День начался, когда кончилось похмелье, – а оно, кажется, кончилось, потому что я не только оценил весь ужас вечера вчерашнего, но и озаботился заранее грядущим: сходил к Антонине Петровне и без содрогания – что, собственно, и свидетельствовало о победе над абстиненцией – купил бутылку грейпфрутового ликера. Друзья считали меня эстетом – я не спорил.

Эстетским был и мой тент: зеленый с рыжим, довольно крупный, надежно прижатый собственным весом к асфальту. Каждое буднее утро я беспамятно собирал его из привезенных в тележке труб и брезента. Развешивал упакованные в хрустящий пластик рубашки, неосознанно выбирая, кажется, очень правильные щадящие цветовые гармонии. Потому что торговля шла.

– Девушка! – говорили привлеченные гармониями выходившие из трамвая москвичи. Я неспешно поднимал голову от душецелительного Борхеса, поправлял волосы и отвечал свежим восемнадцатилетним баритоном: «Добрый день!»

Некоторые смешно убегали, другие улыбались и спрашивали вот ту клетчатую рубашечку, а я говорил, что итальянцы мелкие, надо брать на размер больше.

Стекляшка трамвайной остановки шуршала мириадами объявлений чуть правее тента, за ней притулился зарешеченный ларек «Союзпечати» с тетрадками, ликером и Антониной Петровной, а промежуток между остановкой и мной периодически занимали Шура и бананы.

С Антониной мои отношения складывались тяжело – по причине имевшейся у нее внучки, за разгульное поведение которой мне приходилось расплачиваться.

– Эта коза тоже вот шляется неизвестно где, а потом приходит – баб, дай денег! – сверкали очки из темного окошка. Я денег не просил, и даже наоборот – рад был без лишних разговоров отдать, но всё равно ощущал свою вину.

– И тебе – только пиво и орехи! Почитал бы лучше чего, – продолжалось ворчание.

– Антонин Петровна, я как книгами поторговал полгода – не люблю их больше, что делать. Да и прочитал всё почти, – робко шутил я.

– Лучше б ты водкой этой своей поторговал! – кипятилась Антонина.

«Конечно, лучше, – думал я. – Вообще не вопрос».

Пару дней я даже ходил в магазин через улицу, но выбор напитков был в нем не в пример меньше, да и главное – далеко. Впрочем, и Антонина Петровна – женщина сугубо практичная – скоро прекращала читать морали и переходила к делу.

– Вот, задали тут им, а моя-то всё пропела, стрекоза. Посмотришь? – доставала она листки с криво зарисованными примерами.

Я смиренно забирал их, пару вожделенных банок и брел к себе на мешки, думая, что лень моя измеряется метрами до магазина, и метров этих четыреста.

С Шурой же – давно обжившейся в столице беглянкой из украинской глуши – всё было просто. Шуре было лет тридцать, и последние десять она старалась больше выпивать и меньше работать. Я находился на том же неверном пути.

– Матвей, – говорила она, спасаясь в тенте от коварного весеннего ветра. – Бананы – самая тема, точно. Остальное какой-то гимор сплошной. Ты запомни главное: в килограмме их всегда шесть,

– Шур, ну бананы же разные бывают? – возражал я, разливая коньяк в стаканчики с кофе. Спасение от ветра осуществлялось комплексно.

– Один хрен плюс-минус, – отрезала она.

В Шуриных килограммах при этом бананов бывало от четырех до пяти – в зависимости от размера и настроения.

– Что же это такое! – восклицала не поленившаяся секретно принести свой счастливый безмен пенсионерка. – Триста грамм недовес! Ворьё! Я жаловаться буду!

Очередь ее молчаливо поддерживала.

– А что припёрлась тогда? Каждый день – и всё возмущается! Иди, жалуйся, не мешай работать только! – артистично парировала Шура.

Шуру очередь не одобряла, но продолжала помалкивать, надеясь заработать предательством честный килограмм о шести бананах.

Неудивительно, что под вечер соседку регулярно забирали местные менты: во главе с торговой инспекцией делали контрольную закупку, запихивали разваливающиеся коробки в очень на эти коробки похожий уазик-доходягу и торжественно везли в отделение составлять и изымать. Шура не слишком расстраивалась: весы и гири, а часто и остатки бананов те же менты возвращали ей назавтра с утра. Идти от отделения до метро было даже ближе.

Я в увлекательной возне с законом участия не принимал. Документы у меня были почти в порядке, заниматься разборкой тента никому не хотелось, так что младшие лейтенанты стреляли мои сигареты и жаловались на скачки курсов валют.

– Чего вы к Шурке цепляетесь? – риторически вступался я, уловив момент. – Мало у вас точек на территории.

– Бананы у нее самые вкусные, – ржали они. – А гири самые легкие. Шур, тебе самой-то не стыдно старушек обвешивать?

– В жопу идите, – бурчала она, тайком отдавая мне выручку.

Она вообще мне доверяла и даже, кажется, любила: помимо нормальных отношений с властью, я умел умножать числа в уме, читал и носил длинные волосы – вещи, несвойственные мужчинам ее родной местности и круга общения в целом.

– Что ты забыл здесь в палатке, вон же какой умный? Опять же москвич.

– Не москвич, Шур, из Подмосковья, – отмахивался я. Шура смеялась, не в силах оценить глубину идущей по МКАДу пропасти.

Позади остановки стоял невысокий забор, а за ним торчал на пригорке бывший детский садик, который непривычные еще в Москве рабочие-узбеки шустро переделывали в банк. Иногда они спускались на наш потребительский пятачок, и тогда Антонина извлекала из закромов особенно паленую водку, а Шура взвешивала четыре банана и возмущалась.

– Слушай, ну понятно даже – вот я, хохлушка там и прочее. Но это же вообще кто?

Я слабохарактерно соглашался, хотя, по правде говоря, к национальным перипетиям относился равнодушно. К тому же узбеки были важнейшими покупателями особенного товара – бордовых и фиолетовых футболок. Цвета эти были не в почете у коренных пассажиров трамвая, но явно любимы далекими китайцами-упаковщиками. В каждом комплекте таких футболок было по три штуки – и только по одной другого цвета: голубого, желтого или невероятного красного. К счастью, наценки на последние хватало, чтобы не слишком заботиться о неудачницах: мы мыли ими пол и посуду, давали взятки охранникам в общежитии и пытались впарить таксистам, а два все-таки скопившихся мешка я таскал на точку в качестве мебели и балласта для тента.

На одном из этих мешков я и обнаружил себя посреди нового дня: парочка прибыльных темно-синих с белым воротником рубашек уже проданы, ликерная бутылка выглядывает из коробки, в сквере напротив ветер вихрями гоняет песок по дорожкам. Шуры нет. На полпути от сквера к узбекам выглядывает из редких облаков солнце, и нужно только дотянуть до вечера.

– Привет! Сигаретки не найдется?

Поднимая голову, я увидел короткую юбку и пиджак – значит, было еще не совсем жарко, может быть, начало мая – и затем бордовой краски волосы. Дал сигарету и прикурить, тщательно следя, чтобы пальцы не слишком дрожали – потому что я видел уже эту девушку, видел дважды: вчера она шла от остановки в мою сторону, но покупатели отвлекли; за день до этого она смотрела на меня из-за двери отъезжающего трамвая.

– А как тебя зовут? – спросила, резко выпуская дым. Глаза у нее оказались совсем темные, в ушах – тонкие обручи сережек.

– Матвей.

– Правда Матвей? – засмеялась. – А меня Оля. Можно пройду?

– Добро пожаловать, – сказал я.

Она зашла и огляделась, в руке сигарета, в другой – открытое пиво. Странно, что не заметил его сразу. Faxе, универсальный выбор.

– А у тебя здесь клёво! Я сяду? – и упала в объятия мешка, а я подумал, какая же короткая у нее юбка. – Ой, а хочешь?

Достала из модного рюкзака еще банку, протянула мне, и похмелье завершилось окончательно.

– Я учусь здесь рядом с прошлой недели. Перевели кафедру. Лумумба, знаешь?

Я знал и, знаком с Олей две минуты и два взгляда, всё равно удивился. У нее были юбка, пиво и решимость, но ничего общего с университетом дружбы народов.

– У меня папа там важный преподаватель… – продолжила она загадочно и, выждав паузу, закончила со смехом: – …физкультуры.

– И как в Лумумбе?

– Негров много. А так нормально. А ты учишься?

– В стали и сплавов.

– А там как?

– Не знаю, давно не был. Но негров вроде нет.

Мы захохотали уже вдвоем.

– Девушки веселые, – прервали нас. – Футболочку можно купить у вас?

Пока я занимался продажей, Оля нашла в коробке рядом с ликером плеер.

– Это что? – кивала она головой под неслышную музыку.

Я наклонился и забрал себе один наушник.

– I really wanna smoke it, I really want to smoke it… – убедительно говорил в нем голос.

– Нью-йоркское реп-радио. Одногруппник туда ездил, записал.

– Ох, круто, у меня брат рэппер! Дашь переписать? – оживилась Оля.

Я пообещал. Возвращать кассету я всё равно не собирался. Брат – рэппер. Интересно.

Мы выслушали еще несколько суровых куплетов – щека к щеке, короткий провод.

– А часто тебя так девушкой называют? – Оля резко повернулась, наушник больно вырвался. Ее лицо совсем близко, ее волосы короче моих.

– Постоянно. Я привык уже.

– Странно. Я вот сразу поняла, что ты парень. Еще позавчера.

И вдруг поцеловала меня.

От нее пахло пивом и тяжелым, совсем не летним парфюмом – я обрадовался, что уже выпил, так что меня совсем не мутило. На мягких губах вязкий слой помады – я провел по нему языком и вспомнил не знавшее косметики лицо Нади – единственной моей до этого девушки. С ней мы пили кофе и обсуждали книги. От нее никогда не пахло пивом и, кажется, – совсем ничем не пахло. Волосы ее были золотыми. При ней я стеснялся курить и раздеваться. Мы не виделись с осени. И кажется, жизнь наконец начала налаживаться.

– Какая ты классная! – сказал я, когда поцелуй кончился.

– Ты вроде тоже ничего, – не смутилась Оля. – Я буду теперь часто заходить.

– А я со следующей недели в другом месте работаю. На Коньково рынок новый открывается. Живу там рядом, в Беляево. Общага.

– О, круто! А я на Каширке, это ж почти рядом. А ты вечером туда? Покажешь? Никогда не была в общаге.

«Ничего себе, – подумал я. – Везет же».

– А родители тебя не хватятся вечером? Или брат?

– А что, похоже, что могут? – развеселилась Оля.

Вопрос был явно с подвохом, но отвечать мне, к счастью, не пришлось – потому что подошли померить рубашку, а потом еще одну, а потом мы опять целовались, а потом пили пиво и я рассказывал про общагу. Потом пиво кончилось, а разговоры нет, и настало время для решительных шагов.

– Максим, тебе зачем пиво еще? И так бутылку эту с утра купил. Не продам! – отрезала Антонина из темных глубин ларька. Я легко прощал ей Максима. Не так легко Андрея. Но Максим так Максим. Пусть он и унижается у окошка.

– Да это не мне, Антонин Петровна, что вы! Знакомые вот заглянули. И ликер же в гости. День рождения у знакомой! – Максим врал жалостливо, глядя на детский садик.

Узбеки бегали по шатким лесам. Они могли упасть и разбиться. Могли отравиться вечером паленой водкой. Свободные люди.

– У знакомой! Тебе учиться надо, а ты всё знакомые и пиво!

– Антонина Петровна, ну неудобно будет, – взмолился я. – Меня ждут вон. Не бежать же мне в магазин! Я у вас лучше куплю все-таки, зачем им платить. Ну что вы.

– Максим, чтобы в последний раз! – нехотя согласилась она с серьезным аргументом. – Чего тебе?

– Ой, давайте два туборга. Или четыре лучше, там народу много. Спасибо!

– На здоровье, – буркнула Антонина, отсчитывая сдачу. Скидок она никогда не делала.

– Туборг, клёво!

– Едва купил. Сложные отношения.

Под солнцем в тенте стало душно, так что, пока я добывал пиво, Оля сняла пиджак и расстегнула пуговицу на плотной белой рубашке. Я открыл банки, придвинул свой мешок поближе.

– Будем как лесбиянки, – прошептала она мне на ухо.

– Роковые женщины, – ответил я, пытаясь распознать наличие под рубашкой лифчика.

Мы поцеловались. Поменяли кассету на дорзов. Допили пиво и открыли новое. Покупателей было мало. Мешки под нами расплющились, и мы валялись на них, обнявшись. Юбку я не видел, но знал, что она короткая.

– Клевые у тебя сигареты. Лаки я знаю, а страйк что значит?

– Удар. Точный удар. Ну типа как в боулинге. Ты была?

– Не-а.

– Там круто. Наверное. А сигареты родные просто, видишь пачка мягкая. На Киевскую специально езжу. Поэтому клёвые.

Так что мы курили клёвые сигареты и пили клёвое пиво, а потом приехал трамвай и из него вышла Надя. Волосы ее были золотом, глаза – небом, пальто клетчатым, а тонкие губы не знали помады. Бог знает, зачем она оказалась на улице Орджоникидзе именно в этот день.

– Привет!

В одной руке я держал сигарету, другой обнимал Олю. Было бы уместнее держать вместо Оли пиво? Или вместо сигареты?

– А кто это? – сказала Надя, застыв перед стендом с рубашками. Как покупатель, как покупатель.

– Это Оля. Зашла вот, – я поймал себя на желании зачем-то оправдаться. Какого черта?

– А ты как здесь?

– К тебе приехала.

Сейчас у нее задрожат губы, подумал я, тонкие губы, и она побежит к пыльным вихрям в сквере, а мне придется встать с мешка и оставить пиво и идти за ней, просто чтобы успокоить. И ничего из этого не выйдет, как всегда. А потом я плюну и вернусь, и Оли уже не будет. А Надя будет смотреть с той стороны большими глазами, большими глазами.

– А как узнала, где я?

Кажется, это был очень глупый вопрос, и кажется, Надя собралась уже ответить совсем не на него – но всё пошло по-другому: шумно подъехал следующий трамвай, Надя сделала стремительный шаг к нам в тент, отвесила мне пощечину – ах какую пощечину! – и, успев в закрывающиеся двери, укатила прочь, не обернувшись. Не обернувшись.

Я поднял с асфальта выпавшую сигарету. Хорошо, не в мешок. Допил пиво.

– Это кто?

– Надя. Девушка моя. Как она нашла-то…

– Девушка? – повторила Оля с интонацией, которую я сначала не понял.

– Бывшая, – сообразил наконец. – Полгода не виделись. Наверное, в общаге сказали.

Я посмотрел на Олю – а она на меня, прищурив карие глаза.

– Она психованная что ли?

– Не. Она поэтесса.

– А ты поэт?

– Я рубашки продаю.

– Эх, жаль. А похож.

Оля погладила меня по голове, а потом по горящей щеке.

– Точный удар! – торжественно сказала она.

Мы хохотали так, что остатки пива Оля расплескала себе на рубашку – пятна на белой ткани и сладкий запах.

– Ты даёшь!

– Ничего, дома застираю. Только мокро, – поежилась.

Я достал из мешка фиолетовую футболку.

– А как потом? – она осторожно открыла пакет. – Я постираю и верну.

– Фигня. Дарю. Хочешь бордовую еще?

– Ого, ничего себе! Давай, к папе на физру ходить буду. Прикрой чем-нибудь.

Я встал, вытащил из-под стола непристегнутый брезентовый полог, по ширине он был почти как тент. Встал в проходе. Развел руки.

– Готово!

Сидя ко мне спиной, Оля сняла рубашку и зачем-то стала аккуратно ее складывать. У нее была родинка на левом плече. А лифчика все-таки не было.

– У этой твоей, кажется, большие сиськи?

– У Нади? Вроде да.

– А у меня? – и повернулась. А я не успел разглядеть выражения ее лица и не мог теперь оторваться посмотреть.

– А у тебя красивее. Гораздо.

Я наконец поднял взгляд. Она улыбалась. Встала с мешка и крепко ко мне прижалась. «Брезент же грязный», – подумал я, стоя с разведенными руками.

– Ты хороший, – шепнула утвердительно. Быстро надела футболку и прыгнула обратно на мешок.

– Жаль, пива нет больше.

– Ага, – я свернул брезент. Поправил отцепившиеся рубашки.

Солнце уже ушло за козырек тента. Людей почти не было – затишье перед окончанием рабочего дня.

– Сколько времени, как думаешь? – мы думали об одном, забавно.

– Часов пять. Наверное. В семь собираться буду.

Она устроилась поудобнее, почти свернувшись калачиком. Забытый плеер свалился на асфальт, я поднял его, положил в коробку и кое-что увидел.

– А хочешь ликера? Грейпфрут-лимон. Хороший. На вечер купил.

– Запасливый какой, – Оля, всё еще улыбаясь, потянулась, и новая футболка обозначила знакомый уже силуэт. – Давай, конечно. А есть из чего?

– Сейчас придумаем, – сказал я, хотя особых идей у меня не было.

Вышел из тента и удивился, какой прохладный воздух снаружи. Мне было хорошо.

А вот Шуре, занявшей свое место рядом с тентом, – кажется, нет.

– Привет, царица бананов! – сказал я. – Ты давно здесь?

– С полчаса уже. Не заметил что ли, кавалер? А это кто там?

– Оля.

– А та, с трамвая?

– Надя.

– Ты даёшь! – она посмотрела на меня с ехидным сочувствием.

– Да как-то… – начал я объясняться, а потом подумал: чего это собственно.

Спрашивать, почему она сегодня поздно, не стал – и так было видно.

– Ты б поправилась пивом хотя бы, Шур, вечер скоро. Иди возьми, я присмотрю.

– Не лезет пиво, пробовала, – она вяло курила, скорчившись на раскладной табуретке.

– А чего приехала вообще? Отлежалась бы.

– Да тоскливо стало. Что сидеть на рожи эти смотреть.

Какие рожи имелись в виду, я не знал, но вполне мог представить.

Точка Шурина, между тем, выглядела плачевно: столик покачивался на незакрученных ножках – что, впрочем, вряд ли влияло на точность взвешивания; ящики с бананами были свалены кое-как, но сверху – сверху на них стоял лоток сизо-красных яблок совершенно невероятного размера.

– Бельгийские! – гордо сказала Шура, проследив мой взгляд. – Дорогущие. Дали на пробу.

После пива страшно хотелось есть, да и денег почти не осталось, но невозможно было оторвать взгляд от глянцевых боков. Гулять так гулять, подумал я.

– Давай что ли парочку красоты этой, Шур. Раз такое дело.

Заглянул обратно в палатку и сделал большие глаза: сюрприз! Оля послала в ответ густой воздушный поцелуй. Должен ли он тоже пахнуть помадой?

– Матвей, помоги достать. Что-то совсем сил нет, – позвала Шура.

Я снял ящик с бананового развала, поставил рядом, и она принялась неловко выковыривать яблоки из цепких объятий пластикового лотка.

– Полкило, думаю. Сразу заплатишь или как? – взвесить Шура даже не пыталась.

– Слушай, а может, ликера с нами попробуешь? – сказал вдруг я.

– Ничего себе ты добрый сегодня! – засмеялась Шура. Чуть задумалась. – Ну давай. Гадость только ликеры эти ваши. Химия.

– Да нет, этот нормальный. Немецкий типа, – почему-то я сегодня всё время оправдывался. – Ты только возьми у Антонины стаканчиков, а то я с ней поцапался уже.

– Держи тогда, – Шура достала третье восковое яблоко и отправилась к ларьку.

Я пристроил яблоки на весы – они показали 1150 граммов. Закурил. Ветер, уже не такой теплый, продолжал гонять пыль за дорогой. Солнце почти касалось детского садика и узбеков. Скоро собираться и ехать домой. Ехать в общагу. Мы поедем в общагу. Мы будем проводить вечер. Но сначала всё же ликер.

Шура нетерпеливо ругалась с Антониной. Оля качала головой и изучала этикетку. Надя, должно быть, так и двигалась куда-то на бесконечном романтическом трамвае. А у меня были три самых красивых яблока в Гагаринском районе.

– Я поэт, зовусь Парис. У меня для каждой приз, – негромко продекламировал я им.

– Барышня, завесите бананы? – спросил бывший пассажир трамвая.

– Завешу. А сколько времени?

– Тьфу ты. Извини, парень. Полшестого. Это важно?

– Час остался. И погода хорошая, да?

Он не ответил. Не хотел поддерживать разговор. Черт с ним.

Я поправил волосы и решил, что в его килограмме бананов будет пять. Некрупных. Подумал, что, кажется, запомню этот день, хороший день. Когда-нибудь дни изменятся, но сейчас представить что-то другое было решительно невозможно.

И действительно – запомнил.