Глава 1

После смерти бабушки. – Дед сватается. – Внезапный приход с женой. – Впечатление, которое это производит на семью. – «Бабушка». – Удовольствие деда. – Его новые дочери. – Рассеянны и разбросаны. – Усадьбы. – Наше гостеприимство. – Йохевед. – Леа. – От деда отдаляются. – Не те Грозные дни, что были прежде.

После смерти бабушки дед постепенно пришёл в себя. Он и дальше остался единственным избавителем и спасителем, советчиком и водителем помещиков, потрясённых восстанием, бедами и преследованиями, посыпавшимися на их головы широкой, железной рукой Муравьёва. Иные из них доверились сейчас старому умному Арон-Лейзеру, и он таки им во многих отношениях помог. По его совету они сдали евреям в аренду свои именья, получив достаточно денег, чтобы и дальше продолжать свою помещичью жизнь. В деньгах они тогда нуждались особенно.

Но дед тоже стал выручать много денег и жить ещё шире прежнего. Бричка его с парой лошадей, прежде имевшая еврейский вид, сразу стала выглядеть по-помещичьи. Лошадей со сбруей подарил ему помещик, и в бричке он сидел развалясь во всю ширь.

Дед, который всегда спешил, естественно нуждался в том, чтобы вылить все слёзы по поводу бабушкиной смерти, но едва источник этих слёз немного иссяк, он уже стал помышлять о второй жене. Сваты это тут же пронюхали и стали ежедневно засыпать деда разными предложениями – предлагали молодых женщин, богачек, даже красивых, из хороших семей и т.п. Но родных это не устраивало. Сваты делали вид, что речь идёт о партии для сына Арон-Лейзера Исроэля, который был со мной одного возраста. Никому из детей не приходило в голову – так плохо его знали! - что он захочет жениться после такой горячо любимой жены, в таком преклонном возрасте, имея при себе всех детей и семьдесят внуков и правнуков.

Дед так загорелся мыслью о второй жене, что совсем забыл о поисках партии для своего сына, в чём он прежде был очень заинтересован, и как выяснилось позже, так и договорился со сватами - чтоб ему нашли какую-нибудь красивую женщину среднего возраста и из хорошей семьи – непременно все эти качества.

И месяца через три дед вдруг откуда-то возвращается домой весёлый и быстро наводит в доме порядок. Ожидается важный гость. И, немного погодя, сообщает детям как бы между прочим:

«Я женился на очень родовитой дочери реб Ицеле, раввина из Карлина, благочестивой еврейке».

И тут же спокойно о ней рассказал. С мужем она разошлась, так как он стал апикойресом, несмотря на то, что был очень достойным, образованным евреем и имел с ней взрослых детей. Но благочестивая женщина ни за что не хотела жить с апикойресом.

В доме воцарился траур. У всех потемнело в глазах; разбежались по разным комнатам, чтобы выплакаться. Но ничего не поделаешь - дело сделано. Дед, "проглотил" горе детей и тут же отправился за новой женой.

После его отъезда поднялся большой шум. Стоны и крики были почти такие, как в день смерти бабушки. Глядели со слезами друг на друга без слов, словно переживая неизбежную опасность. Конечно никому не верилось, что дед, который любил бабушку и так переживал после её смерти, сразу же обо всём забудет и на старости лет, около шестидесяти, при полном доме детей и внуков, приведёт мачеху. Но слёзы – это только слёзы. Ничему помочь было нельзя. И через несколько дней явилась таки пышная, красивая разодетая еврейка лет сорока пяти, и дед велел прислуге ставить самовар.

Дети вели себя сдержанно, не показывая пышной, красивой еврейке своего горя и досады и приняли её ни жарко, ни холодно. Деду это очень не понравилось: ему сильно хотелось, чтобы его вторая жена была принята тепло. Но жаловаться он не мог, также и дом, обычно такой кипящий и шумный от детей и внуков, где шалят и смеются, поют и танцуют, - дом этот вдруг стал тихий, мрачный, словно вымер.

Ни громкой речи, ни смеха, ни крика, ни шума - всё остановилось, прибито, тихо. Из города тоже перестали приходить – ни к детям и даже ни к Арон-Лейзеру. Знали, что он занят новой женой, и должен, конечно, сидеть у себя в комнате с ней и получать удовольствие.

«Бабушка» Ноэми, как внуки её называли при людях, вела себя пока с детьми и внуками корректно, понимая, по-видимому, что обитатели домашнего мирка – люди по большей части воспитанные и надо постараться, чтобы по возможности не вызывать по отношению к себе неудовольствия. Держалась со всеми членами семьи очень вежливо, как «мама» и «бабушка».

Недели через две явилась к деду гостья – младшая дочь его жены, девушка четырнадцати лет. Ещё через две недели - опять гостья: девушка уже семнадцатилетняя. Дочери остались с матерью. Через два месяца сын жены женился на дочери каменецкого хозяина. И так в короткое время, меньше чем за полгода, выросла у деда новая семья. Обеих дочерей уже воспитывал дед, выказывая им много отцовской любви. Зять с невесткой, сват и сватья со всей семёй стали в дедовском доме своими людьми, заняли первые места, так что совсем не осталось места для детей и внуков Бейле-Раше, наполнявших раньше дом весельем и смехом. Общее недовольство со стороны детей способствовало некоторой их солидарности друг с другом. Была ещё какая-то близость, какая-то любовь, но любовь не пылкая, и чем дальше, всё холоднее и холоднее. Дед, который любил повторять поговорку: «Земля не примет кости того, кто отсылает от себя дитя», - стал вдруг стараться каждого устроить. Возможно, он хотел побыстрей избавиться от их косых взглядов, которые портили ему удовольствие с новой женой. Для каждого из детей он взял в аренду отдельную усадьбу, а для себя арендовал у помещика Вилевинского Пруску, расположенную в четырёх верстах от Каменца, с винокуренным заводом.

За полгода ему удалось устроить каждого из детей в отдельную усадьбу. Все разъехались, и он мог наслаждаться обществом своей жены и её дочек. Кругом была тишь да гладь. Избавившись от детей, он сначала ещё жил в Каменце, поскольку поместье было близко. За час можно было съездить в Пруску и обратно. Но вскоре этот шумный человек стал всё больше и больше стремиться к полному покою, чтобы ничто не мешало его удовольствию. Так он был очарован своей новой женой.

Каждый из детей жил в своёй отдельной усадьбе. Семейные связи постепенно совсем ослабли. И если бы не Йохевед, жена дяди Йосла, принимавшая близко к сердцу благополучие семьи и старавшаяся связать разорванные, ослабленные, последние ниточки, то от семейной солидарности остались бы одни развалины. Эта Йохевед была известна своим гостеприимством и щедростью. Жила она в усадьбе Бабич, в восьми вёрстах от Каменца, и семья к ней часто приезжала на фурах. У неё регулярно бывало по десять, пятнадцать человек, эти – уезжали, другие приезжали, ели блинчики и как сыр в масле катались. Шум дедовского дома, хотя уже ослабленный и уменьшенный, постепенно переселился к ней. Люди у неё веселились, танцевали, смеялись и говорили о пышной «бабушке» и её дочках.

Второй гостеприимной хозяйкой была сестра отца Лея, тоже очень умная и хорошая женщина. О ней говорили в семье и в городе, что это "вылитая мама Бейле-Раше". Понятно, что это было преувеличение. Муж её Элиэзер Гольдберг был молодым, учёным евреем, а также и европейски образованным человеком и поэтом. Когда ему хотелось, он мог сочинить песню на иврите на Хануку, на Пурим, и очень тогда оживлялся. Был он очень широким человеком, в семье говорили, что у него «дырявые руки» - деньги у него не задерживались. Жил он в поместье Старышево, возле Заставья – в той самой усадьбе, которую дед постыдился принять от помещика в подарок.

В Старышеве хозяйка тоже гостеприимно принимала семью, но уже похуже, чем Йохевед. Скота так много она не имела. И когда съезжалась семья, она не выставляла ни молока, ни масла. Мясо есть тогда, кроме как в субботу, ещё не было принято; и даже в субботу это трудно давалось. Кстати, общество очень ценило блинчики Йохевед. Она их научилась готовить у своей свекрови Бейле-Раше, которая ими славилась. Блинчики были чудесные, каких нынче больше не увидишь.

Мой дорогой отец, будучи старшим в семье, этим гостеприимством пользовался очень мало. Он имел свои взгляды. Он также был для молодых слишком набожным, слишком сдержанным, хотя они его очень любили, и когда он появлялся изредка у Йохевед в доме, для всех это был праздник, словно ребе прибыл в гости к своим хасидам. В его присутствии все прикидывались спокойными, сдержанными – ни криков, ни смеха, ни шалостей. Все его обступали, и он им что-то рассказывал или с умом шутил, по своему обыкновению, и все глаза сияли.

Йохевед также откармливала до тридцати гусей зараз и топила шмальц со шкварками; начиналась серия йохеведских шкварок. Гусей она засаливала в бочонках, и целый месяц ели гусятину и шкварки. К этому она ещё давала каждому порцию домой. Шкварки Йохи были широко известны. Она также выращивала индюков и каждого из семьи наделяла на Песах индюшатиной.

Хозяйкой она была замечательной, как в доме, так и во дворе. Всё она знала, везде поспевала, заботилась о коровах, телёнке, лошади и т.п. Целый день была занята. Вставала в шесть утра и весь день была в делах. И летом, и зимой была в запарке, но делала всё ловко, легко, как настоящая хозяйка. Во всё вмешивалась, обо всём заботилась, и часто зимой стояла в амбаре целый день при молотьбе пшеницы. Но для удобства гостей ничего не жалела. С раннего утра гости имели горячий чай из самовара с жирными сливками и печеньем.

Но была у неё слабость – всё-таки женщина! – что иногда производило на гостей тяжёлое впечатление: она любила перед всеми хвастаться, какая она замечательная хозяйка и не коротко хвастаться, а долго и подробно. Рассказывала о своей работе, о том, что варит, печёт, о том, как разбирается в делах, как умеет принять гостя, смягчить скандал, и т.п., и часто всем морочила голову этим женским бахвальством. Во всей этой болтовне, однако, проскальзывал один пункт, нацеленный на её мужа, который выглядел как настоящий барин, а всё оттого, что она для него сделала. Он барин, а она всё время работает. Он является на всё готовое, а она должна себе морочить голову. Хозяйкой она всё-таки была замечательной, и её слабость ей прощали.

Во время Грозных дней, когда все деревенские жители приезжали в город на Новый Год и Йом-Кипур, наша семья снова съезжалась в Каменец. К деду, однако, не заезжали, хотя в Каменце у него стоял пустым большой дом. Каждый снимал на Новый Год и Йом-Кипур квартиру. Дед также являлся, со своей женой и двумя «дочками».

До полного от деда отчуждения дело, однако, не дошло. И когда возвращались с молитвы, то старшие дети шли его поздравить с праздником, но тут же уходили домой. Весь день больше к деду не заглядывали, и в первый Новый год после смерти бабушки квартира выглядела, как преданный мечу город. А если в квартире деда на Рош-ха-Шана и раздавался какой-то шум – то это был гость, пришедший навестить его падчериц.

Отец мой проводил Рош-ха-Шана у ребе в Слониме.

Дядю Мордхе-Лейба женитьба брата очень огорчала. Он тоже от него отдалился. Ему он ничего не говорил, но про себя считал это большим грехом и безобразным неприличием и постепенно от своего брата отстранился. Дед уже навещал Мордхе-Лейба не с той широтой и свободой, как прежде. Умница-дед великолепно понимал молчаливое возмущение брата и старался себя вести предупредительно: стал сам чаще навещать брата вместо того, чтобы, как прежде, тот приходил к нему.

Вечер на исходе Йом-Кипура - время, полное особого очарования в доме деда, проходил теперь очень тихо и грустно. Резник хотя и являлся заранее к Арон-Лейзеру, но хозяева больше не посылали к нему своих капойрес. Также и все дети крутили капойрес у себя, а деду их посылали уже готовыми, «кручеными», а не так, как в былые годы.

Лишь канун Йом-Кипура старшие дети проводили у деда. Это был тот же большой, богатый стол с разными вареньями и тортами, пирожками и печеньями, с орехами, со сладкой водкой – но куда девалось веселье? Где дружба, братство, большая любовь? Всё буднично, холодно, уныло, сонно – без шума, который бывает от множества малышей и от внуков постарше, без сияющих глаз. Все постепенно отдалились, отшатнулись, спрятались. И благословение в канун Йом-Кипура тоже было уже не то, что прежде, когда ждали друг друга, никто не уходил один. Все вместе плакали, и плач со стонами – от больших и малых – достигал седьмого неба.

Дядя Берл-Бендет, раньше регулярно приезжавший со всеми своими детьми и внуками к деду на Рош-ха-Шана и Йом-Кипур, ездил теперь к своему отцу Зелигу Андаркесу. И если чего и было, может быть, больше, чем прежде, так это тихих, подавленных слёз .

После Йом-Кипура разъезжались по усадьбам, и всё замолкало. Было ясно, что большой корабль разбился, и каждый плывёт на своём брёвнышке и дощечке, оставшихся от большого корабля.