Глава 21

Мой родственник, реб Гилель Фрид. – Плохой экзамен. – Тяжёлые мысли. – Мои детские годы.– Война между "русскими" и "турками".– Я - царь.– Дырка в голове.– Оплачено. – Дела Фрида. – Поляков. –Дом Фрида. – Меня берут на работу.– Старый губернатор. – Дочь Фрида. – Филантроп. – Лифшиц. – История с письмом.

Как сказано, увидеться со своим родичем я смог только к вечеру, после похорон. Ему уже дали знать, что приехал гость - молодой родственник.

Он вошёл в комнату, поздоровался и спросил, как было принято, кто я такой. Когда я ему сказал, кто я такой, он мне ещё раз дружески пожал руку и тут же прозвучал прямой и резкий вопрос: что я делаю в Харькове.

Я ему рассказал о своих бедах и скитаниях, о том, что до сих пор не устроен. Был арендатором, продавцом, даже меламедом, и всё никак не добьюсь толка. Есть жена и дети - пусть будут здоровы - но карманы пусты. Нуждаюсь в должности. Не мог бы я её получить у него? Нет ли у него для меня какого-нибудь места?

"Место?" - Потянул носом мой родич. - Вот только что умер мой бухгалтер. Получал две тысячи рублей в год. Не хотите ли на это место?"

В последних его словах я почувствовал иронию.

"Я - не бухгалтер"

"А что же вы умеете?" - бросил он на меня острый взгляд.

Я не знал, что ответить.

Он продолжал:

"Я имею подряды на строительство железнодорожного вокзала и более тридцати приказчиков. Сидят они каждый на определённом отрезке дороги. Но вы во всём этом деле явно новичок. Мне подходит холостой человек. Начав со скромной должности и проработав что-то около года, он, имея способности, постепенно продвигается вверх. Но человек с женой и детьми и при этом незнакомый с моими делами - на что он мне годится?"

Фрид явно был прав. Действительно - на что я ему гожусь?

Видя, что я сижу совсем убитый, он меня позвал к чаю.

Вечером пришли по делу разные люди. Он со всеми говорил, в квартире стоял шум, как всегда у больших дельцов.

Ах, как мне знаком этот шум!

Покончив с делами, Фрид меня пригласил к себе в кабинет. Мы там долго беседовали. Под конец он мне сказал, чтобы я не огорчался, не грустил - может, он попозже найдёт для меня какую-то работу. Родные жены захватили все места.

У губернатора в доме предстоит большой ремонт. Может там мне найдётся работа.

"А пока - живите у нас и развлекайтесь".

Фрид меня вроде бы успокоил, но перед сном в постели меня одолели тяжёлые мысли. Что за работа может быть для меня у Фрида? Ну - проболтаюсь я два месяца у губернатора - что дальше? Дальше - зима, а зимой у него - никакой работы, и платить он не платит, и что тогда будет со мной? Что я буду делать? Сидеть у него и есть?

И мне думалось в большой богатой комнате, где я лежал и не мог заснуть, что я дошёл до берега, до большого пустынного берега, где найду свой конец.

Мне стало страшно одиноко, и невольно вспомнились разные моменты моей юности - светлые, радостные, беззаботные, когда сердце не знало забот о заработке. Вот - праздник Лаг-ба-омер, я устроил войну между мальчиками. Всполошил весь город. Каждый мальчик явился на войну с железной сабелькой, которые я заказал у жестянщика по тридцать три копейки за штуку, а для себя. - особенную сабельку, за шестьдесят копеек. Мальчики разделились на два враждебных народа, на два лагеря, на два царства, Турцию и Россию. Меня короновали русским царём, в моей армии было тридцать три мальчиков, по числу "Лаг"; то же и у "турок". Оба военных лагеря пошли в горы, за версту от Каменца. Там я со своей армией захватил одну гору; "турецкий царь" Авреймеле, сын Лейбы Поляковича, встал со своим войском на другой горе и гордо взирал на наш лагерь.

Потом сбежали в долину. Биться, не дай Бог, друг с другом, в наши стратегические цели не входило. Цель была - только быстро взбежать из долины обратно на гору, и чьё войско это сделает быстрей -тот победит

Скажу не хвастая, что моё войско достигло вершины первым. Но "турецкий царь" не хотел этого признавать и кричал, что я его обманул: взобрался не на такую высокую гору, как он - и только поэтому оказался там раньше.

Понятно, что мы это восприняли со стороны турок как оскорбление, и начиналась война. Имея в своём распоряжении армию - кто будет терпеть оскорбления, и оба лагеря начали бросать друг в друга песок и землю с одной горы на другую с такой энергией и быстротой, что аж небо почернело. Но песок и земля - это такой товар, что сильно повредить не может - в крайнем случае в носы забьётся пыль.

Но плохо было, когда турецкий солдат поднял камень и лично мне сделал в голове настоящую дыру, и пошла кровь.

При виде крови солдаты обоих лагерей испугались разбежались по домам. Счастье ещё, что не напали на нас по дороге никакие шейгецы с собаками, как трагически закончилось, лаг-ба-омеровская история нашего дорогого Шолом-Алейхема.

Отец сазу же обо всём узнал и послал записку меламеду, чтобы тот меня выпорол. Раби не заставил себя просить и тут же исполнил приговор. Это был единственный раз, когда я получил порку, наверное, за то, что захотел стать царём.

Такие-то истории я вспоминал, лёжа в чужом богатом доме, и они меня не развеселили. На душе было горько и кисло.

Через несколько дней я стал замечать то, что происходит в квартире. У Фрида были способные дети. Двое сыновей ходили в университет, а из трёх дочерей одна была знаменита своей красотой. Её называли юной красавицей юга. Она также была певицей, давала с большим успехом концерты и вообще была очень, очень способной.

Дела у Фрида шли блестяще, и десятки его приказчиков двигали дела, энергично и методично - точно, как колёса машину.

А в те недели, когда никакой работы не было, как я потом заметил, приказчики наполняли квартиру весёлым шумом, всё бурлило и кипело, и всякий мог тогда позавидовать этому дому - его большим, богатым делам и способным детям.

Сам Фрид когда-то учился в Воложине, где провёл целых шесть лет, был известен как большой знаток. Отец его, реб Симха-Залман, внук реб Хаима Воложинера, тоже был учёным и богатым евреем и имел славу мудреца.

Позже Фрид стал зятем могилёвского Цейтлина. Цейтлин был из больших подрядчиков и дал приданого за своей дочерью пять тысяч рублей. Реб Симха-Залман, со своей стороны, выложил тысячу рублей.

Молодой Фрид познакомился с подрядами у своего тестя Цейтлина. Но тесть со временем обанкротился, и Фрид тоже остался почти без денег. Имея при себе пятьсот рублей, поехал с ними в Харьков к одному инженеру, который работал с его тестем Цейтлиным в добрые старые времена.

В Харькове инженер дал ему "подряд" на доставку метёл для очистки снега с железнодорожной линии, и Фрид заработал за две недели полторы тысячи рублей.

Инженер оценил таланты Фрида, остался очень им доволен и тут же поручил ему доставку щебня для линии. Фрид тогда заработал за полгода шестьдесят тысяч рублей!

Имея такую сумму, он теперь уже двигался вперёд легко и быстро. Он получал подряд за подрядом и в один год собрал сумму в двести тысяч рублей и прежде всего откупил дом Полякова, в котором тот жил до своего отъезда в Москву. Это был большой дом, окружённый цветущим садом, в стиле старинных русских поместий: с редкими видами деревьев и цветов, с аллеями и живописными ручейками.

Особенно красивой у него была купальня. Цвели там цветы, стены были разрисованы, вода - прозрачная, и особенная весёлость проглядывала во всём. На стене висел плакат: в такой-то и такой-то час купается губернатор, в такой-то и такой-то час - семья Фрида, а в ещё в какой-то - некий граф - и т.п.

Сам Фрид, как я узнал через какое-то время, был очень широким человеком и проживал в год немало денег. Говорили, что расходов у него - сорок тысяч рублей в год.

Держался он, однако, вполне на еврейский лад: по утрам молился, потом занимался и строго соблюдал субботу. Был у него даже очень красивый шалаш для праздника Кущей, разрисованный и разукрашенный, как маленький дворец, с двумя высокими флигелями.

Будучи, наконец, приставлен к "работе", то есть, к ремонту губернаторского дома, я очень страдал от фридовского надсмотрщика - толстого, дикого, крикливого и злого еврея. Помню, как я не мог вынести его грубых криков и просто плакал из-за него. Однако ничего не мог поделать, поскольку этот надсмотрщик был большим специалистом, исключительно понимал, что надо делать, и Фрид был им весьма доволен.

От его поведения страдали все, но приходилось молчать. Под его зорким взглядом вращались огромные дела Фрида, чьей жене, которую этот надсмотрщик часто задевал грубыми выражениями и криками, тоже приходилось молчать.

Мне тоже приходилось кусать губы и молчать. Кто мог идти против всемогущего надсмотрщика? Зато меня сильно заинтересовал губернатор, очень способный и либеральный человек. Его жена и дети были за границей, и он один своим добродушным спокойствием следил за тем, чтобы не запороть ремонт:

"Тут - цепочка... тут - крючок... тут получше намазать", - просил он, как ребёнок. А потом каждого тепло одобрял:

"Вот так, так, молодец..."

Особое впечатление на меня произвела его спальня. Это была на редкость красивая спальня. Стена рядом с его кроватью была затянута дорогим ковром, на ковре - всякое оружие: мечи, сабли, кинжалы, ружья, пистолеты и т.п. Многие кинжалы и мечи принадлежали раньше разным царям. Оружие это сверкало золотом, серебром, жемчугом и бриллиантами, которыми были украшены их рукоятки.

В спальне я работал целый день. Губернатор всё мне показал, что я должен был делать, и слушая его, я одновременно смотрел на ковёр с оружием. Так и тянуло на него смотреть.

Жил я у Фрида в гостинице. Мне было не очень весело, зато они жили хорошо. Дочь Фрида, знаменитая красавица, уехала в Ялту. Не то чтобы, не дай Бог, ей чего-то не хватало, - поехала она в поисках больших или более земных удовольствий.

Была она хорошей наездницей, и в Крыму ежедневно выезжала на высокий берег в обществе представителей русского высшего света. Этот её Крым немало папаше стоил.

Вернувшись из Ялты, она отправилась с отцом в Петербург. Он ехал для получения подрядов и пробыл там месяц. Денег там потратил немало. Швырял их во все стороны и жил в своё удовольствие. Когда едешь за подрядами, можно себе позволить не скупиться.

По окончании моей работы у губернатора Фрид меня передал в контору харьковского вокзала, где обычно находился надсмотрщик. Мне это очень не понравилось - к губернатору этот надсмотрщик Гнодман приходил только по утрам на четверть часа, чтобы дать мне работу на день и проверить ночную. Но тут мне пришлось находиться целый день под его злобным взглядом и мерзким языком, и по временам меня охватывал ужас. Но что делать - надо молча терпеть: дома жена и дети.

Гнодмана больше всего раздражало то, что я был деликатнее его приказчиков, раздражала моя непрактичность, мои белые руки, за что он мне ещё больше отравлял жизнь.

Нас, своих рабочих, он издёргал до того, что у нас осталась одна тема: Гнодман. Как только он уходил, мы тут же, переводя дыхание, начинали:

" Гнодман - разбойник!"

"Гнодман - мучитель!"

"Человек без сердца!"

"Ужасный тип!" и дальше в таком роде, как рабы, когда им одну минуту не грозит бич.

Вечера я проводил у Фрида, где было весело. Приходили богатые молодые люди, и начинался бал. В столовой расставляли длинные столы с обильной закуской. Красавица Берта прекрасно играла на рояле, а её младшая сёстра подражала Саре Бернар, игру которой она наверное где-то видела.

Если вокруг Берты сидели в восторженном молчании, то вокруг младшей весело смеялись. Помню, как однажды она пародировала медленно умирающую даму: уменьшили в лампе огонь, и, бледная как смерть и немая, она медленно тащилась к кушетке. Вот потускнели её глаза, в последний раз шевельнулась рука, вздрогнули брови и остались неподвижны - конец. Тоже, конечно, слизнула у Сары Бернар, но на публику производило сильное впечатление.

Так проходили вечера.

Но мне в горло не лезла никакая радость, и любил я только игру Берты на рояле, которая навевала тоску, удивительно гармонируя с моими мрачными мыслями. При этом я изредка забывался, будто заливая себя звуками.

Если Берта не играла, я предпочитал с кем-нибудь в уголке общаться. Со мной вместе жил очень оригинальный еврей по имени Лифшиц. Своим бойким языком он был способен влезть человеку в печёнку. Однажды он написал харьковскому генерал-губернатору, знаменитому Лорис-Меликову, письмо. Он написал, что он еврей, что совсем подыхает, и просил у генерал-губернатора не более и не менее, как казённую должность, поскольку он, Лифшиц, жив только божьим соизволением, буквально не имеет, что есть.

Лорис-Меликов ему ответил, предложив явиться к нему в такое-то время и получить должность. Но, явившись в назначенное время, не был принят: Он стал ругаться и кричать на чиновника:

"Что это такое, где это слыхано, чтобы генерал-губернатор не держал слова! Так поступают только маленькие люди. Это безобразие! Его слово должно быть чистым, как дукат!

Лучше сравнения он не мог придумать.

На его крики последовал из генерал-губернаторского кабинета приказ чиновнику - арестовать его на два дня.

Понятно, что молодого человека взяли под руки и посадили.

После освобождения он стал ещё более раздражительным и накатал графу длинное письмо в еврейском стиле. Тон письма был правда спокойный, но очень возвышенный, с шутками и прибаутками, как было принято в доброе старое время. Письмо было прочитано им целой кампании студентов, среди которых был и я, и наших глазах положено в конверт, заклеено и заадресовано.

Студенты- живые, беззаботные люди, подбрасывали его вверх и хлопали по плечам.

Через несколько дней явился офицер с бумагой от генерал-губернатора. Я в это время сидел у Лифшица в комнате. В письме объявлялось, в ответ на его письмо граф шлёт сто рублей, но никакой должности предложить не может.

Лифшиц его вежливо поблагодарил, а денег не взял. Последнее особенно растрогало офицера.

"Денег ты не берёшь, но прошу тебя - обратился офицер мягко к Лифшицу, - не пиши больше графу писем. С генерал-губернаторами не шутят".

"Да нет уж - больше писать не буду", - обещал ему Лифшиц, и сдержал слово.

История эта, как хороший анекдот, была очень популярна среди моих тогдашних знакомых, и Лифшиц не без гордости иногда говорил:

"Можно быть евреем и влезть в глотку самому генерал-губернатору".

Однако большой вопрос - захотел ли бы он нынче что-то в этом роде сделать. Нынче такой Лифшиц, при такой своей энергии, скорее уехал бы в Америку.