Глава 24

Снова в Киеве. – Реб Лейб Шапиро. – Вино. – Заработок. – Пьяная ночь. – Манифест. – Киевская благотворительность. – Реб Хирш Эпштейн.– Мандельштам.

И вот я опять в Киеве. С теми же старыми друзьями и знакомыми - учёными, бездельниками, казуистами, купцами, продавцами, безработными молодыми людьми, нищими и т.д., и т.п.

Какое-то время голова отдыхает от забот. Смеёшься, болтаешь, рассказываешь новости. Но постепенно начинаешь думать о заработке. Я беспокоюсь и другие беспокоются обо мне - чтоб не пришлось мне, не дай Бог, снова лететь куда-то из Киева в поисках хлеба. Решено: сосредоточиться на одном месте, изведать вкус жизни, как все мои друзья.

Пришёл в голову Лейбу Шапиро (мы уже с помирились - мог ли этот человек долго сердиться!), который всегда обо мне заботился, такой план: меламед раввина, например, готовит вино из изюма, на что не требуется разрешения или патента. Может ведь еврей делать вино для киддуша. Меламед меня научит, как его готовить, а товарищи окажут "протекцию". И у меня будет, более или менее, с чего жить.

Я согласился: другого выхода так и так не было. Стали делать из изюма вино. Я закупил все приборы, необходимые для "завода", а также и пуд изюма, пришёл меламед и начал меня "обучать". Как умный еврей он с этим быстро справился, и я научился.

Первая порция вина получилась "очень удачно". Мы его тут же распродали среди добрых друзей и, приготовив на следующий раз десять пудов изюмного вина, стали ждать Пурима и Песах. В процессе работы я то и дело подзывал меламеда, и тот на месте решал встречающиеся в крупном производстве вопросы.

Во второй раз вино получилось также очень удачным. Я его разделил на крепкое и слабое, получше и похуже. Высшим сортом было "настоящее шампанское". Шло нарасхват.

Недостатка в деньгах у меня уже не было - дорогие братья помогали. Поскольку вино удалось, они меня просто забросали огромными беспроцентными ссудами в сотни рублей - лишь бы работал мой "завод".

И я стал зарабатывать. Дело пошло! Стало веселее, появился доход. Я забыл все свои скитания. Раз есть доход, думал я, мы спасены. И однажды, ясным раним утром идём по улице и читаем на всех столбах и перекрёстках манифест.

В манифесте сказано, что всем евреям, доныне проживающим во внутренних губерниях России, разрешается там жить и далее, и, кроме как по распоряжению Сената, их не имеют права трогать.

Манифест этот нас обрадовал не меньше, чем евреев во времена Мордехая, услышавших о поражении Гамана.

Начались радость и веселье, и для евреев был свет и радость, почёт и уважение. И у меня собрались все мои дорогие братья, и среди них - Липский и ещё несколько студентов, имевших еврейское сердце, и было выпито вволю моего вина -хорошего, очищенного вино, крепкого, как спирт.

Собравшиеся не заставили себя просить. Пили допьяна и радовались, на чём свет стоит.

Липский толкал речи с таким пылом, что мы его стал бросать вверх, пьяно и восторженно. Сбежались все окрестные соседи-христиане, в том числе и околодочный, который как раз проходил мимо и спросил, из-за чего веселье?

Такой дурак этот околодочный - не понимает нашей радости.

Тут Липский открыл рот и объявил ему с пьяным восторгом, что для евреев начались лучшие времена. Манифест там пане околодочный к евреям не цепляться, не трогать пане околодочный, присоединяйтесь к выпивке пане околодочный вот - бутылки вина пане околодочный.

При таком количестве вина стражу порядка не требовалось никакого объяснения. Он только широко открыл рот и лил туда один за другим стаканы крепкого вина.

Компания ещё больше воодушевилась - схватили Липского с околодочным - вино их сравняло - и стали подбрасывать обоих.

Так кутили и пели до самого рассвета, шумели и кричали, и околодочный ушёл очень довольный, с ещё одной бутылкой крепкого вина в кармане. Такая уж у них природа.

Но еврейская радость - очень коротка, а мы, дураки, этого не знали. Мы не знали, что предстоят тёмные, горькие и тяжкие, тяжкие дни - долгие, как еврейское изгнание, которые никогда не сотрутся из памяти. Я, однако, забегаю вперёд, а с бедой нечего спешить: с таким товаром не опоздаешь.

Возвращаюсь к своему вину. Я крепко за него взялся и заготовил товара что-то на добрых несколько сотен рублей. Как я сказал, меня здорово разрекламировали.

На Пурим я продал приличное количество вина, и в предпасхальную неделю оно у меня шло нарасхват - прямо, как вода от мацы. Я увидел, что могу продать в пять раз больше и ещё больше заработать. Но у меня осталось слишком мало времени, чтобы приготовить - на это требовалось пять-шесть недель, и, не имея другого выхода, я почти вдвое повысил цену. Повёл себя, как хороший купец, и никто не торговался - только подавай вино.

И, как я и предвидел, за день до кануна Песах пришли аж от банкира Гурвича за пятью бутылками вина, и мне пришлось выцеживать из бочек последнее - я радостно думал, что у меня в руках - хорошее дело, надёжный заработок, что больше мне не придётся скитаться - почувствовал почву под ногами.

Но вино - себе льётся, а работа на пользу обществу - тоже чего-то стоит. И меня она привлекла в самый разгар заработка.

Реб Гирш Эпштейн часто ко мне приходил и рассказывал об общинных делах - о тех, что он уже переделал и о тех, что в Киеве только предстоят. "Богачи, - говорил он, от души радуясь, - швыряют деньгами. Они дают, сколько их просят, мадам Розенберг не устаёт день и ночь заниматься благотворительностью и добрыми делами. Только сегодня видели, как она едет в двенадцать часов в районе Подола с ящичком для прошений. И реб Израиль Бродский всё больше и больше раздаёт и жертвует. Объявился и новый жертвователь - некий лесоторговец Гальперн, раздающий милостыню сверх меры".

Реб Гиршу не доставало только пары помощников, так как не мог же он один разрываться. "Нынче, - говорил он, - самое хорошее время для работы на пользу общества". Естественно, что его слова очень сильно на меня действовали. Во мне начинала закипать кровь.

"Реб Гирш, - говорил я ему с воодушевлением, - доход я имею. Дела у меня идут совсем не плохо. Я бы хотел быть вашим помощником. Дайте мне работу - я сделаю. Но, может быть, следует впрягать в работу молодых - кавалеров и барышень. Я себе возьму на помощь Липского, а он привлечёт студентов".

Эпштейн порадовался и тому и другому - и тому, что я имею доход, и тому, что готов работать на пользу общества.

Ещё одного такого, как этот Эпштейн, я за всю жизнь среди общественных деятелей не встречал - такого благородства, самоотверженности, такой преданности делу, такого воодушевления и чистоты. А я общественных деятелей видел немало. Были, кто обладал тем или других из достоинств Эпштейна, но - не всеми вместе и не в такой мере.

Чего он только не делал! Он собирал мацу для Песах, собирал деньги на леченье бедняков, на покупку машин для работников, если тем было не на что их купить самим. Собирал на бедных невест, бедных юношей, стариков, сирот, погорельцев, калек и т.п. Был он очень сильно, чистосердечно набожным - и с сыном своим, очень способным молодым человеком, всю жизнь не разговаривал после того, как тот напечатал одну статью в тогдашнем "Кармеле". Но променял спокойное изучение Торы, как подобало бы такому набожному еврею, на трудное дело сбора пожертвований.

Никогда не видели, чтобы он занимался. Даже молитве он редко предавался. Видели его только бегающим от дома к дому, с улицы на улицу. Зато он заслужил большую любовь даже у безбожной киевской молодёжи. И молодые барышни никогда не отказывались ходить по его поручениям.

В то время сильно выросла популярность Мандельштама. Бедняки к нему тянулись со всех сторон и изо всех углов. Видно было сразу, что речь идёт о величайшем еврее в Киеве.