13. Праздник внутри праздника – о веселье и смерти

Итак, окончание гастролей в этом городе, совпавшее с днем рождения нашего любимого шпреха. А еще цирковые поздравляли друг друга с окончанием гастролей.

Кстати, вот и шибболет. Только в цирке люди говорят друг другу: «С выходным!», «С началом!», «С окончанием!», «С закрытием!». И никто никогда не скажет о чем-то – «последний». Назовут заключительным. Неукоснительные правила.

Подготовка захватила всех. Канистры с вином и коньяком занимали почти все пространство курилки – нам везли спиртное прямо с завода. Любил советский народ цирк, очень любил. Любили цирк и руководители всех рангов, появлялись со чадами и домочадцами в директорской ложе регулярно и ни в чем не могли отказать цирковым артистам. А наоборот, всячески проявляли понимание. Например, директор местного мясокомбината, на котором наш Барский все время гастролей, почти полтора месяца, заказывал мясо зверям, уважил весь коллектив и персонально Давида Вахтанговича свиньей. Целую тушу крупной хавроньи привезли прямо к цирку.

Воодушевившись перспективой шашлыка по-карски в исполнении виновника торжества, наши ребята быстренько сложили два вместительных кирпичных мангала, наполнили водой и засыпали привезенным с хладокомбината льдом три корыта для помывки собак – там охлаждались бутылки со всем, включая лимонад. В коллективе было больше пятидесяти человек, организаторы хотели, чтоб никто не ушел. Вообще никак не ушел, не говоря уж о не ушел обиженным. Всяких овощей, фруктов и зелени в избытке предоставила благословенная земля юго-западной Украины, и разноцветные горы их возвышались в конюшне. А предусмотрительный Олег Таймень принес и поставил в укромном уголке ведро, закрытое крышкой, – в нем таилась фирменная травяная «похмельная» настойка каких-то таежных трав и даже, кажется, лиан. Пучки этих трав висели в вагончике массажиста повсюду, очень он уважал природные целительные свойства растений и верил в них. К концу первого сезона работы Олега в коллективе остальные, между прочим, тоже поверили.

Из всей нашей труппы спиртное вообще не употребляли пятеро. Я (по причине юности и воспитания), две раритетные билетерши – ровесницы века (по состоянию здоровья), штатный электрик Коля (зашился) и сорокалетний монтер Сева, у которого к тому времени уже были удалены две трети желудка, он свое выпил. Ну и звери не пили, конечно. Им просто никто не догадался налить.

Праздник продолжался всю ночь. Радостный, легкий, под негромкую музыку циркового оркестра – пока музыканты были еще в состоянии держать инструменты. А когда уже не смогли, то артисты принесли гитары. Пели, танцевали под аккордеон, уговорили виновника торжества: Давид Вахтангович с Барским, на русском и грузинском, очень душевно исполнили а капелла песню о Тбилиси (ее часто передавали по радио и по телевидению: «Расцветай под солнцем, Грузия моя…»). Никого не забыли угостить: лошадям отнесли праздничное меню из яблок и морковки, а некоторые из «малых сих» позаботились о себе сами. Вокруг столов вертелись собачки дрессировщицы Алдоны, быстро превращаясь от обжорства в гладкие или мохнатые шары – в зависимости от количества шерсти. Это были пожилые собачки, из тех, которые на пенсии и которым уже можно есть все. Рабочие собаки громко и выразительно вздыхали в вольерах, но свиного шашлыка им же нельзя – дали просто говядины. Возмущенно трясущей прутья клетки и призывно трубящей медведице Машке тоже обломилось – рабочие отнесли ей чуть поджаренное мясо без специй. Когда еще могли ходить, конечно.

Сидел за столом и Михалыч. Он как-то сам собой завелся у нас. Обычно после премьеры в каждом новом городе у цирковых была традиция выпивать по стакану особого пунша, который варила наша Фира Моисеевна. Необыкновенно душистый, пахнущий сразу всеми фруктами на свете, легкий, чуть терпкий, пунш назывался почему-то арагонским и варился по секретному семейному рецепту. За неимением рома Фира Моисеевна использовала армянский коньяк из неисчерпаемых запасов директора Барского.

Так вот, на вечеринке в том городе артисты допивали уже свои «премьерные» стаканы, когда Давид Вахтангович заметил пожилого человека, сидевшего на лавочке у ворот цирка, немедленно позвал его, налил темно-золотого напитка в кружку, которую человек достал из кармана потрепанного пиджака, предложил поесть с нами и тихо с ним о чем-то заговорил.

Седой человек был явно старше шпреха, держался с достоинством, говорил негромко, ел неторопливо и аккуратно. Утром я увидела его помогающим электрику, который копался в щитке. Днем он красил скамейку возле кассы, а вечером починил закапризничавший «Зингер» драгоценной моей Фиры Моисеевны и чуть разболтавшийся массажный стол Олега Тайменя. Еще через день-два всем уже казалось, что Михалыч всегда был с нами, и никто не удивился, когда Юрий Евгеньевич и ему выдал билет на поезд до следующего города на нашем маршруте. Михалыч пришел на вокзал с саквояжем, фибровым чемоданом и большим ящиком на колесах. Неподъемный ящик и чемодан загрузили с прочим багажом, а саквояж Михалыч взял с собой в вагон. В саквояже приглушенно брякало что-то металлическое. Что это были заготовки, стало понятно, когда на новой площадке установили шатер, цирковые вовсю обустраивались, а метатель ножей Пашка Ланге нашел подходящее дерево, повесил на него репетиционную свою мишень и немедленно приступил – перерыв в сутки сбивал руку, а этого Пашка позволить себе не мог. Михалыч наблюдал какое-то время за свистящими в воздухе ножами.

– Павлик, а дай-ка мне эти веретенца, – попросил он.

Паша протянул чехол с ножами, Михалыч вынул ножи из гнезд, повертел и сказал:

– На половине из них, Павлик, заточка плохая, крадет эффект. Сейчас.

Подошел к своему огромному ящику, отпер его, и оказалось, что внутри целая мастерская: наковаленка, круги, мусаты, точило, молоточки, маленькая печь и много чего еще. Так у нашего коллектива появился свой мастер ножей, кузнец, знаток любого режущего железа Михалыч, знаменитый когда-то на весь Союз оружейник и эксперт. Никто из наших не спрашивал, почему тот, о ком писали газеты, о ком сняли два документальных фильма (это мне Барский рассказал), оказался в глухой провинции и почему так легко согласился поехать с передвижкой. А сам он не распространялся на эту тему.

Михалыч постучал вилкой по тарелке, народ примолк. Мастер поднялся и протянул Давиду Вахтанговичу сверток:

– Владей, Давид. Только осторожно, прошу тебя, он может быть опасен даже для хозяина.

Давид Вахтангович развернул синюю ткань, и мы увидели нож. Нет, Нож. Я тогда ничего не понимала в клинках, но этот завораживал. Он был как застывшее движение, как кусок света, как длинный осколок узорчатой воды, как лепесток булатного цветка. Невероятно прекрасный и очень опасный, да. Михалыч поднял с земли кусок веревки толщиной примерно в два пальца (такими увязывали в тюки сено для лошадей и ослика Яшки), подбросил в воздух. Давид Вахтангович просто подставил клинок – и на землю упали два куска веревки.

Позже, все в том же Сухуме, друг и двоюродный брат, директор ликероводочного завода Гурам Гвазава предлагал Давиду Вахтанговичу за этот нож три золотых червонца времен Александра Третьего, но шпрех от обмена отказался.

– Почему, дзмао, дорогой? Этих денег на хороший кусок старости тебе хватит! – горячился темпераментный грузин. Давид Вахтангович помолчал и негромко сказал:

– У меня с жизнью с некоторых пор заключен договор, Гурам. Следуя ему, я не забочусь о будущем, потому что это бессмысленно. Мне важно, как я прожил свой сегодняшний день, утром предполагая, что он может быть последним.

Самое лучшее в цирковых междусобойчиках – это, конечно, разговоры. Анекдоты, рассказы о старом цирке, о знаменитых артистах, смешные байки и даже легенды. Как во всяком довольно закрытом сообществе, здесь свои понятия о хорошем и плохом, о вечном и преходящем. И они несколько отличаются от общепринятых, потому что в цирке работают совершенно другие правила. В ту ночь пожилой тренер-берейтор Аслан Викторович, бывший жокей, очень известный в прошлом наездник-универсал, работавший во всех знаменитых конных аттракционах Союзгосцирка, рассказал неоднозначную и невероятную историю о Дарующей Покой. Я много раз ее пересказывала, хорошо помню и сейчас:

– Мой учитель был черкесом. Адыгом, если уж точно. Родом из горного аула, с трех лет сидел в седле. Лошадей понимал с одного взгляда, любил их беззаветно, разговаривать с ними умел. Не помню, чтоб он хоть раз лошадь ударил, да и кони его берегли – один перелом всего и был у него. Мыслимое ли дело для того, кто всю жизнь в седле провел? Обычно у конников травма на травме, потому что лошадь – большое и пугливое животное. Когда мы на «Мосфильме» каскадерами подрабатывали, учитель познакомил меня с Ирбеком Кантемировым. Через полгода я уже под брюхом скачущей лошади у них в аттракционе пролезал, любой вольтиж в намете легко выполнял. Да и вообще, после работы у Ирбека тебя в лучший конный номер с руками отрывали, как Знак качества эта запись в трудовой книжке была.

Работали мы тогда в одном из стационарных южных цирков. Как сейчас помню, в последнюю субботу гастролей это случилось. На вечернем представлении в первом ряду сидело семейство с ребенком лет четырех. Наш аттракцион большой, лошадей много, нужно ковер убирать перед номером, а то хватит на десяток выступлений, и все – подковы изорвут его в клочья. Шпрех опытный в том стационаре был, ставил номер всегда во второе отделение, чтоб униформа в антракте могла манеж подготовить, ковер снять.

Дите в первом ряду к концу представления утомилось, уже не знало, куда себя деть, и развлекалось тем, что достало откуда-то большущий воздушный шар и начало размахивать им – я, когда манеж проверять вышел, это сразу заметил и подумал еще, что контролеры в зале невнимательны, нельзя такое допускать при работе животных. Ладно, думаю, не буду женщин подставлять, они все пожилые уже, квартальной премии махом лишат, а это треть зарплаты все-таки. Обойдется авось, думаю. Тем более, что самые молодые лошади у нас в шорах скачут, движение шарика их не отвлечет, а опытным коням все до фени, они только наездников видят и слышат во время работы… Но не обошлось.

В финале номера мой друг Мишка на приличной скорости делал очень сложный трюк: двойное сальто с поворотом со спины лошади с приходом на круп другой лошади, скачущей сзади без седла. И вот когда Мишка в воздухе докручивал второе сальто, гадский ребенок свой шарик и лопнул. Музыка, привычная лошадям, как раз в этот момент прекратилась, только легкая барабанная дробь подчеркивала сложность трюка. Практически в тишине хлопок получился громким, как выстрел, и бабахнуло прямо перед мордой молодой лошади, на которую должен был прийти Миха. Лошадь шарахнулась вбок, Мишка с высоты прыжка пришел ногами в пустоту, перевернулся в воздухе, упал навзничь и отрубился, а через секунду на него завалилась идущая третьей кобыла. Опытная была, в сторону хотела отскочить, но неудачно грохнулась ногами о барьер и упала прямо на лежащего человека. Я свою лошадь, что следующей шла, успел рывком в центр манежа послать. Самые экзальтированные зрители орут, по манежу носятся испуганные лошади, кобыла пытается встать, катается по Мишке, но не может подняться – ногу, похоже, повредила, мы стараемся поднять ее, из-за кулис бежит цирковой врач, артисты на манеж повыскакивали… Кошмар, в общем.

Представление мгновенно прервали, народ с пониманием, тихо разошелся (родители и чадо из первого ряда исчезли сразу, как будто поняли, что будут к ним вопросы и всякие другие, менее хорошие, слова), вызвали бригаду скорой. Перевернули Мишу осторожно, а он белый весь, много крови под ним почему-то. И в сознание не приходит. В общем, приехавшие доктор с фельдшером переглянулись, сказали, что не повезут такого, и вызвали бригаду из горбольницы. Те примчались очень быстро, осмотрели: возможный перелом позвоночника со смещением, перелом грудины, переломы ребер, руки, открытый перелом бедра. Судя по неестественному положению таза, он тоже сломан – кобыла больше полутонны весит да еще и повалялась по Мишке, пытаясь встать. «Прогноз совсем хреновый, – матерится доктор, – позвоночнику хана и, может, не в одном месте, вот что самое страшное. На этом фоне потроха угробленные, кровотечение и все остальные травмы уже особого значения не имеют. Потому что ближайшая серьезная больница у нас в столице края, а это почти триста километров по горам».

– В городской богадельне не дотянет он до утра, бедный парень, нет там оборудования такого, всех серьезных больных в край возим, – чуть не плачет пожилой доктор и пытается найти на бледной Мишкиной руке вену. Не находит и колет в плечо, в бедро – колет то, что есть в его небогатом чемоданчике.

Притащили снятую с петель дверь гримерки, переложили на нее Мишку. Доктор опять укол сделал. Тут Мишка глаза открыл и прямо на меня посмотрел – я как раз под голову ему свою рубашку пристраивал. А в глазах такая мука, что у меня чуть зубы не раскрошились. Я и сейчас уверен, что он сразу все про себя и про перспективы свои понял каким-то образом.

– Не хочу таким, не надо, больно… пожалуйста, – шепчет, а я ничем помочь ему не могу, только губы от бессилия кусаю. Доктора в сторону отошли, совещаются, шепотом орут друг на друга, решают все-таки везти в горбольницу. А у Мишки уже темная кровь изо рта потекла.

И тут все как-то притихли. Я голову поднимаю – сквозь толпу артистов пробирается пожилая женщина. Вроде, билетером на входе работала, я ее в фойе, кажется, видел пару раз, но не уверен. Тихим голосом просит всех отойти, мы почему-то послушно расступаемся, даже старый доктор с кряхтением поднимается и отходит к коллегам, а она неожиданно легко для своих лет и седин присаживается на корточки возле Мишки. Кровь платочком у него с лица вытирает, кладет руки ему на голову и закрывает глаза. Минуту сидит неподвижно, вторую – мы стоим вокруг, тишина такая, что слышно, как за форгангом кто-то из девочек негромко плачет. Женщина говорит что-то вроде «вот так… он больше не страдает», ей помогают подняться, и она отходит в сторону. А Мишка лежит и улыбается, да так хорошо, спокойно.

Доктора подошли.

– Давайте, берем вместе с дверью, мужики, осторожно. Подождите! Не надо, он не дышит, пульса нет. Все.

Алан Викторович закуривает, народ потрясенно молчит. Потом кто-то из молодых тихо спрашивает:

– Она его убила??

Старый берейтор подбрасывает в костер еще полешков и ничего не отвечает. Рита Бакирева подставляет стакан под темную струю коньяка:

– Не говори так, это неправильно и несправедливо. Она даровала мальчику покой. Мальчик не пережил бы эту ночь все равно, но терпел бы муки, которых не заслужил. Я тоже слышала о ней, о Дарующей Покой. Мой третий муж видел ее, когда в N-ском цирке воздушный гимнаст Бартеньев во время вращения выронил из зубника свою жену – челюсть ему плохо сделали, не удержал. Двенадцать метров Тася пролетела и упала на кресла в зал, переломалась вся, но в сознании была, ее трогать боялись, очень кричала, бедная. Женщина с седыми волосами точно так же вышла из толпы артистов, сгрудившихся вокруг лежащей, и взяла ее за руку. Скорая долго ехала, зима была, заносы, так что доктора уже только смерть констатировали. Тасю Бартеньеву потом вскрывали, семья настояла – повреждения оказались несовместимы с жизнью. Дарующая Покой появляется только в том случае, если у артиста смертельные травмы, если нет ни единого шанса. И только чтоб облегчить ему последние часы, превратив их в минуты. И это – несомненное благо. Выпьем же за ее руки.

Все пьют не чокаясь, я тоже выпиваю свой лимонад и пододвигаюсь к костру: мне кажется, что хрупкая женщина с белоснежными волосами стоит у технического входа в конюшню, там, где горит дежурный фонарь. Чудится, что она улыбается, но все равно делается как-то зябко. Впрочем, воображение у меня всегда было богатым. Только немножко странно, что и Сашка Якубов пристально вглядывается в тени у конюшни, и Давид Вахтангович смотрит в ту же сторону…

Какое-то время веселая толпа цирковых задумчиво молчит, но тут одна из собачонок, окончательно обнаглев, прыгает на колени кому-то из сидящих около стола, а оттуда непосредственно на стол и вцепляется в здоровенный кус мяса размером с нее саму. Все хохочут, обстановка мгновенно разряжается – цирковые не грустят долго. Это неконструктивно. Кто знает, может, завтра Дарующая Покой придет помочь кому-то из них?

Веселье продолжилось, как будто и не было мистического рассказа – у наших простое и ясное отношение ко многому, что вне цирка выглядит трагично. Риск включен в контракт, и все отлично помнят об этом.

Под финал той мощной двойной гулямбы наш цирковой городок выглядел натуральной иллюстрацией к цитате «о, поле-поле, кто тебя усеял мертвыми костями?». Некоторые особо уставшие где попадали, там и забылись счастливым сном. В живописных позах. А чего? До начала работы еще целых три дня, можно расслабиться.

Утром, лавируя между павшими в нелегкой борьбе с зеленым змием, я сходила к вагончику директора Барского – было немного тревожно за пожилых джентльменов, погулявших с полной отдачей. Когда мы с Фирой Моисеевной покидали празднество, обычно очень сдержанный доблестный виновник торжества, демонстрируя многогранность своих талантов, как раз собирался сорваться в огненный танец и до основ потрясти разогретый коллектив настоящей грузинской лезгинкой. А друг Барский, седой, вальяжный и хромой, отбросив трость и словно забыв об искалеченной ноге, намеревался Давиду Вахтанговичу в этом помочь. Мощный храп дуэтом, гремящий из «квартиры» директора, меня успокоил: друзья, видимо, продолжили вечеринку у Барского в вагончике, да там и полегли, сраженные эмоциями и коньяком.

Все еще печальная от горького разочарования в ничтожном Толяне, наша Рита в течение всей праздничной ночи старательно и вдумчиво снимала стресс. И весьма преуспела, надо сказать. А мне случайно довелось убедиться: золото украшало Бакиреву не только извне. Оно было и внутри. В виде зубов. В то время «статусные» зубы почему-то делали из золота. Мосты, коронки – все было красиво, богато, все блестело и матово светилось. У Риты из благородного металла была построена практически вся нижняя челюсть. Вставная. Точно знаю, потому что сама держала ее в руках.

Проведав спящих директора и именинника, я собралась было пойти поспать еще немножечко, но увидела странное: около ступенек своего вагончика в легком утреннем тумане изящно ползала на карачках заслуженная артистка Маргарита Бакирева. И шарила рукой под ступеньками и около. Да и в лице ее что-то изменилось. Щеки как-то трагически ввалились, что ли? Переживает все, бедная… Я наклонилась:

– Что вы там делаете, Рита? Вам плохо? Принести водички? Может, компотику? Пива?

– Хошошо се, шубы тателяла тока, тлять…

Шубы? Какие шубы?? Лето же. Конец июля. Но с третьей попытки я поняла. Закусив губу и трясясь от напряжения, чтоб непочтительно не расхохотаться, принялась ползать рядом в траве, постепенно расширяя ареал поиска, а сзади жалобно причмокивали:

– Тлять, йоптьютюмать… тлять…

Вскоре я ее нашла. Драгоценная запчасть смирно лежала среди кустиков календулы в нескольких метрах от первоначального района поисков. Впрочем, Рита в том состоянии (похмелье – штука тонкая) не заметила бы и челюсть тираннозавра, не то что свою. Да чего там челюсть, она и самого тираннозавра не заметила бы. Находка была ополоснута коньяком, водворена на законное место – и воцарилась гармония. А я за розыскные способности, зоркий глаз и последующую сдержанную молчаливость была премирована Маргаритой Генриховной ценным подарком. Старинное кольцо красного золота в виде двух целующихся собачьих голов долго было моим талисманом, пока волны жизни не смыли его с моего пальца.

И мне, до того дня вообще ни разу не видевшей пьяной тетки, почему-то даже в голову не пришло со всем юношеским максимализмом осудить немолодую уже и не очень здоровую женщину за невоздержанность в возлияниях. Все происходящее с Ритой ощущалось органичным и правильным. Человек имеет полное право жить свою жизнь так, как считает нужным, в аскезе или разгульно, если это не приносит никому беды.

А на следующий день появился он.