33. Из жизни клоунов

С погодой совершенно точно что-то произошло за последние тридцать лет: юг засыпает снегом, а в февральской Москве поют скворцы, например.

В субтропическом Сухуме последние дни сентября и даже начало октября почти ничем не отличались от августа. На пляжах по-прежнему оставалось множество любителей бархатного сезона, а вечерние аншлаги в передвижке № 13 и не думали заканчиваться. И даже на дневных детских представлениях зал был заполнен на девяносто процентов: школьники уехали по домам, но деток дошкольного возраста имелось в избытке.

А еще той теплой осенью нас здорово выручали санатории. Вся набережная Сухума была одним сплошным двухкилометровым променадом с гостиницами с одной стороны и морем – с другой. А заканчивалась набережная величественными белыми зданиями санаториев. Больших санаториев. И они никогда не пустовали, поток гражданских и военных с семьями и детьми всех возрастов не иссякал круглый год. Как-то, еще дома, мамина соседка-коллега, забежав на минутку, с ноткой зависти рассказывала у нас на кухне об удаче, которая улыбнулась одному известному передовику производства – он получил путевку в Сухум от заводского профсоюза. На целых двадцать четыре дня!

В городе таких санаториев было несколько. В Очамчире и Гудауте они тоже были, много, и оттуда люди с удовольствием ехали на цирковые представления. И даже из Гагры: пусть оттуда и до Сочинского стационарного цирка не так уж далеко, но наши билеты были дешевле, а программа – ничуть не хуже. Я очень надеялась, что сборы не упадут и все наши еще надолго останутся в Сухуме… Судя по разговорам в курилке, артисты труппы тоже этого хотели.

Дни, наполненные солнцем, морем, теплом и любимой работой, текли ровно и неспешно. Вели рос послушным и спокойным, но обещал стать просто громадным. Мои упражнения с булавами, кольцами и мячами вызывали у Витьки Ковбоя уже одобрение, а не смех, зритель шел на представления с удовольствием, директор Барский был доволен работой коллектива и выручкой – нам регулярно перепадали премии, и я послала мамочке целых сто рублей. Дрессировщица собак Алдона еще несколько раз ездила к батоно Джамалу на пастбище и однажды вернулась с коричневым пушистым комком за пазухой – дочерью великолепного Кобы. Понаблюдав за моим Вели, Алдона собралась через годик ввести в номер несколько новых трюков с кавказской овчаркой – такого никто в Союзе еще не делал.

Я уже говорила, что директор Барский всегда набирал местных жителей на временную работу. У нас так трудились уборщицы – приятные женщины пенсионного возраста, два водителя-экспедитора, рабочие, обслуживающие шапито, осветители, помощник электрика, ветеринар и терапевт из районной поликлиники (оба на полставки) и две молодые женщины – армянка и русская, которые работали билетерами, тоже местные. Красивая армяночка Сияна, увы, уже была вдовой, после гибели мужа воспитывала маленького сыночка, а жила с пожилой мамой неподалеку от нашего бывшего пустыря. За ней безуспешно ухаживал некто усатый, молодой и, как выяснилось, горячий.

В маленьком цирковом мире все быстро становятся в курсе дел каждого. То, что Сияна очень нравится одному из наших артистов, молодому татарину Энвару, а он нравится ей, мы поняли уже к концу первого месяца гастролей в Сухуме. Энвар выпускался из училища как жонглер, номерок у него был славный, но абсолютно обычный, проходной, без изюминки и куража – просто работа, которую он выполнял на совесть. Энвар дал мне парочку дельных, сугубо математических советов относительно техники жонглирования кольцами, стало понятнее, но бросать так, как он, я бы точно не хотела.

А дело было в том, что жонглер Энвар спал и видел себя коверным. Его комната в вагончике была завешана фотографиями великих клоунов, он знал наизусть их репризы и мог цитировать шутки и миниатюры часами. Можно представить себе его радость, когда наш молодой коверный Юрка Романов неожиданно предложил Энвару участвовать в древней, но любимой зрителем сценке «Кирпичи» в качестве партнера.

Сюжет незамысловат: после возни на манеже коверные бросают в зрительный зал кирпичи из пенопласта, которые на вид совершенно как настоящие – не отличишь, пока не возьмешь в руку. В ходе сценки зрители не догадываются, что на манеже вместе с настоящими кирпичами, гремящими у клоунов в ярких ведрах, используется реквизит, и когда артисты швыряют муляжи в зал, аж в самые дальние ряды, народ ахает и вскакивает с мест, бросаясь врассыпную от летящего «кирпича». Потом, конечно, все смущаются, хохочут и возвращают коверным по их просьбе реквизит обратно, бросая кирпичи в манеж. Один из клоунов (Энвар), как будто нечаянно ловит брошенный каким-нибудь мужчиной кирпич головой, смешно падает в обморок – ну, и так далее.

Сияна всегда выходила на номер жонглера и на эту репризу к центральному входу шапито и становилась у директорской ложи – оттуда лучше всего было смотреть на Энвара. А он мог видеть ее. И их обоих отлично видел молодой, усатый, горячий, но неудачливый ухажер Сияны. Понаблюдал немножко, да и сложил два и два, получив неутешительный результат.

Этот парень дружил с одним из осветителей и буквально через день сидел с ним рядом на площадке у световой пушки. Тихо сидел, а потом пытался проводить молодую женщину до дома, дожидаясь, пока она сдаст буклеты и программки старшему билетеру – нашей Фире Моисеевне. Ему это даже немножко удавалось сначала, только скоро провожать Сияну после вечерних представлений стал Энвар, а кавалер каждый раз получал очень вежливый отказ. И вот взыграл горячий нрав, а с ним проснулся корсиканский темперамент, начисто выключив товарищу голову, зато включив коварство.

Шло второе отделение. Репризу с кирпичами шпрехшталмейстер, расставляющий в программе номера, всегда пускал ближе к концу, чтоб движуха и легкий шухер слегка оживили подуставший от впечатлений зал. Мы с Давидом Вахтанговичем стояли, как обычно, у форганга, Сияна замерла напротив, у центрального выхода, Юрка и Энвар работали в манеже. И вот бутафорские кирпичи полетели в зал, тот, что бросил Энвар, как обычно – в желтый сектор, туда, где сидел рядом с осветителем усатый Отелло. Визг, хохот, суета и назад летят… два кирпича, один лидирует и достигает манежа первым. Энвар делает шаг вперед, Давид Вахтангович не своим голосом орет:

– Энвар, не лови, не лови, мляя!!

Энвар оборачивается к нему, кирпич свистит мимо и с грохотом разваливает стойку с реквизитом для следующего номера, которую униформа установила, пока коверные развлекали зал.

Он был настоящий, тот кирпич. Тяжелый и смертельно опасный. Брошенный сильной рукой с высоты десятого ряда, он запросто убил бы или сильно покалечил парня, если бы не опыт, интуиция и невероятная концентрация Давида Вахтанговича, – я ведь и извилиной пошевелить не успела, Юрка и Энвар не сориентировались тоже, а шпрех мгновенно все понял. И Сияна тоже поняла, я видела, как она подалась вперед и как закрыла лицо руками, когда кирпич врезался в стойку.

Ничего не заметившие зрители со смехом расселись по местам, коверные убежали за форганг, разноцветное колесо представления покатилось дальше. Конечно, Юрка, Энвар и кто-то еще из наших помчались ловить ревнивца, но того и след простыл. Осветитель, офигевший и весь трясущийся от ярости, предъявил преследователям оторванный рукав полосатой рубашки – это он пытался скрутить усатого, но тот вырвался, спрыгнул вниз с настила и исчез.

Домой к нему решили не ехать, хоть Гурам Гвазава и настаивал на том, что засранца надо найти и покарать, но Энвар, счастливый оттого, что Сияна впервые обняла его, да еще и при всех, махнул рукой – пусть живет себе, главное, чтоб ума хватило больше не подходить к цирку на расстояние пушечного выстрела.

Конечно, счастье делает человека великодушным, но Энвар еще и сам по себе был хорошим и добрым. Сияна, наверное, это почувствовала сразу. Они были женаты уже много лет, когда мы встретились все так же в цирке, только уже в другой жизни и в другой стране. Энвар давно стал очень приличным соло-клоуном, а младшему из их с Сияной троих сыновей только что исполнилось три года.

Но это все будет еще не скоро и в другой истории, а пока на очередном вечернем представлении Давид Вахтангович шепнул мне:

– Ты посмотри в первый ряд справа от ложи. Какая дама нас почтила вниманием… Высший класс!

Я глянула. Да, дама была что надо. В пестрой толпе зрителей она выделялась, как венценосный журавль среди разноцветных попугайчиков: длинная шея, пепельно-жемчужные волосы, собранные в высокую прическу, очень тонкое лицо с яркими губами и какие-то камни в ушах, горящие огнем при каждом повороте красивой головки (что так сверкают чистые, крупные бриллианты, я узнала гораздо позже), элегантное платье цвета увядшей розы. Рядом с дамой сидел мужчина в генеральском мундире – звезды генерал-лейтенанта я отлично разглядела даже от форганга.

Они были классные оба. Искренне хлопали, внимательно и заинтересованно смотрели номера, вернее, три первых номера. А потом на манеж выскочил Юрка Романов в гриме Рыжего клоуна. Рыжий клоун потому и рыжий, что волосы или парик у него желтого или оранжевого цвета, обязательный накладной нос и утрированный грим на лице – красный большой рот, подрисованные брови и глаза. Ну, традиция, что ли, такая в цирке, образ с незапамятных времен сложился.

Юрка не был бы Юркой, если б не разглядел мигом чудесную даму в первом ряду. А как разглядел, так и кинулся к ней, чтоб вручить огромную пластмассовую ромашку – с этого начиналась его реприза «Клоун и Принцесса». И тут случилось нечто невообразимое. Мы потом долго вспоминали этот казус в курилке, а отголоски истории, обросшие невообразимыми деталями, долетали до меня и спустя много лет.

Мама дорогая, как она заорала! Ее вопль перекрыл игривую мелодию, которую исполнял оркестр, и это не был женский изящный визг. Она кричала каким-то утробным голосом, протяжным и довольно низким, потом вскочила и ринулась куда глаза глядят, но не к выходу, а почему-то в нашу сторону, к форгангу. Генерал побежал за ней, а Юрка остолбенел прямо там, у барьера, который так и не перелез. Ромашка выпала у него из рук, но он этого, по-моему, даже не заметил.

Оркестр растерянно заиграл совсем тихо, зрительный зал тревожно зашумел, какой-то мужчина крикнул:

– Чего она так испугалась? Она знакома с клоуном? – встал с места и тоже направился к форгангу. Давид Вахтангович уже обнимал за плечи заплаканную женщину и потихоньку уводил ее за кулисы. Бледный генерал шел рядом, по его лицу было видно, что мужчина абсолютно ничего не понимает и даже, пожалуй, испуган.

– Объяви десятиминутную паузу, Лора. Этого должно хватить, – сказал мне шпрех, и я попросила зрителей дать нам немного времени, пока женщине окажут помощь. В такой обстановке продолжать представление было все равно невозможно.

За форгангом собрались ничего не понимающие артисты, крик слышали все, но никто ничего не видел. Женщину усадили на стул, кто-то сбегал за водой, кого-то Давид Вахтангович послал за нашим массажистом Олегом Яковлевичем – среди присутствующих он был ближе всех к медицине. Рита Бакирева присела перед продолжающей беззвучно плакать женщиной на корточки и взяла ее руки в свои. Генерал беспомощно топтался рядом и бормотал:

– Алечка, ну что ж ты, Алечка? Все же хорошо было… ты успокойся, милая…

И тут сквозь толпу протиснулся тот мужчина, который спрашивал, знает ли Алечка клоуна. Юрку Романова он вел под руку. Даже не вел – почти волок. Совершенно обалдевший Юрка не сопротивлялся такому унижению, хотя легко мог бы отбросить своего конвоира аж к курилке, силы у него хватало.

– Пропустите, товарищи, я следователь, вот мои документы, мне нужно задать этой женщине несколько вопро…

Но несчастная, увидев клоуна прямо перед собой, опять затряслась и замотала головой, вцепившись в Ритины руки с такой силой, что фиолетовые следы от ее ногтей Бакирева потом выводила бодягой. Давид Вахтангович повернулся к Романову:

– Товарищ следователь, вы спрашиваете не того, – голос шпреха был спокоен, но в нем звенел металл. – Юра, ты знаешь эту женщину?

– Да я ее впервые вижу, честное слово! Я вообще не понимаю, что тут происходит, Давид! – Юрка и сам уже чуть не плакал.

– А все-таки, вы знаете этого человека? – настойчивый следователь протянул даме стакан с водой.

– Н-н-нееет… – замотала она изрядно растрепавшейся прической. И прошептала: – Я очень боюсь клоунов, с детства, думала, что все прошло за двадцать пять лет… ошиблась… я не могу себя контролировать, мне очень стыдно, простите…

Странное слово – коулрофобия. Этот страх и по сей день не относят к психозам, но если то, чему мы все были свидетелями, не психоз, то что? Олег Таймень увел Алю и ее мужа к себе в вагончик, следователь при всех извинился перед Юркой и куда-то слился, цирковые по очереди обнимали коверного, пытаясь хоть как-то подбодрить. Давид Вахтангович вышел к зрителям и мягко объяснил им, что у женщины был нервный срыв, что это особенность ее психики, и что сейчас ей гораздо лучше. Народ, кажется, понял. Во всяком случае, веселье пошло своим чередом.

Только дальше работали в этот вечер Энвар и дядя Коля – Юрка никак не мог оправиться от шока и на манеж выходить был просто не в состоянии. Лежал пластом у Агеева в вагончике и пил водку. Давид Вахтангович его понял. А Света Павловская после представления сказала мне:

– Уф, как хорошо, что Ирка (жена Юры) приболела и в гостинице лежит, как хорошо, что она не присутствовала при этом кошмаре. В течение хотя бы пяти минут видеть, что твоего мужа до истерики боится незнакомая красотка – поседеть же можно от всяких мыслей! Следак тот ведь сразу стойку сделал, решил, видимо, что наш Юрка маньячит в свободное от клоунады время, а Алечка эта психованная – его чудом спасшаяся жертва. Зачем Ирке эти нервы?

Олег Таймень потом рассказал Агееву, что, напоив Алю с генералом собственноручно собранным в тайге успокоительным сбором, он посадил обоих в такси и порекомендовал сразу после возвращения из санатория домой обратиться к серьезному специалисту. Оказывается, у красивой этой женщины в детстве была жуткая история, связанная с человеком в клоунском гриме, и Аля сама не знала о силе и глубине поселившегося в ней ужаса, потому что живет с мужем в далеком северном гарнизоне, а там цирков нет в радиусе двух тысяч километров.

Поздним вечером, когда Костя, Ковбой, я и Володя Агеев прогуливали Вели и немного пьяненького Юрку вдоль пляжей, Троепольский вдруг спросил:

– А вы поняли, почему наш Вахтангович психанул? Да потому, что дурак этот милицейский. Рвение служебное, конечно, штука хорошая, похвально, что гражданин следователь тащит службу, не зная отдыха даже во время отдыха, но есть совершенно очевидный факт: человека в клоунском гриме узнать невозможно.