходит ничего, кроме скверного наигрыша. Безнадежное дело, скажу я вам. Мы же стыдливо набрасываем вуаль на все это вульгарное действо, называя комический инструментарий, которым в данном случае он пользуется, малапропизмом – от имени шеридановской героини миссис Малапроп, которая в «Соперниках» делает то же самое, только гораздо забавнее. И не говорите мне, что все это оттого, что Шекспир творил в шестнадцатом веке. Какая, в сущности, разница? Чосер ведь не становится менее смешным из-за того, что жил в четырнадцатом, когда орфография была еще хуже?

Очевидно, потому, что наши гениальные писатели не умели шутить, мы и решили, что умение писать смешно и сочинять веселые произведения не имеет значения. Что жестоко по отношению к Вудхаусу (надеюсь, он не обиделся), потому что весь его писательский гений нацелен на то, чтобы быть смешным. И не просто смешным, а умно и утонченно, не выпячивая истинную поэтичность, пряча ее в тени. Точность, с которой он одновременно обыгрывает каждый аспект бытия – значение, тембр, ритм, диапазон идиоматических связей и метафор, – заставила бы Китса присвистнуть. Китс наверняка бы возгордился, написав, что «улыбка исчезла с его лица подобно дыханию из перерезанного бритвой горла» или что смех Онории Глоссоп был подобен «стуку конских копыт на жестяном мосту».

Кстати, коль о том зашла речь. Шекспир, которому принадлежат такие слова «Человек может улыбаться и улыбаться и быть при всем при том злодеем», наверняка бы по достоинству оценил такую вудхаусовскую фразу, как «Очень многие могут выглядеть весьма респектабельно и в то же время, при случае, спрятаться за винтовой лестницей».

То, что пишет Вудхаус, можно считать настоящей словесной музыкой. И не имеет значения, что он пишет нескончаемые вариации на тему воровства свиней, надменных лакеев и комичных надувательств. Он величайший музыкант английского языка, а чем еще занимаются музыканты, как не вечными поисками новых вариаций хорошо знакомого материала.

На самом деле то, что определяется словосочетанием «О чем?», для меня совершенно не важно. Красота не должна отвечать вопросам «о чем?» и «зачем?». О чем эта ваза? О чем закат или цветок? О чем моцартовский Двадцать третий фортепьянный концерт? Считается, что все виды искусства тяготеют к состоянию музыки, а музыка не может быть о чем-то, если, конечно, это хорошая музыка. Музыка к кинофильмам – вот она о чем-то. «Марш прорывателей плотин» – это о чем-то. Фуги Баха, с другой стороны, это чистая форма, фантазия, красота. Я вообще не вполне уверен, найдется ли хоть что-нибудь – я имею в виду достижения человеческого духа и искусства, – что можно поставить выше их. Разве что квантовую электродинамическую теорию света. А может, «Дядя Фред просвистел мимо». Не знаю.

Ивлин Во, если не ошибаюсь, сравнивал мир Вудхауса с Раем до грехопадения. И действительно, в Блэндингсе Пламу – если я могу назвать его так – удалось создать и поддерживать совершенно невинный и добрый Рай. Эта задача, как мы помним, не удалась Мильтону, который скорее всего прилагал слишком много усилий. Подобно Мильтону, Вудхаус выходит за границы своего рая, желая создать метафоры, которые сделают его осязаемым для читателей. Однако если Мильтон – причем довольно хаотично – черпает свои образы в мире классических богов и героев (подобно сценаристу, черпающему вдохновение из других телепередач), Вудхаус добивается неподдельной убедительности.

«Она внимательно изучала содержимое сейфа, нежно дыша подобно гренке с сыром, которая вот-вот должна разогреться до нужной температуры».

«Усы герцога вздымались и опадали подобно водорослям во время прилива».

Когда дело доходит до создания метафор (ну хорошо, хорошо, сравнений, если настаиваете), лучше не спорьте с Мастером. Вудхаус не ставил перед собой задачу оправдания Бога перед человеком; главным для него было, чтобы Человек – пусть всего на несколько часов – ощутил безграничную радость бытия.

Вудхаус лучше Мильтона? Конечно, это совершенно абсурдное сравнение, но я не берусь сказать, кого из них я бы оставил с собой в корзине воздушного шара, и не просто ради компании, а за его искусство.

Мы, поклонники творчества Вудхауса, обожаем перезваниваться и сообщать друг другу об открытиях и изысканиях, сделанных нами в его книгах. Однако мы оказали бы автору дурную услугу, если бы вынесли на общественное обозрение такие наши излюбленные цитаты, как «Лед образовывался на верхних склонах лакея», или «…подобно многим основательным американцам, он женился в юном возрасте и продолжал снова и снова жениться, перескакивая с одной блондинки на другую, подобно тому как альпийская серна грациозно перескакивает со скалы на скалу», или (опять я за свое) моя любимая цитата: «Он как-то виновато обернулся, подобно танцору адажио, которого застали, когда он лил воду в кошачье молоко», потому что, несмотря на всю свою восхитительную прелесть, они напоминают чучела рыб, которыми во многих домах уставлены каминные полки. Их нужно видеть в действии, в движении, чтобы они произвели должный эффект. Что особенного в вырванной из контекста строчке Фредди Трипвуда «У меня в этом мешке лишь несколько обыкновенных крыс». Она покажется вам превосходной лишь в контексте – только в этом случае вы поймете, что перед вами одна из вершин английской литературы.

Шекспир? Мильтон? Китс? Смею ли я произнести на одном дыхании с этими великими именами и имя автора книг «Жемчужины, девушки и Монти Бодкин» и «У свиней есть крылья»? Да он же несерьезный автор!

А ему и не нужно быть серьезным. Он выше этого. Он парит в стратосфере – в тех высях, куда только способен воспарить человеческий разум, воспарить и возвыситься над трагедией и напряженной мыслью, воспарить туда, где вы обнаружите Баха, Моцарта, Эйнштейна, Фейнмена и Луи Армстронга, обитающих в высях чистой, созидательной фантазии и несерьезности.