Декабрь 2014

Часовня до краев заполнена народом. Не осталось ни одного свободного места. Очередь к твоей урне тянулась бесконечно, задерживая начало церемонии. Далеко не всех пришедших я знала в лицо. Но сейчас эта часть мероприятия позади. Колени у меня дрожат, когда я встаю. Из динамиков звучит одна из твоих самых любимых песен, но из-за нее я уже выплакала все глаза еще до начала, когда до прибытия гостей проверяли звук. Проплакав два часа без остановки, я уже больше не в силах плакать. Единственное, на чем сейчас сосредоточены все мои усилия, – держаться прямо, пока не нужно будет уйти отсюда. Поскольку колени у меня дрожат, задача не из легких.

Мне хотелось бы перемотать вперед эти последние минуты и сделать так, чтобы гости уже ушли – чтобы мне не пришлось пожимать им руки, смотреть им в глаза и принимать их соболезнования. Но я должна, так что я стою на месте. Моя мачеха ушла вместе с Иваном, они обследуют помещение рядом с часовней. В течение почти всей церемонии Иван пребывал в хорошем настроении, но когда часовню заполнили звуки последней мелодии, так что эхо отдавалось из каждого угла, и все гости одновременно встали, он испугался и заплакал. Похоже, он не разделяет твоих музыкальных вкусов – во всяком случае, пока.

Сама же я стою и принимаю объятия. Сотни рук тянутся ко мне, меня обнимают, плачут, благодарят, говорят, что было так красиво. Просят звонить, если они что-то могут сделать для меня. Я говорю «спасибо», «спасибо, что пришли», «спасибо за ваши слова», «спасибо за вашу заботу». Кажется, этот поток людей – друзей и знакомых, родственников и коллег – никогда не иссякнет. И вдруг все заканчивается. Ближайшие члены семьи стоят одни в часовне, и теперь остается лишь попрощаться друг с другом. И с тобой – в последний раз, если мы этого хотим.

В течение всей церемонии я не решалась взглянуть на твоих близких. Косилась иногда на твоего брата, когда он встал и прочел свою речь. Он единственный из родственников выступил сам, и я слышала, как гости в часовне начали всхлипывать, пока он говорил. Он рассказал о том, каким ты был старшим братом и каким он тебя запомнит. Рассказал, как ты учил его бросать летающую тарелку, когда он был маленьким, подбадривал его, призывая перестать ныть и попробовать еще раз, если не получается. Сказал, что хочет стать для Ивана примером для подражания – каким ты всегда был для него. Судя по реакции собравшихся, это звучало очень красиво. Мне кажется, твоему брату стоило немалых сил встать и произнести эту речь. Голос у него дрожал, но не изменил ему, и пространство заполнилось звуками сдерживаемых рыданий. Я мигала, чтобы смахнуть слезы, они катились по щекам и падали Ивану на затылок. Я думала о том, что через несколько дней ему исполнится десять месяцев. Надеялась, что он, как и пообещал его дядя в своей речи, будет окружен в своем детстве любящими людьми – теперь, когда тебя нет рядом.

Теперь твои близкие стоят потерянные, как и я. Никто не знает, как закончить такой день. Нас заранее предупредили, что мы останемся в часовне, когда все гости уйдут. Но что теперь? Музыка смолкла. Наши шаги по каменному полу отдаются эхом. В полной растерянности мы обнимаем друг друга. Твой брат становится возле урны, кладет руку на твой портрет, который прислонен к ней. Судя по его вздрагивающим плечам, он плачет, но это трудно знать наверняка. Может быть, он что-то шепчет тебе. Как бы то ни было, я не собираюсь туда подходить. Это все равно что пересечь невидимую границу. Без Ивана на руках я чувствую себя беззащитной. Он стал для меня защитой от реальности, щитом между мной и другими. Его присутствие заставляет людей быть осторожными в словах и жестах в моем направлении. Без него я стою как голая. Люди могут сказать все, что думают. Вывалить на меня все как есть. Мне это не нравится.

Столик, на котором стоит урна, усыпан сотнями роз, еще там есть белые лилии и другие цветы, названий которых я не знаю. Много открыток. Несколько венков. Ко мне подходит церемониймейстер, и я судорожно ищу иную тему для разговора, чем ту, что лежит на поверхности. Успеваю упредить ее вопросом, должна ли я запомнить тех, кто купил венки для похорон. «Наверное, их надо особо поблагодарить», – говорю я. И перевел ли кто-то деньги в научный фонд, данные которого были указаны в приглашении? Это мне тоже нужно отслеживать?

Церемониймейстер говорит мне, чтобы я не думала об этом сегодня. Заверяет меня, что сейчас мне ничего не надо запоминать и отслеживать. Она не понимает. И никогда не понимала. Ей невдомек, что мне это нужно, мне нужно за чем-то следить, нужна поставленная задача. Я говорю ей об этом. Она отвечает, что понимает, но не дает мне никаких заданий. Вместо этого она сообщает, что вся информация будет прислана мне на дом по почте. Потом она кладет руку мне на плечо и говорит то, чего я не хочу слышать.

«Получилась такая красивая церемония, – говорит она и смотрит в мои глаза, в которых на сегодня уже не осталось слез. – Ты все сделала хорошо». Я киваю, лицо мое искажается гримасой, которая должна изображать смирение и благодарность. Я благодарю ее. Не знаю, что она имеет в виду, что именно я сделала хорошо, но на разговоры у меня больше нет сил.

В комнатке позади часовни я нахожу Ивана, ползающего по полу. Просияв при виде меня, он ползет ко мне, и я беру его на руки. Моя мачеха тоже обнимает меня. Она тоже говорит мне, что я молодец. Мне так хочется раствориться в ее объятиях, но я все же высвобождаюсь из них. Нам надо как-то выбираться отсюда. Она спрашивает, как я планирую ехать домой. Идти пешком минут пятнадцать, но мы можем вызвать такси. Я отвечаю, что хочу прогуляться, может быть, купить по дороге чего-нибудь из еды. Моя мама тоже пойдет с нами. И мой брат. И моя младшая сестра. За ужином нас сегодня будет много, и у меня вдруг возникает желание отметить. Выпить вина. Поднять бокалы за то, что этот день прошел. Что дело сделано. Еще одна веха, еще один день, отделяющий меня от того события. Все вместе мы выходим из часовни. Прощаемся с твоей семьей, обнимаемся в последний раз за сегодняшний день, говорим, что скоро созвонимся. Затем выходим в декабрьские сумерки. Я иду, не оборачиваясь, не глядя на часовню с огромным крестом на фасаде. Устремляю взгляд вперед, вниз, на дорожку, которая ведет сначала через кладбище, потом к моей площади и моему продуктовому магазину. Начинаю думать о том, чего бы мне хотелось на ужин. Вспоминаю, есть ли у меня в холодильнике бутылка вина.

В продуктовом магазине какой-то мужчина предлагает всем попробовать сырный пирог. На нем передник, на голове забавная шляпа, и он кричит проходящим покупателям, что они просто должны продегустировать сырный пирог с новыми приправами. Я отвожу глаза и качаю головой в ответ на его предложение. Сегодня мне не хочется сырного пирога. Пройдя несколько метров, я слышу голос мужчины, он обращается к моей спине, теперь другим тоном: «Ты могла бы хоть немного улыбнуться! Всегда приятно, когда люди улыбаются друг другу». Затем наступает тишина. Становится так тихо, что у меня звенит в ушах. Голос мужчины, его пожелание мне почаще улыбаться звучит в этой тишине одиноким эхом.

Я мотаю головой и чувствую, как слезы снова текут из глаз. Вскоре они начинают капать на шапочку Ивана. Мне нужно наружу. Я целенаправленно устремляюсь к выходу, мимо полок с развесными конфетами и очередей у касс. Проходя автоматические двери, чтобы выйти на площадь, я слышу, как моя мачеха отчитывает мужичка с сырным пирогом. «Она сегодня похоронила мужа, надо думать, что говоришь, чертов идиот…» – это последнее, что я слышу, прежде чем двери затворяются у меня за спиной, и я стою одна с Иваном в слинге на площади в Сандборге. Начался дождь. Я накрываю Ивана полой своей куртки, держу руки над его головой, защищая его от снега и слез. Праздновать мне больше не хочется. Я просто хочу домой.