Я приготовила для Розетт горячий шоколад, оставила дверь в chocolaterie открытой. Теперь я была уверена: на той стороне площади творится нечто странное. И дело не в розовой неоновой вывеске, и не в новом названии магазина – Les Illuminés, – и не в том, что дети так и слетаются к его витрине, как пчелы на мед. Дело в том, что я, как ни странно, так и не заметила возле магазина ни одного покупателя, не видела, чтобы туда приезжали фургоны с товарами, оборудованием или рабочими, и мне до сих пор не ясно, чем в этом магазине собираются торговать. Я не могу избавиться от ощущения, что там творится нечто подозрительное.

Прошлой ночью мне впервые за много месяцев приснилась Зози де л’Альба с ее прямым пристальным взглядом, ее неистребимым обаянием, с ее леденцовыми туфельками, каблучки которых цокают по булыжной мостовой. Но стоило мне увидеть во сне Зози, как вдруг снова налетел тот ветер – тот игривый ветер, что так возбуждает нас обеих и провоцирует Розетт совершать то, что мы называем ее маленькими Случайностями.

Хотя, разумеется, Случайности эти отнюдь не случайны. Они повторяются циклично, как и сам этот ветер, и так же, как он, определяют направление «главного удара». Кто-то умирает в Ланскне, на площади появляется новый магазин, а у Розетт – новый приятель; всё это признаки Перемены. Они столь же определенны, как та карта из колоды моей матери – с башней, в которую ударила молния. И мир вокруг меня словно сразу превратился в некий зловещий лес, полный предзнаменований и таинственных знаков. Смерть. Шут. Башня. Перемена. И между ними тот ветер, что заставляет нас смеяться и танцевать; тот ветер, на котором Розетт способна летать верхом, как птица; тот ветер, что приносит ураган.

Возня с шоколадом всегда помогает мне отыскать некую точку покоя. Шоколад уже так давно присутствует в моей жизни, что здесь ничто не может меня удивить. Сегодня я готовлю пралине, и шоколадная масса в маленькой сковороде, стоящей на горелке, уже почти готова.

Пралине я люблю готовить вручную. Для этого неглубокую медную сковородку я накрываю керамической миской – способ, возможно, старомодный и несколько громоздкий, но какао-бобы требуют особого обращения. Они ведь проделали такое долгое путешествие и теперь заслуживают полного моего внимания. Оболочку конфет я сегодня сделаю из бобов Criollo: у них слабый, обманчивый вкус, более сложный, чем у Forastero с их невероятно яркими вкусовыми качествами, но не такой непредсказуемый, как у гибридных бобов Trinitario. Большинство моих покупателей так и не узнают, какими редчайшими сортами какао-бобов я пользуюсь; но я все же предпочитаю именно Criollo, хотя он, пожалуй, и дороговат для меня. Деревца этого сорта какао подвержены заболеваниям, а урожай крайне невысок, зато их плоды известны со времен ацтеков, ольмеков и майя. В наши дни гибридный сорт Trinitario практически полностью вытеснил эту древнюю разновидность бобов, но все еще можно найти немногочисленных поставщиков, по-прежнему готовых иметь дело со столь изысканным и капризным товаром.

Теперь-то я с легкостью могу определить, где выращены те или иные бобы, и назвать их сорт. Эти прибыли из Южной Америки, с одной маленькой «органической фермы». Но при всем моем опыте и мастерстве мне так ни разу и не довелось увидеть ни одного цветка с дерева Theobroma cacao; это деревце цветет только один день, как в волшебной сказке. Хотя фотографии я, разумеется, видела, и на них цветок какао похож на цветок пассифлоры, ее еще страстоцветом называют; это совсем маленький цветочек, всего пять восковых лепестков, как цветков томата, но без свойственного томатам острого запаха свежей зелени. Цветки какао запаха не имеют; весь их дух заключен внутри стручка, отчасти напоминающего человеческое сердце. И сегодня я явственно ощущаю, как все быстрее и быстрее бьется это сердце в глубокой медной сковороде, готовясь вскоре выпустить на волю некую тайну.

Прибавим еще полградуса, и шоколад будет готов. Тонкая, еле заметная струйка пара вьется над гладкой поверхностью. Всего полградуса – и шоколад приобретает оптимальную нежность и мягкость.

Розетт тем временем, поставив на стол пустую чашку, уже снова вышла на площадь и куда-то побрела. А мне вдруг захотелось еще раз перечитать эсэмэс, присланное Анук. Всегда приходится долго копаться, вытаскивая суть из этих крошечных зарисовок ее тамошней жизни. Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Мы. Это, разумеется, означает «Жан-Лу и я». Нет, я очень неплохо отношусь к Жану-Лу, но Анук становится совсем другой, когда он с нею рядом: невероятно внимательной, вплоть до постоянной тревоги. Хотя как же ей не тревожиться: все детство чуть ли не с рождения Жан-Лу серьезно болел, да он и сейчас подвержен всяким инфекциям с дальнейшими осложнениями. Хотя сам он, похоже, на сей счет не слишком беспокоится, но у Анук его состояние явно вызывает сильнейшее беспокойство.

Я понимаю, что с моей стороны эгоистично об этом мечтать, но иногда все же думаю: может, лучше было бы, если б Анук и Жан-Лу никогда не встретились? А ведь когда-то я искренне радовалась, что в ее жизни появился Жан-Лу, что теперь у нее есть хотя бы один настоящий друг; но когда мы снова перебрались в Ланскне, мне показалось, что Анук эту дружбу переросла. Да и Жанно Дру был ей не менее верным другом – и уж он-то точно остался бы или в Ланскне, или еще где-то поблизости, например в Ажене, и тогда я бы видела их каждый день, а не время от времени, наблюдая за их жизнью издалека…

Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Больно уже одно то, что она не пишет приехать домой. Возможно, теперь она настолько привыкла к Парижу, что именно его воспринимает как свой дом. Вот уж действительно ирония судьбы! Неужели и Анук, столько лет мечтавшая навсегда поселиться в каком-нибудь тихом местечке вроде Ланскне, станет летать по всему свету, точно листья на ветру, как в ее возрасте вела себя и я? Я взяла в руки мобильник и наконец ответила:

Я всегда добавляю еще один «поцелуй». Но сейчас этот ряд крестиков чем-то напоминает мне кладбище, а шоколад пахнет сигаретным дымом, и такое ощущение, словно тот ветер дует мне прямо в сердце, прямо в открытую рану.

Вот что случается, когда не обратишь должного внимания на то, чем в данный момент занимаешься. Поверхность шоколадной массы уже начала съеживаться, а это означало, что я позволила температуре подняться выше ста двадцати градусов. Еще несколько секунд – и шоколад стал бы безвкусным, как земля, и таким же плотным и зернистым.

Но сейчас шоколад еще можно было спасти, хотя действовать приходилось невероятно быстро, пока он не успел утратить эластичность. Я вылила его из сковороды и добавила в горячую массу несколько кусков глазури, непрерывно все это помешивая, пока глазурь полностью не растворилась. Противный запах сигаретного дыма сменился запахом горящей листвы – это был сладкий запах обычного осеннего костра, какие часто жгут по вечерам.

Теперь шоколад уже немного остыл и вновь обрел свою шелковистую консистенцию. Я вернула сковороду на горелку, и над гладкой блестящей поверхностью затрепетали крошечные лепестки пара, похожие на призраки мертвых цветов. Мастерство гадания по шоколаду моей матери мне так и не дано было постигнуть. Может, она считала эту магию чересчур домашней, а может, просто не доверяла тем видениям, что возникали в шоколадных испарениях. Она предпочитала карты Таро с их знакомыми потрепанными рубашками. Ну, а я и шоколад – старые друзья; мы столько странствовали вместе и всегда так хорошо понимали друг друга.

Я наклонилась еще ниже, погрузив лицо в испарения и чувствуя запах нагретой медной сковороды и шоколадной смеси. Сырые какао-бобы красного цвета, и тот напиток, что готовили древние ольмеки, был похож на кровь, чуть разбавленную водой.

Перед глазами у меня поднималась в красное небо стая черных птиц, их крики в клубах пара были похожи на звон крошечных серебряных слитков. Черные птицы – знак утраты, знак того, что нас покидает дорогой нам человек.

Нарсис? Но в шоколадных испарениях можно увидеть будущее, а не прошлое. Теперь над медной сковородой возникли новые запахи – табака и кардамона, и в них вплелась сокровенная нотка аромата бобов Criollo, ясная и настойчивая, как память. Это был аромат тех историй, которые рассказывают ночью у костра или в дешевых гостиничных номерах. Это был аромат краткой и страстной любви, ночей, полных неги и лени, под звездами чужих стран. Это был аромат реки и всех ее притоков, что стремятся к ликующему морю и дальше, за море, в Лондон, Москву, Рим, Марокко и дальше, дальше, дальше, – в такие места, какие мы видели лишь на страницах журналов, хотя тот ветер и приносил нам иногда дразнящие и соблазнительные напоминания о том, где нам еще предстоит побывать.

Но коварный ветер вечно лжет; он обещает так много, а приносит лишь сердечные страдания. Раньше он всегда говорил голосом моей матери, но теперь его голос стал гораздо больше похож на голос совсем другого человека, у которого смех словно комком застрял в горле, и от этого он выговаривает слова немного тягуче и насмешливо. Но почему же эти черные птицы все летят и летят? За кем? Только бы не за Анук и не за Розетт! Я слишком многое принесла в жертву и не допущу, чтобы моих дочерей унесло этим ветром. Но тогда за кем они прилетели?

Этот зов явно доносился из магазина, что на той стороне площади, и долгим эхом отдавался в моей душе. Так, наверное, мог бы звучать и мой собственный голос, голос той Вианн, какой я была, когда родила Анук. Может, отзвук того голоса и доносится до моих ушей сквозь все эти годы, словно крик голодного зверя?

Я гоню этот голос: Кыш, кыш, убирайся! И снова возвращаюсь к шоколаду.

Теперь звучит его базовая нота, нота дикорастущей черной смородины, довольно кислой, но вкусной, если ягоды собрать под Новый год. А пахнет этот шоколад лесной страной, палой листвой и тайной зимних специй. И этот запах что-то очень мне напоминает… возможно, сон, а может, нечто такое, что я видела много лет назад…

Вот и все. В шоколадных испарениях я увидела только черных птиц и красное небо. Я проверила, горит ли огонь под сковородой, но горелка потухла. Видимо, ее кто-то выключил. Ну да, вот он: молча стоит в дверях и наблюдает за мной. Даже теперь, после стольких лет, я все никак не привыкну к невероятной глубине и значительности его молчания. Сейчас молчание Ру было внимательно-настороженным; это было молчание дикого существа, которое совсем не уверено, что ему здесь рады.

– Глазурь начала пригорать, – пояснил он.

– Да нет, я следила.

– Ну и хорошо.

Мы давно не виделись. В последний раз Ру приходил еще до того, как умер Нарсис. А потом из-за этой истории с дубовым лесом упрямо держался подальше от Ланскне. Даже Розетт не удалось с ним поговорить, хотя Рейно, насколько я знаю, это делать пытался. Но у Ру никогда не было ни собственного дома, ни земли, он никогда за это ответственности не нес и относился к таким вещам с недоверием. Как и к людям, которые чересчур ценят свою собственность.

– Я побывал на могиле Нарсиса, – сказал он. – До этого там было слишком многолюдно.

Я понимала, почему он не пришел на похороны. Ру всегда ненавидел Рейно, и причины этой ненависти я способна понять. Хотя когда-то надеялась, что, может быть, Ру все-таки смягчится, однако ему свойственно копить неприязнь столь же упорно, как иные люди копят богатство.

– До чего приятно снова тебя увидеть. – Он улыбнулся, и я обняла его. От него так хорошо пахло – смесью древесного дыма, машинного масла и мыла, и в этой смеси чувствовался также грозный запах реки.

– Шоколад, – напомнил мне Ру.

Действительно пар больше не поднимался, шоколад остыл и снова начал затвердевать. На его поверхности словно возник одинокий призрачный знак вопроса. Чего ты хочешь, Вианн Роше? Чего на самом деле ты хочешь?

Я разогнала остатки испарений; вместе с ними – по крайней мере на время – исчезли и те черные птицы, что кричали на ветру.

– Ничего. Шоколад может и подождать, – сказала я и закрыла глаза.

Но оказалось, что я и с закрытыми глазами как бы продолжала наблюдать за нами обоими, испытывая при этом некую загадочную отстраненность; и чувство предсказанной мне утраты подобно тонкой паутине окутало каждый миг нашей близости. Я чувствовала губами теплые губы Ру; я вдыхала его теплый родной запах, даривший моей душе нежность и покой. Но даже в эти мгновения у меня в ушах по-прежнему звучал голос матери, и та фраза, сказанная ее голосом, значение которой сейчас мне, пожалуй, стало даже еще менее понятно, чем в ту ночь, когда родилась моя Розетт, а я выложила песком магический круг: