Теперь я поняла, кого Хуракан забрал вместо Морганы Дюбуа, и мой мир сразу рассыпался, как карточный домик; рухнул, как Башня из материной колоды карт, а куски моей жизни валяются среди бесчисленных трюфелей и пралине.

Анук уезжает от меня. Моя Анук. Сколько лет я боялась, что этот момент когда-нибудь наступит. Поскольку я и сама была украденным ребенком, то прекрасно понимала, что, в сущности, все дети так или иначе украдены. Одни убегают в лес следом за зайчиком, другие тают, как весенний снег на солнце, третьих уводит за собой Дудочник-Крысолов. А иногда дети просто разлетаются по миру, как конфетти на ветру…

Дочь пошла наверх, чтобы распаковать чемодан, а я осталась готовить ужин. Я решила сделать что-нибудь побыстрее и попроще: салат из спелых помидоров с запеченным козьим сыром, свежий хлеб и целое блюдо крупных темных оливок. Я ухитрялась скрывать волнение, пока Анук была рядом, но сейчас я с трудом резала помидоры, так сильно у меня дрожали руки. Немножко масла, немножко морской соли, лук-шалот, горсть свежего базилика. Еда – это то, что нас объединяет, заставляет снова повернуться друг к другу. Еда – это единственное, что мы в состоянии приготовить, когда ничего больше сделать уже нельзя. Вот почему в день похорон подается еда. Чтобы напомнить нам, что жизнь всегда продолжается.

Часы на церкви прозвонили половину седьмого. Уже вечер, Розетт давно пора бы вернуться. Салон на той стороне площади выглядел мертвым – там не чувствовалось ни малейших признаков движения. Я старательно убеждала себя, что Моргана уже уехала из города – потихоньку, никого не ставя в известность, как поступила бы и я лет двадцать назад, отвечая на зов ветра. Но до конца поверить в ее отъезд я не могла. Мне все казалось, что она приготовила еще один сюрприз и непременно извлечет его из своего мешка с волшебными фокусами. И тогда будет перевернута еще одна, последняя, карта.

Козий сыр почти готов. Наверху шумит душ. Где же Розетт? Она ведь знает, что из Парижа должна приехать Анук. А что, если Моргана забрала Розетт с собой? Нет, нет. И все же это предположение вызывает страх, и он застревает в моей душе, свернувшись в тугой клубок, точно червяк в вишне. Я снова выглянула в окно: в бывшем тату-салоне света не было, но мне показалось, что за темным стеклом мелькает что-то светлое. Я пригляделась. Может, это просто чье-то отражение в стеклянной витрине? И тут я заметила на подоконнике знакомое золотистое пятно…

Я тут же выключила духовку и бросилась к двери. Чтобы все проверить, мне нужно минуты две, не больше. Анук пока плещется в душе, на площади никого не видно… Я бегом пересекла площадь и заглянула внутрь, раздвинув пластинки жалюзи. Но в салоне было пусто. Ни зеркал, ни людей, ни хотя бы следов того, что там только что кто-то жил и работал… И все же я отчетливо чувствовала: там кто-то есть; я же успела заметить, как в полумраке мелькнуло нечто золотистое, похожее на хвост мифического животного…

Подойдя к двери, я хотела постучать, но оказалось, что дверь отперта. Может, задвижка сломалась, а может, Моргана просто забыла ее запереть. Легонько толкнув дверь, я вошла и сразу почувствовала аромат фиалки и туберозы.

Розетт сидела на полу в последних полосах вечернего света, разложив вокруг себя вырванные из альбома листки с рисунками, карандаши, краски и что-то еще, незнакомое… Оказалось, что это машинка для нанесения татуировки с острым пером, чашечка с чем-то и пакет с каким-то порошком, похожим на порох.

Когда я вошла, она даже глаз на меня не подняла и сказала каким-то странным голосом, но очень чисто:

– Я давно тебя жду, мама.

Я этого голоса никогда раньше не слышала. Негромкий, точно шелест волн, набегающих на пляж, и немного странный, он тем не менее показался мне отчасти знакомым. Я уже слышала его или нечто похожее во сне, и на ветру карнавала, и между судами на Сене, и в шорохе осенней листвы. Он чем-то напоминал голос моей матери, или мой собственный, или, может, даже голос Анук – но услышать его теперь, когда прошло столько лет, от Розетт… Меня охватила дрожь.

– Ты говоришь? – с трудом промолвила я. – Но как же это возможно?

Она глянула на меня без улыбки. Ее глаза горели, как звезды.

– Это правда, мама? То, что ты сделала? – И теперь я поняла: устами моей дочери говорит тот ветер. – Ты действительно украла мой голос, чтобы навсегда удержать меня при себе?

Некоторое время я колебалась: может, солгать? Но в этом, пожалуй, уже не было смысла – ведь она все поняла. Мои дочери не такие, как другие девушки. Мои дочери видят больше, чем другие. Мои дочери – дети ветра, и только ветер может предъявить на них свои права.

– Я хотела, чтобы ты всегда была в безопасности, Розетт. Потому что очень тебя люблю.

– Любовь никогда не бывает безопасной.

Она улыбнулась. Так могла бы сказать Анук. Значит, сначала Анук, а теперь Розетт. Этот ветер отобрал у меня все. Розетт указала мне на рисунки, разложенные на пыльном полу. Один сразу бросился мне в глаза – с озером, утками и спрятавшимся охотником. Машинка для нанесения татуировки, подаренная Морганой, лежала рядом с Розетт, подсоединенная к зарядному устройству.

– Для чего тебе эта штука?

Она только плечами пожала.

– Я давно уже учусь этим пользоваться.

– Зачем?

– Это ведь тоже одна из разновидностей магии, – объяснила она. – В древности жители многих стран покрывали свои тела татуировкой в честь разных богов. И некоторые верили, что татуировка как бы обнажает форму человеческой души.

Она почти слово в слово повторяла речи Морганы, и голос ее звучал почти как голос Морганы, или мой, или Анук, или моей матери… И я вдруг с удивлением подумала: а ведь наши голоса всегда были удивительно похожи. Все мы – дочери ветра, и ветер дует сквозь нас, нравится нам это или нет.

– А где же Моргана? – спросила я.

– Ее нет. Ушла.

– Почему же она свои инструменты тебе оставила?

Розетт подняла на меня глаза, темные, как вал облаков на горизонте, возвещающий приближение грозы.

– Потому что я вижу разные вещи. Мы все на это способны. Мы видим и понимаем то, что нужно другим. Иногда мы даже им это даем. Хочешь, я покажу тебе, чему уже научилась?

Я села на пол рядом с Розетт. Мне так много хотелось ей сказать. Но именно я сейчас была лишена голоса, а ветер рвал меня на части, разнося клочки моей души, точно птичьи перышки.

– Не плачь, мама, – сказала Розетт.

А я и не плакала. Я никогда не плачу. Как же легко магическая сила передается из одного поколения в другое! Еще вчера Розетт была моим ребенком, а сегодня я в одно мгновение превратилась в ее дитя. Я положила голову дочери на плечо и закрыла глаза. Мне вдруг страшно захотелось спать. Спать, спать, уснуть вечным сном на той перине из утиных перьев…

– Что ты хотела мне показать? – спросила я.

Розетт ласково провела ладонью по моим волосам.

– Я потом тебе покажу. Ты пока потерпи, мамочка. А сейчас мне бы хотелось поведать тебе одну историю.