Отец мой, я честно ждал до наступления темноты. Мне казалось, что так у меня больше шансов застать Моргану Дюбуа в одиночестве. Хотя, по-моему, никаких конкретных часов работы у ее салона нет. Впрочем, я и сейчас совсем не уверен, что она не принимает очередного клиента. Но оказалось, что в салоне пусто. Дверь была приоткрыта, но я все-таки постучался и, не получив никакого отклика, вошел.

В салоне слабо пахло ладаном и чуть-чуть миндалем. Мне, правда, запах ладана совсем не нравится. Даже когда в церкви курят ладан, мне его аромат кажется чересчур сильным и насыщенным, чтобы быть святым. Хотя, когда я был мальчишкой, больше всего в церкви меня восхищало большое серебряное кадило, и я с наслаждением вдыхал исходивший от него дымок, воображая, как здорово мог бы сам размахивать этим кадилом над головами людей. Да, в те времена запах ладана был мне, пожалуй, приятен, хоть и вызывал легкое головокружение. Лишь значительно позже я догадался, что этот запах попросту действовал на меня как наркотик. Власть тоже действует как наркотик. Уж тебе-то, отец мой, это хорошо известно.

– Добрый вечер! – громко сказал я. – Мадам Дюбуа, вы дома?

Почувствовав рядом некое движение, я обернулся и, как мне показалось, увидел Ру, который отражался в зеркалах на противоположной стене. Это было весьма неожиданно – ведь до этого я убедился, что в салоне никого нет, и потом, как мне сказали, Ру собирался уезжать. Однако он был тут и поглядывал на меня из-под нависавшей на лоб пряди волос. Я моргнул, и отражение в зеркале исчезло. Значит, это снова иллюзия, созданная Морганой. Ничего, успокаивал я себя, я теперь с ними уже знаком, и никакой власти надо мной они не имеют. Я снова посмотрел на зеркальную стену, но теперь там отражались только птицы и листья, а среди них я сам, похожий на заблудившегося в лесу ребенка, и широкий веер дыма, медленно вращающийся над моей головой.

– Мадам Дюбуа, вы дома? – крикнул я, чувствуя, что голос мой прозвучал несколько более резко, чем мне хотелось. Однако мое душевное равновесие было нарушено: в зеркалах отражался еще Ру, отсутствующий в салоне. Мне стало очень не по себе, я был смущен и испуган, и как раз в эту минуту откуда-то сзади появилась Моргана, потрясающе элегантная, в длинном платье из тяжелого темного шелка. В руке у нее был высокий бокал.

– Мадемуазель Дюбуа, – поправила меня она. – Но, может быть, вам лучше называть меня просто Морганой?

Я кивнул, понимая, что никогда не стану так ее называть. Вместе с сутаной надеваешь на себя и определенные официальные манеры, которые, как и сутана, в некоторых случаях служат тебе защитой.

– Не желаете ли чего-нибудь выпить? – спросила она. – В столь позднее время я предпочитаю переходить от зеленого чая к более крепким напиткам.

Я покачал головой:

– Нет, спасибо.

Она улыбнулась:

– В таком случае вы, я надеюсь, не будете против, если я все-таки немного выпью? Это «маргарита» – единственное, что я способна приготовить на кухне. – И она отпила несколько глотков. Выглядела она одновременно и молодой, и старой со своими длинными, какими-то бледными, волосами и многочисленными тату. Я никак не мог понять, то ли волосы у нее просто очень светлые, то ли это такая серебристая седина? А какого цвета у нее платье? Синее? Пурпурное? Зеленое? Отражая свет, оно переливалось, как масляное пятно на воде. Моргана выглядела то ровесницей Вианн, то – причем уже в следующий момент – ровесницей ее матери. Она как бы перемещалась из одного возраста в другой в зависимости от того, под каким углом я на нее смотрел. И, конечно же, эти бесчисленные зеркала все только больше запутывали, в них невозможно было увидеть вещь такой, какая она на самом деле.

Указав на зеленую папку, плотно зажатую у меня под мышкой, я спросил:

– Мадам Дюбуа, мне сказали, что эта папка находилась у вас, не могли бы вы объяснить, как она к вам попала?

Она посмотрела на папку, но, похоже, ничуть не удивилась. Зато я, пожалуй, почувствовал некоторое разочарование: я-то надеялся, что замечу хотя бы самый слабый признак того, что мне все же удалось поколебать ее несокрушимое самообладание. Но нет, она по-прежнему была безупречна и абсолютно непоколебима; в этом платье из струящегося шелка она казалась фигурой, сошедшей с одного из викторианских полотен. Под длинным платьем ее протезы были невидимы, да и двигалась она так плавно, что я готов был поверить, будто она вообще не касается пола, а плывет над ним, подобно духу или блуждающему огоньку. И тем не менее в ней не чувствовалось ничего нематериального. И вес ее, пожалуй, был несколько выше среднего. Держалась она очень прямо и очень уверенно. Зато я в ее присутствии чувствовал себя настолько слабым, что, казалось, даже самый легкий ветерок мог не только поколебать меня, но и унести прочь.

– Вы уверены, что совсем не хотите выпить?

– Может быть, чуть-чуть… – сдался я.

Она улыбнулась, скользнула куда-то за занавеску и почти сразу вернулась, неся кувшин со льдом и чистый бокал.

– Папка никакого значения не имеет, – сказала она, и это прозвучало как утверждение. – Вам нужно нечто иное, я точно знаю.

Я только головой покачал и попробовал коктейль. Вкус свежего сока лайма отлично маскировал крепость алкоголя, и мне вдруг пришло в голову: а не совершаю ли я ошибку, открыто бросая ей вызов? Но отступать было поздно. Я почувствовал, как из желудка тепло начинает разливаться по всему телу, и его теплые пальцы уже дотянулись до шеи и висков.

– Так это вы взяли папку? – спросил я напрямик.

Она улыбнулась.

– Не совсем. Она сама у меня появилась. И я подумала, что вам, наверное, захочется ее вернуть.

– Вы прочли исповедь?

Она неторопливо сделала глоток и поинтересовалась:

– А что, это имеет какое-то значение?

Горячие пальцы алкоголя уже добрались до моего лица.

– Вы ее прочли? – упрямо повторил я.

– Нет, Франсис, я ее не читала. Но не сомневаюсь: для вас она очень важна.

– Последняя исповедь человека вообще священна, – сказал я. – А это еще и завещание Нарсиса.

На устах Морганы вновь появилась загадочная полуулыбка; казалось, она собиралась раскрыть некую тайну.

– Нарсис… Я все время только о нем и слышу, – сказала она. – Если бы я верила в духов, то, наверное, поддалась бы искушению – решила, что он все еще здесь и наблюдает за нами.

Я издал негодующий возглас, пытаясь сказать, что я выше подобных суеверий. Хотя, впрочем, почему бы не поспорить на эту тему – ведь верят же католики в Святого Духа, а это как бы предполагает и возможность веры в духов несвятых. Моргана между тем продолжала:

– А знаете, люди раньше верили, будто душу мертвого можно поймать в зеркало как в ловушку? Именно поэтому многие здешние старики до сих пор спешат занавесить все зеркала, когда в доме кто-то умрет, и часы останавливают, чтобы дать покойнику возможность добраться до рая, прежде чем о его смерти станет известно дьяволу.

Я смотрел поверх ее плеча, обнаженного и покрытого татуировкой из сплетения земляничных листьев, и видел в зеркалах самого себя, запутавшегося в зарослях таких же листьев – синих и коричневых. Она разместила зеркала так, чтобы они бесконечно отражали все тот же кусок гобелена с этими неестественными листьями, цветами и птицами. Казалось, передо мной бесконечное число раз возникает и разрушается некий карточный домик, и я вдруг почувствовал, что буквально ненавижу эту ее картину, которую она называет «Земляничный вор», и эти строго организованные и без конца повторяющиеся изображения, и эти однообразные, какие-то безжалостные краски.

– Боже мой, как у вас хватает сил все время на это смотреть! – вырвалось у меня.

– Каждый видит то, что ему нужно. Некоторым видится свобода, другим – тюремная камера. Одни видят лица любимых людей, а другие – их смерть.

Смерть. И я словно опять почувствовал запах дыма, услышал громкие голоса, разносящиеся далеко над охваченной пожаром рекой. Неужели, подумал я, если я еще немного здесь посижу, я и Пьеро с Шупетт увижу? И они, держась за руки, точно дети в сказочном лесу, будут выглядывать из зарослей земляники?

– Ну, а что, например, увидел Ру?

– Я не обсуждаю клиентов.

– Конечно же, нет! Вы, разумеется, правы. – И до меня вновь долетел запах дыма, чуть водянистый и горький. – Да он меня, кстати, и недолюбливает. Хотя, по-моему, он вряд ли кого-то любит по-настоящему, кроме Вианн и Жозефины. Возможно, именно поэтому его было так трудно убедить, чтобы он взял на себя ответственность за унаследованную Розетт землю, хоть он и является официальным опекуном девочки. Наверное, он опасается, что подобная ответственность непременно привяжет его к Ланскне, вынудит навсегда здесь остаться. Хотя такому человеку, пожалуй, следовало бы быть благодарным за возможность стать членом такой общины, как наша.

Моргана вновь наполнила свой бокал и заметила:

– Он и без того уже член общины.

– Вы речных крыс имеете в виду? – Я несколько принужденно рассмеялся. – Ну, разве может кто-то сам выбрать подобный образ жизни? Мотаться по деревням, время от времени подрабатывая на сборе фруктов или выполняя другую несложную работу? Это, может, и неплохо, когда тебе двадцать, но у данного конкретного человека есть почти взрослая дочь, которая в нем нуждается. Так что ему и самому пора наконец повзрослеть и взять на себя ответственность за девочку, а не играть на реке в пиратов.

Моргана улыбнулась.

– Возможно, – сказала она. – Но у каждого своя история. – Она сделала пару глотков и отвернулась, глядя в зеркала. – Много лет назад в Ланскне, когда вы были еще ребенком, Франсис, на реке Танн случился ужасный пожар. Стояло лето, река совсем обмелела, и речные суда приходилось ставить очень близко друг к другу, так что они торчали возле берега, как кипы сена. Они и горели, как кипы сена, – вспыхивали одно за другим. Вообще-то смертей там могло быть гораздо больше, но погибли всего двое. Мужчина и женщина, спавшие у себя на судне. Ру в то время было шесть лет. Ночью, не послушавшись родителей, мальчик тайком выбрался на берег – он любил спать под открытым небом. А потом, когда они погибли, винил себя за то, что его с ними не было. – Она опять улыбнулась и прибавила: – Глупо, конечно. Тем более что и вам, и мне известно, кто на самом деле был виноват в их гибели.

Я очень медленно поставил свой стакан. Голова у меня кружилась, перед глазами мелькали яркие звезды. Я чувствовал себя бабочкой, которую только что пришпилил коллекционер.

– Я думал, вы своих клиентов не обсуждаете, – дрожащим голосом сказал я.

– Я его и не обсуждала, – возразила она. – Еще выпьете, Франсис? На дорожку?

Я кивнул. Соображал я плохо. Уж не поэтому ли чуть раньше я видел в зеркалах именно Ру? Уж не поэтому ли он всегда так меня ненавидел? А что, если Ру – сын Пьеро и Шупетт, вернувшийся сюда, чтобы за них отомстить? И воспоминания о том пожаре ураганом обрушились на меня. Запах дыма над Танн, жирная влажная вонь речного ила, отчаянные крики какого-то ребенка на берегу. Ничего удивительного, что он меня ненавидит. Даже если он и не знает, инстинкт, должно быть, заставил его насторожиться. Но что же я теперь могу сделать? Прошлое мертво. Я стал совсем другим человеком. Во мне с тех пор изменилась каждая клетка – прежним осталось лишь то знание, которое я ношу в душе, и оно подобно раковой опухоли все продолжает расти.

Так вот что она во мне видит? Так вот что видит во мне Ру? Но разве могу я в таком случае спастись от ока Господня?

Я подошел к тому большому креслу, что стояло у дальней стены комнаты. У меня за спиной в бокале Морганы позвякивали кубики льда. В зеркалах на невероятной глубине возникала дюжина различных версий меня самого, и все они медленно сливались в одну. Я закатал рукав, сел и откинул голову на кожаный подголовник.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросила Моргана.

Я кивнул и на всякий случай спросил:

– Будет очень больно?

– Может быть, чуть-чуть, – улыбнулась она. – Но с другой стороны, Франсис, всегда ведь бывает немного больно, не так ли?