Ноябрь 2014

Сегодня утром я перерыла твои вещи, чтобы выбрать, какие из них последуют с тобой на кремацию, чтобы потом оказаться в урне вместе с твоим прахом. Мне трудно представить себе, что станет с одеждой. Эта мысль вызывает у меня отвращение, я гнала ее от себя, сколько было возможно. Когда она все же пробивалась в сознание, я видела перед собой, как кучку одежды бросают прямо в горящую печь. Ведь не могут же они надеть целый комплект одежды на тело, которое пролежало несколько недель и подверглось вскрытию?

Я не нашла в себе сил задавать вопросы, когда мне давали указания доставить в похоронное бюро целый комплект одежды. Вернувшись с той встречи, я никак не могла вспомнить, надо ли мне укладывать носки, трусы и майку – или только наружную одежду. Решив не рисковать, я думаю, что лучше ты заберешь с собой слишком много, чем слишком мало. Сегодня был последний день доставки мешка с одеждой в похоронное бюро. Мне разрешили просто оставить его на стойке администратора. Никаких встреч, никаких сочувственных взглядов, рукопожатий, просто войти и выйти.

Я все откладывала момент, когда надо будет перебрать все твои вещи, которые по-прежнему лежат, аккуратно свернутые, в коробках на чердаке и в нашем платяном шкафу. Но сегодня дело уже не может ждать. Сегодня похоронное бюро требует пакет, и это заставляет меня думать, что тебя скоро кремируют. Хотя они и не хотели сообщать, когда именно это произойдет. Хотя они и утверждали, что это, к сожалению, точно неизвестно, просто приходит сообщение, когда это произошло, и все. Процедуры. Процессы. Алгоритмы, о которых я не знаю, которых не понимаю, в которые не посвящена и не хочу быть посвящена. Так что я не задаю вопросов. Открываю твои ящики, послушно собираю и сдаю вещи, не зная, для чего, кому и зачем.

Когда я открываю верхнюю коробку, в нос мне ударяет твой запах – от неожиданности я на краткое мгновение теряю рассудок. В этих коробках еще жив твой запах. Он не растаял. Ты не исчез. Твои рубашки пахнут, как ты, хранят запах твоего одеколона и твоего тела. Меня вдруг потрясает, как приятно от тебя всегда пахло. Потрясает, что я никогда не говорила тебе, как от тебя приятно пахнет. Это было так привычно. Теперь твой запах живет в коробках, и вскоре он улетучится. Это я хорошо знаю, потому что пыталась сохранить запах папы. Спала на его подушке, в первое время после его смерти носила его свитер в надежде, что от свитера всегда будет пахнуть папой. В его запахе таилось спокойствие и что-то еще, чего не выразить словами. Вероятно, чувство того, что я его дочь. Но сохранить его таким образом не удалось. С каждым днем запах ослабевал, и через несколько недель от свитера, который я так бережно хранила, уже не пахло ничем, все выветрилось, никакого запаха папы, и как бы я ни старалась почувствовать хотя бы намек на тот запах, от него не осталось и следа. Но эта коробка по-прежнему пахнет, как ты. Запах пока не улетучился.

Я беру верхнюю рубашку – фланелевую, клетчатую, сине-черную, и прикладываю к лицу. Закрываю глаза. Снова открываю. Прикладываю нос к воротнику рубашки. Снова закрываю глаза. Делаю глубокий вдох. Кажется, ты здесь. Такое ощущение, словно я обнимаю тебя, словно ты обнимаешь меня, словно ты рядом. Долгое время я сижу, уткнувшись носом в твою рубашку, но голос Ивана, который начинает хныкать в гостиной, где его развлекает моя подруга, резко возвращает меня к реальности. Я должна сделать дело. Закончить с этим.

Я выбираю рубашку, которая была на тебе в день нашего знакомства. Выбираю потертые джинсы, в которых ты ходил, сколько я тебя знала, где на обоих коленках дырки, а задний карман прохудился от твоего бумажника. Выбираю пару нейтральных трусов, белую майку и черные носки. И твою шапку. Твою черную трикотажную шапку, которую ты отказывался называть хипстерской и за которую я так много раз поддразнивала тебя. Ты ведь не хипстер. И не рекламщик. Тебе просто нравятся вязаные шапки до ушей. К тому же они тебе идут. И в этом я с тобой согласна. Ты очень хорош в этой шапке. Ты самый красивый человек в вязаной шапке, которого я встречала. Однако я не сдавалась. Такие шапки нынче в моде, в них ходят хипстеры и рекламщики по всему городу, почему ты не можешь просто это признать? Мне хотелось, чтобы ты это признал. Что тебе нравится нечто модное. Но ты отказывался это признать. Ты ведь всегда любил именно такие шапки. Твои ботинки и шерстяные носки с заправленными в них джинсами – тоже случайность. Ты обижался, когда я дразнила тебя этим. А я не могла удержаться, чтобы тебя не поддразнить. Эта дискуссия могла продолжаться месяцами. Однажды ты послал мне сообщение по электронной почте, в котором собрал ссылки и картинки, объясняющие, кто такой хипстер. В письме ты подчеркивал, как мало тех критериев, которым ты соответствуешь. Вот так мы развлекались. Мелкий вопрос – даже и не вопрос, строго говоря, в котором ни один из нас не желал уступать. Полушутя, полусерьезно. И вот я сижу с твоей вязаной шапкой в руках и понимаю, что мы так и не пришли к единому мнению – хипстерская она или нет. А теперь это уже не имеет значения. Теперь твою черную шапку сожгут вместе с твоим телом. Все остальное было бы нелогично.

Я складываю твою одежду в пакет, вытираю слезы одной из твоих рубашек, нюхаю ее в последний раз, потом снова закрываю коробку и возвращаюсь к реальности, к Ивану и одиночеству и предстоящей прогулке до похоронного бюро с пакетом твоих вещей в руке.

Май 2014

Прошло уже три месяца с тех пор, как я стала мамой, и сегодня вечером я отлучусь от Ивана – впервые за его жизнь. Я полна ожиданий. Встревожена. Возбуждена. Полна противоречивых чувств. Я хочу этого, но не хочу этого. Как бы там ни было – в половине седьмого это произойдет. Цель – побыть вне дома три-четыре часа. Выпить шампанского с подругами на девичнике. Отвлечься ненадолго он бессонных ночей, беспокойных вечеров, чувства вины и изоляции.

У одной из моих лучших подруг девичник. День мы провели катаясь на пони, я – с Иваном в слинге на животе, вспотевшая и все время немного отстающая. Когда подруги состязались на ипподроме, я сидела в сторонке и кормила грудью. Радостно махала в камеру, пытаясь скрыть тоску и желание снова принадлежать к компании взрослых. Я тоже хотела выпить алкоголя из пластмассовых стаканчиков. Я тоже хотела сидеть в кабриолете. Но не могла. Я кормлю грудью. Я за рулем. Я ответственно отношусь к своей родительской роли. Я делала вид, что меня это не огорчает. Но на самом деле дико завидовала тем, кто участвовал в состязаниях без младенца на животе. От зависти мурашки бегали по телу.

В последнее время я все чаще испытывала почти навязчивое желание отдалиться от Ивана – если не разорвать, то хотя бы растянуть связывающие нас узы. Всего лишь ненадолго. Всего лишь чуть-чуть. Всего лишь очень даже прилично. Естественно, я ни с кем об этом не говорю, даже с тобой. Но меня это волнует. Меня огорчает, что я не стану естественным образом той теплой любящей мамой, какой я себя представляла. Меня тревожит, что я, возможно, вообще не пригодна, чтобы быть чьей-либо мамой. Боюсь, что во мне это не заложено, я не справлюсь. Я переживаю по поводу того, что все то, из-за чего ты переживал до того, как мы забеременели, на самом деле касается не тебя, а меня.

Я испытываю панику от того, что я – единственная, кто может его утешить, когда он плачет, меня душит мысль о том, что с нынешнего момента и навсегда он будет привязан ко мне. Я жаловалась и выражала свое недовольство, четко выражая свое желание уйти и встряхнуться, и ты пытался мне помочь. Подбивал меня куда-нибудь пойти, попить кофе с подругой, прогуляться или съездить в конюшню. Я говорила, что обязательно, скоро я этим займусь. Но почему-то из этого ничего не выходило. Всегда находилась причина отложить. У Ивана был насморк. Или он осваивал новый навык. Или у него болел животик. Или его ничто не могло утешить, кроме моего соска во рту. Казалось, я не справляюсь ни с тем, ни с другим отношением к нему. Я мечтаю побыть отдельно от него, но не могу быть отдельно от него. Я чувствую себя, как в плену, но начинаю нервничать, стоит ему отдалиться от меня всего на несколько метров. У меня гнетущее предчувствие, что так теперь и будет. Я никогда не смогу быть спокойной без него, никогда не смогу расслабиться рядом с ним.

С равноправием между родителями дело до сих пор обстояло неважно. Я стыжусь этого, чувствую себя феминисткой-неудачницей. До рождения Ивана я была совершенно уверена: мой ребенок уж точно будет чувствовать себя одинаково защищенно с обоими родителями. Он будет питаться и молоком, и смесью из бутылочки, а его папа и мама смогут ощущать спокойствие и свободу и вместе с ним, и отлучаясь от него. Ночные дежурства мы справедливо поделим между собой, каждому выпадет возможность сладко поспать в убеждении, что второй в этот момент держит ситуацию под контролем. Каждый будет отдыхать не реже, чем через день. Потом он появился, и все смешалось. Полный облом – вот что это такое.

Иван не пьет молоко из бутылочки, он плюется и шипит, а плач усиливается по мере того, как усиливается голод. А я не выдерживаю, когда он плачет – что у меня на руках, что у тебя. Стремительно, как ветер, я подскакиваю, беру его у тебя и засовываю ему в ротик сосок. Когда ты спокойно указываешь мне на то, что ситуация не улучшится, если я не дам тебе возможность хотя бы попробовать справиться самостоятельно, все во мне разрывается на части. Я знаю, что ты прав, но я не могу. Это просто не получается. В те редкие моменты, когда я уходила из дома, я посылала тебе эсэмэски каждые десять минут. И когда ты честно сообщал мне, что он плачет, я тут же со всех ног кидалась домой. С отчетливым чувством провала и обещанием самой себе никому об этом не рассказывать. Все было задумано не так. Я вижу, как мои подруги с детьми того же возраста спокойно передвигаются за пределами дома, встречаются с друзьями, приходят на совещания на работе, а некоторые даже решаются выпить вина. Сама же я без конца кормлю грудью и борюсь с дополнительным стрессом, который охватывает меня даже при попытке прогуляться до мусорного контейнера во дворе. Все это совершенно постыдно. Все вышло совсем не так, как я планировала.

Впрочем, тебе, похоже, тоже не по себе, когда он плачет. Ты не сердишься, когда я беру его у тебя из рук, – обычно я уже с расстегнутым лифчиком и закинутым на плечо сорванным в спешке джемпером, готовая к кормлению. Кажется, кормление грудью – единственное, по поводу чего мы точно знаем, как это делается. Остальное взаимодействие невозможно предсказать заранее, так что я в основном нахожусь дома. А ты все больше берешь на себя все практические заботы. Ты ходишь в магазин и готовишь еду, моешь пол и прибираешься, меняешь песок в кошачьем лотке, играешь с позабытой всеми кошкой, меняешь Ивану подгузники и носишь его на руках, когда он в благодушном настроении. И еще ты работаешь. Ты снова начал работать в полную силу. Сама же я еще не отлучалась из дому более чем на полчаса.

Но сегодня я буду отсутствовать долго. И теперь, когда пора собираться, я кормлю и кормлю, пока Иван не показывает, что больше не хочет. Например, отрыгнув мне на плечо. На платье, которое я собиралась надеть на эту вечеринку, теперь красуется липкое белое пятно младенческой отрыжки. Я отмываю его влажной тряпкой в надежде, что следов не останется. Убеждаю себя, что у младенческой отрыжки нет особого запаха. Как бы там ни было, сегодня я буду красоваться именно в этом платье. Переодеться я все равно не успею, к тому же у меня и нет другой подходящей одежды.

Я сцедила молоко и поставила в холодильник четыре маленьких бутылочки с грудным молоком, стерилизованные и прокипяченные несколько раз. Несколько недель мы учили Ивана сосать из бутылочки, готовясь к этому вечеру. Это проходило с переменным успехом. На все, кроме груди, он плевался и шипел. Лишь несколько раз открывал рот и проглатывал содержимое бутылочки. Перспективы не особо радужные, но поскольку надежда оставляет человека последней, а этот человек очень хочет пойти на вечеринку без сына, то я все же хочу попытаться. Только один-единственный вечер. Всего лишь несколько часов.

На лестнице я справляюсь с желанием тут же послать тебе встревоженную эсэмэску. Напоминаю себе, что мы не раз и не два обговорили все детали. Ты знаешь, где хранится молоко. Знаешь, до какой температуры его следует погреть. Знаешь, как засунуть соску в ротик Ивану. Знаешь, как поменять подгузник. Нет ничего нового, что я могла бы рассказать тебе сейчас, между тем от волнения по всему телу бегают мурашки, когда я запрыгиваю в такси, ожидающее меня у подъезда. По пути до города я нервно верчу в руках телефон. Наконец сдаюсь и посылаю тебе эсэмэску, спрашиваю, все ли в порядке. Подчеркиваю, в сто первый раз за последний час, что ты совершенно точно можешь позвонить мне и вернуть меня домой с вечеринки. Прошу тебя пообещать, что при малейшей проблеме ты позвонишь мне. Ты отвечаешь, что все будет хорошо, чтобы я веселилась, что с вами все прекрасно. Я убираю телефон в карман. Решаю, что должна хорошо повеселиться. Размышляю над тем, помню ли я, что значит веселиться. Кажется, это было давным-давно, в другой жизни.

Добравшись до места, я бегом поднимаюсь по лестнице и вбегаю в зал. Задыхаясь, обнимаю гостей, которые начали праздновать еще с обеда. Как ни странно, вид у них отдохнувший. Они сияют и смеются – в своих блестящих платьях, мерцающими тенями на веках. У меня же блевотина на плече и темные круги под глазами. Думаю, что и взгляд у меня загнанный, но такое трудно оценить самому. Возможно, мне так просто кажется.

В баре я беру себе бокал шампанского. Продолжаю обходить всех, обниматься и обмениваться приветствиями. Мой бывший начальник спрашивает, как у меня дела. Я отвечаю, что хорошо. «Сколько малышу? Полгода?» Я отвечаю, что три месяца. Он громко смеется. «Ой-ой, три месяца. У тебя много еще впереди. Этот младенческий период – просто ужас. Поспать почти не удается». Я киваю, смеюсь, стараюсь показать, что тоже воспринимаю свою ситуацию со стороны. Отхлебываю слишком большие глотки шампанского. Оно уже кончилось. Покосившись в сторону бара, я раздумываю, не взять ли мне еще бокал. Если я сделаю это ненавязчиво, никто и не заметит. Не так часто я выхожу в свет. Проскользнув к бару, я беру еще один.

Музыка в помещении звучит так громко, что мне трудно расслышать, что мне говорят друзья. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь убавил громкость. Разве не предполагается, что люди будут разговаривать друг с другом? Я изворачиваюсь изо всех сил, подыгрываю и на ходу импровизирую в процессе разговора. По большей части разговоры касаются Ивана и моего нового положения в родительской роли. Все в один голос утверждают, что Иван такой хорошенький на тех фотографиях, которые они видели. Похоже, он такой веселый и милый. Я подтверждаю, не углубляясь в тему. Не хочу сейчас думать об Иване. Напротив, я делаю все возможное, чтобы не думать о нем. Расспрашиваю остальных гостей, что они делали после забега на пони. Как прошла школа по приготовлению напитков? Какие процедуры они выбрали в СПА? Когда тема исчерпана, я движусь дальше, твердо решив переговорить с максимальным количеством людей, пока не настала пора ехать домой. Я слишком быстро перехожу от одного к другому, не нахожу сил задерживаться на каком-то разговоре. Даже не помню точно, как это – болтать с друзьями, да и о чем мы вообще говорили. Все мои мысли дома, с тобой и Иваном. Фоновая музыка грохочет слишком громко. Моя улыбка не искренняя.

Внезапно рядом со мной возникает моя подруга. Я сама ощущаю, как я, просияв, расслабляюсь. Моя лучшая подруга, моя тихая гавань, в которой я хотела бы отдохнуть. Я обнимаю ее и говорю, что я так скучала по ней. Она тоже обнимает меня и говорит, что должна показать мне эсэмэску, она от тебя и пришла только что.

«Привет! Если ты поблизости от Каролины, попроси ее позвонить мне. Ничего страшного, просто тут кое-что с Иваном. Обнимаю. Аксель».

Я возвращаю подруге телефон. Понимаю, что мой собственный лежит в кармане куртки, которую я повесила у входа. Как я могла быть такой дурой? Как давно я здесь нахожусь – вне доступа для тебя? Что там могло произойти у вас дома, если ты, не дозвонившись до меня, посылаешь эсэмэску моей подруге? Я идиотка. Не говоря ни слова, я разворачиваюсь, хватаю куртку и выбегаю из помещения, сбегаю по лестнице, вверх по которой вбежала сорок пять минут назад. Звоню тебе по дороге, ты не отвечаешь, я впадаю в панику. Мне нужно домой. Я не могу остаться на вечеринке, все испорчено, мне все равно не было весело. Ошибкой было вообще прийти сюда. Я ужасная мать, что вообще попробовала отправиться на вечеринку. Мне так стыдно, что слезы текут у меня из глаз, когда я, остановившись перед домом, машу рукой, подзывая такси. Выпалив свой адрес, я прошу водителя ехать как можно быстрее. Поясняю, что ситуация критическая.

Когда мы переезжаем мост Сканстульсбрун по пути в сторону Эншеде, домой к тебе и Ивану, я посылаю тебе эсэсмэску, что будут дома через пять минут. Прошу прощения за то, что уехала. Когда мы въезжаем на нашу улицу, я получаю ответ от тебя.

«Черт, прости, он заснул. Тут был небольшой кризис, когда он отказался сосать из бутылочки, но все утряслось. Все спокойно. Может быть, вернешься? Прости, что потревожил тебя!»

Расплатившись с таксистом, я вхожу в свой подъезд. Ни единая клеточка меня не желает вернуться на вечеринку. Я сожалею, что пошла туда. Более того: мне стыдно, что я пошла туда. Стыдно, что оставила тебя дома с Иваном, который явно не был к этому готов. Стыдно перед друзьями, что я появилась в таком нервическом состоянии, провела на празднике сорок пять минут и уехала, что я теперь стала той сумасшедшей мамочкой, которая не в состоянии оторваться от своего ребенка. Мне становится еще более стыдно, когда я понимаю, что даже не успела поздороваться с главным действующим лицом вечеринки – подругой, которая собирается замуж и которую я прежде всего должна была найти в толпе. Со стыдом в груди и парадоксальной легкостью во всем теле, я открываю входную дверь и на цыпочках проскальзываю в квартиру, домой. Решаю отныне избегать подобных ситуаций. Все равно ничего хорошего не получается. Ни для тебя, ни для Ивана, ни для меня. С таким же успехом можно сразу капитулировать и остаться дома.

Прокравшись в гостиную, я нахожу тебя полулежащим на диване. На коленях у тебя компьютер, на подлокотнике дивана рядом с тобой – стакан колы. В коконе-гнездышке рядом с тобой спит наш сын. Он спит совершенно тихо, лежа на спине, подняв вверх подбородок, – кажется, даже улыбается во сне. Когда я приближаюсь, бесшумно ступая босиком на цыпочках по полу гостиной, ты поднимаешь глаза. По твоему взгляду я вижу, что ты пытаешься как можно скорее понять, в каком я настроении – сержусь ли, огорчена ли, выяснить, будет ли сегодня очередная ссора. Но я не сержусь и не огорчена. Я мечтаю лишь сесть к тебе на колени, уткнуться лицом тебе в шею, вдохнуть твой запах, смотреть на нашего спящего ребенка и никогда больше не покидать вас. Так я и поступаю. Ты раскрываешь мне объятия и принимаешь меня в лоно семьи.