Июнь 2009

Мы пересекаем луг и проходим мимо лошадиного пастбища. Кажется, мы в деревне, однако мы всего лишь проехали восемнадцать минут на автобусе от метро «Гульмарсплан». Ты намереваешься показать мне дом, где ты вырос, и с энтузиазмом рассказываешь о каждой кочке, канаве или холмике, мимо которых мы проходим. «Вон там жил странноватый старичок, когда мы были маленькими», – рассказываешь ты, указывая на развалюху на горе. «А вот здесь я однажды прилег и заснул, возвращаясь с вечеринки», – говоришь ты, указывая на обочину у глубокой канавы. По другую сторону канавы расположено лошадиное пастбище. Я останавливаюсь, перепрыгиваю через канаву, встаю у электрической изгороди и подзываю одну из лошадей, которая пасется чуть в стороне. Она не идет к нам. Начало июня, трава на пастбище нежно-зеленая. Ни одна лошадь не видит никаких причин приближаться к электрической изгороди, где я стою и подзываю их. Я разочарована. Как приятно было бы погладить лошадиную морду – к тому же я хочу собраться с силами и растянуть последние минуты, пока мы одни. Вскоре мне предстоит знакомство с твоими родителями. Я немного нервничаю.

Меня удивило, когда ты спросил, не хочу ли я поехать с тобой к ним. Мы не так давно встречаемся. Насколько мне известно, ты пока не называешь себя моим бойфрендом. И меня не считаешь своей девушкой. Я – человек, с которым ты «тусуешься». Я тебе «нравлюсь». Однако ты высказываешь желание взять меня с собой к своим родителям, представить меня им. Такое поведение сбивает меня с толку. Мне трудно вычислить размеры инвестиций с твоей стороны. На эпитеты ты скуп, а с родителями уже готов познакомить. Расчеты не сходятся, я не могу понять, что у тебя на уме. Подозреваю, что от этого я влюбляюсь еще больше.

Кстати, ты мало что рассказываешь о своих родителях. Уже на раннем этапе нашего знакомства ты заявил, что у тебя нет травматических переживаний детства – о нем тебе вообще нечего особо рассказывать. Я автоматически подумала, что те, кто так говорит, обычно имеют самые серьезные душевные травмы. У меня самой их воз и маленькая тележка. Мои родители развелись, когда мне было восемь лет, и я была совершенно убита, когда мама переехала из нашего дома в близлежащую квартиру. Когда мне было девять, папа влюбился в маму моей подружки по переписке – по этому поводу я тоже была совершенно убита. В новом составе семьи мы покинули Стокгольм и поселились на хуторе в Вестманланде, когда мне было двенадцать. В подростковые годы я все больше отдалялась от мамы. Когда мне было семнадцать, папа заболел раком – он умер, когда мне было восемнадцать. Не без кокетства я представляла полный набор своих травматических переживаний детства, если кто-нибудь спрашивал. Я ношу их как маленькие украшения и недоумеваю, почему ты не делаешь так же. Разве возможно, чтобы ты не перенес никаких душевных травм?

С тех пор я пыталась хоть что-нибудь выяснить. Откуда ты родом? Кто твои родители? Неужели они и вправду прожили вместе столько лет, поженившись еще в подростковые годы и родив четверых детей с разницей в двадцать четыре года между старшим и младшим? Как выглядел твой протест в подростковые годы? Или у тебя его не было? Чем ты занимался в свободное время? Каким ты был в средней школе, в старших классах, в гимназии? Кого больше всех любил среди братьев-сестер и почему? Кто впервые разбил твое сердце? Кто тебя воспитывал, как ты сформировался, о чем вы говорили за семейным ужином? Как ты стал таким, каким стал?

Все чаще находясь рядом с тобой, я в последние недели сделала вывод, что тебе ближе всех мама. Вы часто разговариваете по телефону – почти каждый день. Когда вы разговариваете, ты обычно отвечаешь односложно, ведешь себя непочтительно. Говоришь ей, чтобы она перестала курить в трубку, просишь ее перейти к делу и заявляешь, что ты заранее знаешь, что она собирается рассказать. Иногда создается впечатление, что она помешала тебе своим звонком, хотя ты сам ей позвонил. Случалось, ты сам ей звонишь – и уже через минуту начинаешь на нее шипеть. Однако ты заканчиваешь все разговоры словом «целую», а иногда добавляешь «люблю тебя», прежде чем закончить разговор. Иногда ты перезваниваешь, едва положив трубку, и просишь прощения за то, что разговаривал с ней таким тоном. От всего этого я совершенно сбита с толку. Мне очень любопытно познакомиться с твоими родителями. Скоро я все узнаю – но вдруг у меня возникает желание оттянуть момент встречи.

После недолгой пешей прогулки мы на месте. Сворачиваем с узкой лесной тропинки, и перед нами возникает небольшой четырехугольный коричневый дом, утопающий в огромном саду. Дом обветшал, на фасаде пятна, черепица крыши поросла мхом. К дому ведет посыпанная гравием дорожка, окруженная с обеих сторон газонами. По одну сторону растут яблони, по другую – малинник, да такой огромный, что я подобного и в жизни не видела. Я насчитала пять рядов, в каждом не меньше десяти метров, а кусты выше твоего роста, тянутся вверх метра на два от земли. Выпустив мою руку, ты заходишь в малинник, чтобы оглядеть кусты вблизи. Я стою рядом, восклицая «ой» и «вау». Внезапно откуда-то появляется твой отец.

С буйной шевелюрой, крючковатым носом и криво сидящими очками, в перепачканной рабочей одежде и с грязью под ногтями, с сочным басом, который так не похож на твой высокий и мягкий голос, он более всего смахивает на учителя – он и есть учитель. Учитель ремесленного мастерства. Его голубые глаза устремлены прямо на меня, он не отводит взгляда – с выражением любопытства на лице он протягивает мне руку. Рукопожатие у него крепкое – моя рука кажется в его руке совсем детской. Мне немного больно, когда он сжимает мою руку и долго держит ее в своей. Я пытаюсь тоже пожать, но это не получается. Моя рука совершенно потерялась в его большой ладони.

Поприветствовав меня и сказав: «Добро пожаловать!», он подходит к тебе, стоящему в малиннике и изучающему кусты. Далее следует длинная лекция о предполагаемом урожае. «Наш малинник видно на Google Earth», – с гордостью заявляет твой папа. И продолжает рассказывать о малине. О том, как зимняя и весенняя погода влияет на урожай. Как он удобряет кусты. О том, что в плохой год малины хватает только на зиму – и тут я узнаю, что вы едите на завтрак блинчики с малиновым вареньем семь дней в неделю. Твой папа спрашивает, рассказал ли ты мне, что все детство каждый день ел на завтрак малину. «Рассказал», – подтверждаю я, с готовностью поддерживая твоего папу в его гордости за малину и гигантские кусты. Твой папа с довольным видом подсмеивается, продолжает говорить без остановки. «Нам пришлось купить в мастерскую еще один морозильник исключительно для малины», – рассказывает он. «Малины лучшей нашей не сыскать, – хвастается он. И обещает: – Скоро сама попробуешь».

Мы долго стоим среди кустов. Энтузиазм и словесный поток твоего отца придают мне уверенности. Ему нравится рассказывать, мне – слушать. Впитывать. Расстановка сил подходит мне как нельзя лучше. У твоего папы открытый и искренний взгляд, почти как у ребенка. Когда ты подтруниваешь над ним, он смеется над собой. Я думаю: «Здесь проблем не будет». И еще я думаю о том, что теперь понимаю, откуда в тебе эта естественная способность никогда не смягчать, всегда говорить правду в глаза, даже если она неприятная.

Экскурсия среди кустов малины заканчивается, когда ты прерываешь рассказ отца и заявляешь, что пора идти в дом. Твой папа спрашивает меня, пью ли я кофе, и что-то в его взгляде говорит мне, что этот вопрос для него важен. Когда я отвечаю «разумеется», он, засияв, словно солнышко, со словами «наконец-то кто-то в этом доме готов выпить со мной кофе», берет меня под руку, и мы все вместе направляемся в сторону дома.