Глава 19
Управляющий Исроэля Бродского.– Нееврейский недостаток. – Дело.– Рис с изюмом. – Упрямство. – Пропитый товар. – Маслом вниз. – Я перехожу в другой магазин. – Квартиранты.– Липский. – Освистанная пьеса.– Старые раны. – "Хародский проповедник". – Его влиянье на людей.– Его проповедь. – Хародский проповедник и Липский.– Печальный конец.
У нас во дворе появился новый сосед, имевший большие связи. Был он управляющим реб Исроэля Бродского на черкасском сахарном заводе.
Получал двенадцать сотен рублей в год и жил с семьёй в усадьбе возле Черкасс. Жена его была близкой родственницей Бродского, и жил он, как граф. Понятно, что в такой большой усадьбе, как у него, было всего вдоволь, и в лошадях с каретами тоже недостатка не было.
Управляющий был очень способный человек и руководил усадьбой и заводом великолепно. Бродский был им очень доволен. Имел он, однако, один серьёзный, чисто гойский недостаток - пьянство. Недостаток этот проявляется постепенно, и чем дальше, тем становится сильней, и кончает человек очень плохо.
Управляющий такого конца не избежал - из-за пьянства он потерял дело.
Реб Ироэль Бродский был вынужден его уволить. Но так как его жена была родственницей Бродского и ради их уже больших и очень удачных детей, сына и дочери, реб Исроэль назначил ему ежегодную пенсию в пять тысяч рублей.
И хоть был он уволен, но семья Бродского его часто навещала. Несмотря на слабость хозяина дома к водке, это был очень красивый и приличный дом.
Я сразу подружился с семьёй управляющего. Меня привлекал его ум, свободная язык, милое обращение. Преодолеть свой недостаток он, к сожалению, не мог. То и дело заходил в ближайший шинок и выпивал стакан водки, иной раз - до шестнадцати стаканов в день.
Ради друга он был способен и в пьяном виде вести себя сдержанно, но всё-таки с ним было приятнее общаться на трезвую голову. И поэтому я специально приходил к нему до того, как он отправлялся в шинок. И он понимал, что я предпочитаю его трезвым.
Иногда, идя в трактир, он нарочно заходил раньше ко мне, если я у него ещё не побывал, и беседовал со мной трезвым языком.
Мы очень друг другу симпатизировали, и однажды он предложил мне должность приказчика. Я спросил, что у него за дело, он ответил, что ему из Одессы пришлют бакалейные товары: рис, изюм, миндаль, орехи - всего на сто тысяч рублей - для продажи местным бакалейным магазинам и отправки в другие города.
Это оказалось не пустой болтовнёй, как можно было ожидать. Тут же он передал мне фрахтовочные документы, и я нанял большой двор со складами для товара.
Но как всегда, делу мешало его пьянство: мне приходилось вставать совсем рано- всё та же история: в деловых вопросах очень мешало его пьянство, и я вынужден был вставать совсем рано, прямо-таки с рассветом, чтобы захватить его ещё трезвым и обговорить, что мне делать.
Должен снова сказать, что это был исключительно умный человек. Каждое его слово было жемчужиной, и он имел на меня большое влияние. Он мне на многие вещи открыл глаза, обогатив опытом, необходимым для молодого провинциала, которым я тогда был.
Он также бывал иногда упрямым. Помню случай, когда это упрямство проявилось особенно характерно. Дело было так.
Он собирался послать в Екатеринослав изюм с рисом на тридцать тысяч рублей, для чего я должен был нанять баржу. После больших хлопот я, наконец, присмотрел хорошую баржу и договорился с хозяином о перевозке товара за двести рублей. Я пришёл и сообщил управляющему, что нашёл очень хорошую баржу, нанял её и дал двадцать пять рублей задатка, и что сегодня вечером хозяин придёт подписывать контракт. Он очень обрадовался.
Но вечером, когда я вместе с хозяином баржи пришёл заключать контракт, он вдруг заявил, что час назад нанял за сто пятьдесят рублей другую баржу - и только та перевезёт его товар.
Мне было досадно, потому что язнал, что хорошую баржу нельзя получить задёшево, и что моя - очень хорошая. Ладно, ничего не поделаешь. Но позже я выяснил, что нанятая им баржа была старой и ненадёжной баржа - старая и ненадёжня и что перевозить на ней такой тяжёлый груз - опасно.
Когда я ему это сказал, он, не дослушав, велел грузить товар. Я, однако, не хотел рисковать таким дорогим грузом и наотрез отказался в этом участвовать. Он рассердился и взял другого человека. Помню, как в ночь на четверг он нагрузил баржу рисом с изюмом, а ещё через ночь она села в воду.
Услышав об этом, он, задыхаясь, прибежал. Видно, что когда надо, он умел быть трезвым.
"Ради Бога, спасай, я пропал! Прости, теперь я вижу, что ты был прав. Получай двести рублей "награды" и спасай затонувший товар. Его можно высушить и что-то за него получить. Это тридцать тысяч рублей!"
Он был при этом абсолютно трезв.
Но я колебался. Он очень меня рассердил своим упрямством. Потом, однако, когда на меня набросились его жена и дети, прося спасти товар (будто именно я один мог его спасти), мне ничего не оставалось, как взяться за спасение риса и изюма из севшей в воду баржи. Я снял большой двор, купил большие куски брезента, вытащил мокрый товар, разложил его на брезенте и высушил.
Мне для этого понадобилось много людей. Но когда я товар таким образом, с большим трудом и мученьями высушил, то выручил за всё пять тысяч рублей - вместо тридцати.
Его этот случай сильно потряс, и он ещё больше пил.
Семья Бродского, из сочувствия к жене и детям, ещё посещала дом бывшего управляющего. Но однажды, когда Бродские как раз были у него в гостях, он пришёл смертельно пьяный и свалился на пол. На Бродских это произвело очень тяжёлое впечатление, и больше они уже не приходили. А он ещё полгода сильно пил, а потом умер.
Ах, какой же умный, какой же милый это был человек! Да, сгубил его нееврейский порок - пьянство!
У меня, как говорится, дело шло так себе. Промучившись два года на Андреевском спуске я переселился на другую улицу, имени которой я уже не помню, помню только, что открыл там небольшую бакалейную лавочку.
Во-первых, у меня уже было мало денег. Во-вторых, это было не такое место, где можно было вести дело широко и энергично: там просто не хватало покупателей. Там жила беднота.
Как принято у евреев в трудном положении, я нанял квартиру с двумя лишними комнатами в расчёте на жильцов. И тут же один молодой человек снял у меня комнату с отдельным входом. Он готовился к экзаменам в университет. Присмотревшись, я почувствовал к нему симпатию. Во-первых, он хорошо знал Талмуд и мог выдать красивое толкованьице. Во-вторых, он был трогательным, деликатным созданием.
Он мне рассказал, что он - сын виленского раввинского судьи и считался илюем, но захотел получить образование и бежал в Житомир, где поступил в раввинскую школу. Директором там тогда был реб Хаим-Зелиг Слонмский.
Школа закрылась, он приехал в Киев - поступать в университет. Дальнейший путь был ему ясен - окончить университет любой ценой.
Но жить ему было не с чего.
Будучи здоровым и ловким юношей, он пришёл на мельницу Бродского, стоявшую на берегу реки, и попросился таскать мешки с мукой с мельницы в магазин за обычную плату подённого рабочего в шестьдесят копеек в день. Его взяли, и он целый день таскал мешки с мукой. Вечером мылся, переодевался и, познакомившись со студентами, расспрашивал их насчёт уроков. Набрав на целых шестьдесят рублей в месяц, отказался от работы на мельнице и стал готовиться к экзаменам.
Удивительно: на всё у него хватало времени, и по ночам мы часто проводили часа два в разговорах.
В то время приехала в Киев антисемитская труппа и сыграла в Летнем театре пьесу, очень обидную для евреев. Липский - так звали моего соседа - знал уже содержание пьесы и специально пошёл со своими товарищами на представление послушать, как евреев оскорбляют со сцены.
Вернулся он из театра больной и весь кипел. Оскорбляли евреев со сцены грубо и отвратительно оскорбляли евреев. Неевреи имели удовольствие: они заполнили театр, хлопали и кричали "Браво!". И не было никого, кто бы засвистел. Несколько евреев, сиротливо ютившихся в театре, свистеть боялись.
Больно было смотреть на моего юношу.
А антисемитскую пьесу продолжали ставить.
Что делать? Как сделать так, чтобы все еврейские студенты и просто молодые люди, пришли и освистали эту грязную пьесу, начиненную глупым и грубым антисемитизмом?
Я спросил юношу, знает ли его Элиэзер Бродский, видел ли он его когда-нибудь у себя на мельнице. На что он мне ответил, что Элиэзер Бродский однажды пришёл на мельницу и увидел, как он несёт на плечах мешок с мукой.
"Он узнал, что я еврей, и очень удивился: как это - еврейский юноша не боится таскать мешки вместе с босяками! Он меня подозвал и спросил, откуда я и разве нет у меня получше и полегче способа заработать на жизнь, чем таскать мешки с мукой? Еврей ведь человек слабый.
"Я ему, понятно, рассказал, - продолжал он на одном дыхании, - что приехал сюда готовиться в университет, но пока не имею, с чего жить. Днём я работаю у него, вечером ищу знакомых, а ночью занимаюсь. Он вынул пятьдесят рублей и дал мне. Но я не взял, сказав, что не принимаю милостыни. Я желаю зарабатывать только своим трудом. Богачей я ненавижу, - сделал он кислую и энергическую гримасу - и не хочу от них никаких одолжений".
Но мне пришла в голову идея.
"Слушай, Липский, - а ради израильского народа ты бы обратился к богачам?"
"Ради этого - да".
Я посоветовал:
"Иди к Лазарю, расскажи всю историю с антисемитской труппой и предложи ему купить несколько сот билетов, чтобы их раздали среди еврейских юношей. Будет тогда, кому освистывать".
"Идея, чтоб я так жил!" - ухватился он за мои слова.
Так и получилось. Липский пошёл к Лазарю и вернулся от него радостный - тот согласился купить две трети билетов и послать своих приказчиков раздать их среди евреев. Чтоб только тот, кто согласится свистеть, получит билет.
Всё прошло, как по маслу.
Назавтра ходили молодые люди и бесплатно раздавали билеты в театр. Липский старался вовсю. Его радости не было границ.
И вечером, только труппа заиграла свою грязную пьеску - все евреи засвистели и затопали ногами. Такой получился свист, что сохрани Бог.
Полицмейстер тоже находился в театре. Он испугался большого скандала и велел прекратить игру. Двадцать человек студентов и других евреев, в том числе и Липский, были арестованы.
Назавтра, как полагается, Лазарь Бродский и ещё два миллионера пошли к генерал-губернатору и рассказали, что труппа сеет ненависть между народами, настраивая один народ против другого и т.п. Губернатор послал за директором труппы и приказал в двадцать четыре часа покинуть Киев и его округ. Арестованных освободили.
Понятно, что случившееся было не таким уж значительным фактом, но с нашей радостью ничто не могло сравниться. Мы своего добились, и это уже было немало.
Липский пробудил во мне старые раны в смысле образования и, говоря с ним, я страшно сожалел о моей пропавшей юности, моей энергии и бодрости, о желании стать казённым раввином, о большой работе на пользу общества, о моих мечтах и надеждах.
Этот юноша был свободен и здоров. Зависть вызывала его крепость и сила, его пыл и жар. Конечно, он чего-то в жизни добьётся. А я? Я - связанный, я пленник, бедный искатель заработка, человек, пришибленный в мыслях и мечтах. И я ему глубоко, глубоко, до большой боли, завидовал.
Вот это - энергия, думал я с горечью. Человек таскает мешки, даёт уроки и готовится в университет! Вот это - характер! Таскать мешки и учиться! Учиться и таскать мешки. А я был слаб и остался стоять посреди дороги - ни туда, и ни сюда.
Но иногда, в такие тяжёлые минуты, я находил себе также и оправдание: у меня - жена и ребёнок слишком рано женился. В жене - большая сила но в ней и помеха. Но от таких оправданий было не легче - это ведь была только отговорка.
С Липским мы очень подружились. Иногда беседовал до поздней ночи. Он был одним из первых социалистов, наводнивших тогда, откуда ни возьмись, еврейскую улицу, и из шестидесяти рублей, которые он имел в месяц, отдавал своим бедным товарищам рублей тридцать-сорок.
Питался он простым солдатским хлебом с куском селёдки и запивал чаем; а на обед тратил каких-то пять копеек. Он много занимался и много знал и скоро стал популярен у местной молодёжи.
Изо рта его сыпался жемчуг, голова - огонь, настроение - ясное, как весенний день.
Он также имел очень тёплое еврейское сердце, и эта теплота также завоёвывала ему друзей. Студенты-христиане смотрели на него с большим почтением.
Если мой первый квартирант был такой удачный, то мой второй был ещё удачней. Имею в виду известного гродненского раввина, проживавшего в Минске. В это время он как раз прибыл в Киев. Естественно, его тут же посетил реб Лейб Шапиро и просил остаться в Киеве на две недели.
Магида, а в особенности, гродненского, навещало много народа, для чего требовалось иметь приличный дом, где он мог бы жить и принимать гостей.
И реб Лейб решил, что магиду следует поселиться у меня. Реб Лейб знал, что я жильца. И когда он мне это вдруг предложил, я с удовольствием согласился.
И магид перебрался ко мне.
Нечего и говорить - магид был большой человек и большой знаток, страшно умный и начитанный, а язык имел - я ещё такого не слыхал в жизни. Язык был его оружием, его артиллерией, его пушкой, им он мог зажигать людей. Слыша его речи, каждый одушевлялся, трепетал, и его влияние на людей было страшно большим.
Как очень набожный еврей он был - сплошная духовность: жил очень бедно и просто и всю неделю питался одним чёрным хлебом с кислыми огурцами. Только в шабат и праздники позволял себе есть получше, как велит закон - мясо, рыбу и все деликатесы.
Свой скудный "обед"- хлеб с огурцами - он ел дважды в день, в двенадцать дня и в шесть вечера.
В квартире моей бывало полно народу. Поев хлеба с огурцами, магид перед ними говорил. Но, Боже милостивый, что это была за речь! Словно золото струилось. Я стоял, поражённый, и слушал, и слушал.
Уж я, кажется, не держался ничего того, о чём он говорил - веры, благочестия, господнего служения, Бога, Бога, Бога. Но как он говорил? И я чувствовал, как стучит моё сердце.
Понятно, что реб Шапиро у него уже дневал и ночевал и служил ему прямо, как слуга.
Потом его попросили произнести свою проповедь в большом копухинском бет-мидраше. Магид согласился. Тогда решили выработать план - как устроить такой порядок во время проповеди, чтобы могли собраться тысяча человек. Попросту опасались катастрофы. Набожные молодые люди взяли на себя труд обеспечить порядок.
Естественно, что Липский, как апикойрес и социалист, отнёсся к магиду подозрительно и ни разу не появлялся у того в комнате. Но мне захотелось, чтобы они встретились. Два поколения - как это будет выглядеть?
Но Липский вскинулся:
"Говорю вам - он жулик. Зачем это нужно?. Жулик и есть жулик".
И не пожелал идти знакомиться.
В вечер проповеди шуль был набит лучшими евреями города. Магида пришли послушать даже студенты и подобные интеллигентные молодые люди.
Он стоял на возвышении, а я и реб Лейб - по обе стороны. Он говорил полтора часа. Это была его типичная проповедь, в которую забрасывались яркие словечки и разные противопоставления, и астрономия, и мироздание, и физиология, и этика, и т.д., и т.п.
Удачной, мне думается, его проповедь на этот раз не была. Молодёжь осталась холодна. Может, он себя плохо чувствовал? А может, настроение молодёжи воспротивилось и не позволило себя победить словам магида?
По-видимому, великий мастер слова сам тоже не был доволен своей проповедью. Печаль его охватила, и, закусив губы, он распустил шуль. А набожные евреи, напротив - очень были довольны проповедью.
Магид был раздосадован. И как-то в момент досады высказался, что мог бы поспорить с величайшими апикойресами своего времени и их победить.
Это меня тоже задело. Почему такая уверенность? И я сказал, что тут, у меня, в соседней комнате, живёт один молодой человек по фамилии Липский, который был илюем, а теперь стал - не о нас будь сказано - большим апикойресом. Вот я его позову из интереса, и пусть магид проведёт с ним дискуссию.
"Я бы очень хотел, - сказал я,- чтобы магид его победил, чтобы он отбросил своё безбожие и взялся бы лучше за ученье. Было бы больше пользы сказал я со скрытой иронией. - Но как я с ним ни мучился, всё напрасно. Он остался при своём. Крепкий парень, со страшной силой воли".
Магид подумал и согласился. Я позвал Липского, который на этот раз с удовольствием согласился прийти. В нём взыграло его самолюбие: старый магид захотел его победить.Я освободил ему место, прямо напротив магида, и вместе с людьми, находившимися в этот момент в доме, открыл рот и навострил уши.
Пылкий Липский не стал дожидаться, чтобы магид начал, и первый вылез со своим языком.
Но тут я спохватился, что вся история, всё это с моей стороны - глупость. Два поколения друг с другом не договорятся. Два поколения могут говорить друг с другом только на немых страницах истории, но не как два живых представителя этих поколений.
Липкий тут же стал закипать, бросаться, кричать и даже осмеивать магида. С истинной дерзостью гордого, способного и горячего молодого человека он ему не дал говорить.
Магид побледнел и не находил слов Липский воспользовался случаем и молол, как ветряная мельница.
Конец был совсем отвратительный. Стоило магиду заговорить о чудесах, как Липский вскочил, сплюнул и нагло выпалил:
"Старая скотина!" - и выбежал из комнаты.
Это было совершенно неожиданно и неслыханно безобразно и грубо, стыдно было поднять глаза, на магида взглянуть. Но он вдруг встал и сказал:
"Завтра я уезжаю".
Понятно, что со мной он больше не хотел разговаривать, и я потерял своего истинного, доброго друга, реб Лейба Шапиро. Реб Лейб Шапиро считал, что в этом безобразном скандале полностью виноват я, что такого разнузданного малого, как Липский, я не должен держать у себя в доме квартирантом. Не помогли мои оправдания.
Назавтра магид уехал, со мной не разговаривая. До сих пор меня по-настоящему огорчает то, что из-за меня магид в Киеве пережил несколько тяжёлых минут.
Практический вывод: старым с молодыми не следует спорить - это два разных поколения.
