Будильник трезвонит ровно в шесть, как и всегда. Леся встает молниеносно, рывком, залеживаться ей некогда. Идет на кухню, пьет воду из кружки с Микки Маусом, оставленной кем-то вчера на столе. Вода отдает во рту горечью. Накинув махровый, заляпанный чем-то липким халат, Леся выбежала на балкон. На улице холодно и серо, хотя на дворе август. Короткое уральское лето в этот год вообще погодой не балует. Дожди лили весь июнь и всю первую половину июля. Потом немного распогодилось, и вот опять – город погряз в жидкой грязной кашице, осклизлой мороси и тумане.

Леся выкуривает свою первую за день сигарету. Для Леси эта первая сигарета – ритуал, единственные пять минут, когда она может подумать, осознать себя, что вот она – Леся, мать двоих детей, стоит на балконе и курит, близоруко вглядываясь в сумрачные еще очертания города. Город просыпается, приходит в движение, маленькие светящиеся точки уже несутся по кольцевой, на которую выходят окна Лесиной квартиры. Куда они едут – эти люди? Наверняка на работу. Быть может, не на такую ненавистную, как у Леси? Нет, скорее, все-таки на ненавистную. Разве может любимая работа начинаться в восемь утра? В школе Леся хотела поскорее начать работать, потому что работа у взрослых начинается в десять и им не нужно делать уроков. Леся грустно усмехается – где-то она ошиблась в своих расчетах…

Леся возвращается в квартиру и начинает метаться по комнатам. Умыться, затем сварить кашу для Миланки, одеться самой, поднять Миланку в садик, загнать ее в ванную.

– А-а-а! – кричит дочь. – Ну мамочка, ну пожалуйста! Ну пожалуйста, пожалуйста, ну не надо!

– Поори мне тут еще, – шикает на дочь Леся, – весь дом перебудишь! Давай, быстро, я сказала!

Леся подталкивает Миланку в ванную. Лицо у дочки злобное и заспанное, но при этом такое уютное, такое родное, что хочется прижать ее всю к себе и утащить под одеяло – бог с ним, с этим садиком, и с работой – и спать, спать, спать, зарывшись в длинные золотистые Миланкины волосы. Но Леся, конечно, никогда этого не сделает.

– Я кому сказала! Быстро! – одним рывком умывает она дочь. – Я тебя предупреждала! Опять вчера мультики до полуночи смотрела!

– Я не смотрела, – хнычет Миланка и, заливаясь слезами, принимается чистить зубы.

Леся идет собирать Миланкины вещи. Колготки, платье, маечка, трусики… Не забыть еще положить запасные – в пакет. Миланке уже пять лет, но порой случается с ней оплошность в сончас. Вот и вчера случилась. Раньше Леся переживала, но потом узнала, что Миланка не одна такая, что есть дети, у которых после каждого сончаса кровать мокрая, и переживать перестала. Ее Миланка не хуже других – обычная девочка, а детский энурез – дело такое, со всеми бывает, потом пройдет.

Умыв и одев дочь, Леся идет в маленькую комнату. На самом деле большая комната их двухкомнатной хрущевки тоже не особенно большая, но эта маленькая – совсем клеть. В приятном утреннем полумраке пахнет лекарствами и потом. Лекарствами – от пожилой сухонькой женщины, лежащей в углу на кровати. Потом – от Лесиного сына – угреватого подростка, посапывающего на раскладушке в другом углу.

– Мам, – кладет Леся руку на лоб матери, – мам? Ты как?

Мать открывает глаза и какое-то время бессмысленно смотрит на дочь.

– Пить… Всю ночь пить хотела, а с вечера не поставила себе. Жар у меня, что ли, – шепчет мать.

– Я принесу сейчас… Ты это… Андрюхе напомнишь, чтобы за коммуналку заплатил? Я деньги на столе оставила.

– Скажу…

– Ну всё, мы пошли тогда. Я на ключ закрою, не вставай…

Леся смотрит на мать, гладит ее по высохшей руке и впервые за утро улыбается.

Леся работает кастеляншей в туберкулезном диспансере. Диспансер стоит почти на окраине города. Остановка, на которой Леся выходит каждое утро, так и называется – «Тубдиспансер». Следующая остановка, конечная, называется «Крематорий», но дотуда Леся еще ни разу не доезжала.

Леся заходит в центральный корпус больницы, дыхание перехватывает от хлорки и чего-то больнично-кислого, доносящегося из столовой. Так всегда – неприятен только этот первый вдох, когда приходишь со свежего воздуха. Потом запах приедается, становится частью больничного интерьера. Кажется, что и свежевыкрашенные зеленые стены, и белые халаты врачей, и линолеумный пол в светло-коричневых ромбиках источают этот запах. Леся идет в кастелянскую.

В кастелянской холодно и густо пахнет дезинфицирующим средством. Лесе кажется, что если бы запахи можно было раскладывать по цветам, то запах ее каморки был бы белым.

Леся берет несколько пустых баулов. Теперь спуститься в подвал, получить свежее белье в прачечной, наполнить баулы. В один – постельное, в другой – больничные халаты и пижамы. Потом дотащить баулы до отделения, рассортировать… Сегодня работы не так много, не то что по четвергам, когда больным положено менять белье… Так, теперь погладить чистые халаты врачей и медсестер, затем собрать грязные, снова спуститься в прачечную…

Движения Леси уверенные – в меру расторопные, в меру энергичные. Достать гладильную доску, включить утюг… Из утюга пошел пар – можно начинать. Туда-сюда, туда-сюда, готово, следующий. Лесины мысли далеко. Леся беззвучно шевелит губами: платежка пришла на пять триста, сдать Миланке двести на подарок, и че это опять на подарок, зачастили они с этими праздниками, а если все-таки сходить в соцзащиту как малоимущие, ну нет, а если детей отберут, маме еще на лекарства три двести, надо еще посмотреть полиоксидоний, вроде бы на сайте он есть за шестьсот восемьдесят четыре рубля, кажется в «Живике», потом Андрею надо отдать четыреста двадцать на рабочую тетрадь, и это сколько останется… Следующий платеж через неделю… Надо еще Миланке ботиночки забрать, те, которые утром выставили, дорога туда-обратно пятьдесят шесть рублей, это Заречный, кажется, нет, там с пересадками, сто двенадцать получится, лучше еще посмотреть, может, в нашем районе кто отдает, но там вообще-то хорошие вроде, замшевые…

– Леся, привет, – в поток мыслей врезается голос сестры-хозяйки Ирины.

– А, привет, – сонно здоровается Леся.

– Че, как на выходных?

«Вот неймется ей», – думает Леся и отвечает:

– Да никак, дома сидели.

– А мы на оптовку ездили, – гордо выдает Ирина. – Гавриков моих к школе одевали. Ну и че по мелочи – тетради, канцелярка… Ты своих-то уже подготовила?

– Да нет пока, – Леся уходит в самую глубь кастелянской и делает вид, что что-то ищет в ворохе лежащих в углу непронумерованных еще пижам.

Леся почти не помнила своего детства. Помнила только, как жили в коммуналке, как соседи засиживались на общей кухне допоздна и большой небритый сосед дядя Боря сажал ее на колени и называл Лесей Украинкой. Помнила запах табака от его небритой щеки, собаку Журочку, что жила в комнате у другой соседки.

Потом матери дали квартиру от завода, и они переехали. Леся помнила, как пошла в первый класс, как мама заставила ее подарить георгины страшной учительнице с большим родимым пятном на полщеки. А дальше – пропасть…

Наверное, Леся как-то училась, о чем-то говорила с одноклассниками, но вот о чем? Наверняка у нее даже были подруги. Но из всего того периода она запомнила только, что мать всё время просила ее сидеть тихо, потому что «мама устала». И Леся сидела тихо и вечерами рисовала в тетрадке совершенно одинаковых принцесс – почему-то безносых, большеглазых красавиц с маленькими губами-бантиками. У самой Леси нос был ого-го какой – отвратительная приплюснутая картошка. «Пролетарский нос, – говорила мать. – У меня такой же. И у дочери твоей такой будет». Впрочем, и в остальном природа Лесю ничем привлекательным не наградила: глаза маленькие, почти безбровые, губы тонкие, волосы мышиного цвета. С «мышиностью» волос Леся быстро разобралась в двенадцать лет при помощи краски. Была брюнеткой, потом рыжей и в итоге к пятнадцати годам стала блондинкой.

Зато в те же пятнадцать стало понятно: Лесе всё же есть чем гордиться – фигурой она пошла явно не в худосочную мать. Тонкая и невысокая, с плоским животом и узкими запястьями, Леся к десятому классу разжилась вполне приличных размеров грудью и широкими бедрами. И внутренне Леся как-то расцвела, перестала сжиматься в комок от каждого, даже случайного людского взгляда. На нее стали заглядываться мужчины. Ну а лицо, что лицо? Поярче макияж, и никто и не заметит, что там, на этом лице…

Лесю сложно было назвать интеллектуалкой. Книжки она не любила, телевизор смотрела изредка, от музыки у нее быстро начинала болеть голова. До тринадцати лет Леся любила рисовать принцесс и смотреть в окно. Обычно она разглядывала облака и пыталась определить – какое из них больше похоже на слона. А на собаку? А на кошку? В четырнадцать прочитала роман «Анжелика» Анн и Сержа Голон. Прочитала, потому что стыдно было уже не прочитать, роман ходил по женской половине класса весь год, бережно передавался из рук в руки, девочки обсуждали любовные перипетии Анжелики на каждой переменке. Леся практически залпом прочитала книгу, потом всю серию, потом еще несколько романов того же пошиба и начала мечтать…

Ей не хотелось гулять, не хотелось есть, не хотелось жить той жизнью, которой жила она. Какое-то непонятное задумчивое томление напало на нее. «А вдруг всё это сон? – думала Леся. – И эта наша квартира, и наша жизнь, и всё, всё вокруг – стол, чашки, кастрюля с супом, телевизор на тумбочке со сломанной ножкой? Вдруг на самом деле я маркиза или принцесса, а вдруг я заколдована, а вдруг рядом со мной спит принц и видит точно такой же сон про то, что он живет в хрущевке?» Леся даже щипала себя за запястье и держала руку над газовой конфоркой, но сон не проходил. Она оставалась всё той же Лесей из хрущевки на окраине города.

Но однажды Леся встретила его – принца из сказки. Принц учился в ближайшем строительном колледже, был высоким зеленоглазым красавцем, залихватски носил шапку на затылке и курил «Кент», что среди Лесиных одноклассников считалось мажорством. Познакомились они в общаге того самого колледжа, где учился принц. Леся иногда ходила туда с подругами «чисто потусить со старшаками». Леся обычно сидела молча – она не знала, о чем говорить с этими веселыми разухабистыми ребятами. Казалось, скажи она хоть слово – ее тут же поднимут на смех. Но принц подошел первым. Угостил сигаретой. Леся тогда еще не курила, но отказываться не стала – покурила не в затяг, как делала всегда, когда крутые одноклассники звали ее «покурякать» за гаражи. Принца звали Максом. Макс в первый же вечер по-свойски положил руку Лесе на плечо, а Леся не стала сопротивляться.

Романа, собственно, у них толком никакого и не случилось. Просто после пары походов в общагу все стали воспринимать Лесю с Максом как пару. Макс провожал Лесю до дома и зацеловывал в подъезде до сизых засосов. Его поцелуи вообще больше походили на укусы, но Леся не знала других поцелуев, а потому ничего Максу не говорила, а лишь стыдливо прятала шею в шарфы и воротники водолазок. В перерывах между встречами в общаге Леся с Максом не общались – у Макса, кажется, был мобильник, но Лесе неоткуда было позвонить.

Лесе было пятнадцать с половиной, когда Макс пригласил ее к себе в общагу «на днюху». «Днюха» была многолюдная, шумная, со странными приездами-отъездами знакомых какого-то Хмурого, с девушками гораздо старше Леси, с обильной выпивкой и походами «за догоном», с криками на всю общагу: «Макс – наш пацан!» К шести утра они с Максом остались в комнате одни. Тогда-то всё и случилось. Леся даже не особенно поняла – как это произошло. Просто Макс притянул ее к себе и, дыхнув алкоголем, прошептал: «Ты – мой главный подарок». И Леся сдалась. Голова кружилась от выпитого, Макс казался таким нереальным, да и вообще всё вокруг казалось сном, как тогда, в четырнадцать лет. Леся хотела было заикнуться про защиту, но так и не решилась произнести стыдное слово «презерватив». Однажды лет в десять Леся спросила у матери, что это такое, и получила ответ, что такие вопросы задают только шалавы. С тех пор это слово казалось Лесе гадким, неприличным. «Ну он же знает что делает», – подумала Леся и закрыла глаза.

Было не больно, вообще никак. Леся плыла по черной реке, окруженная плотным кольцом тумана. Река тащила куда-то ее тело, утаскивала в водовороты, затягивала в воронки и, наконец, в десять утра выплюнула из своего чрева на панцирную кровать к Максу, где Леся себя и обнаружила.

Она встала, быстро оделась, погладила на прощание Макса по темным кудрям и вышла из комнаты. «Спасибо за подарок, малыш», – сонно промямлил Макс на прощание и повернулся на другой бок.

Они еще встречались с Максом пару раз. Но вот странность – после той ночи Макс вдруг стал Лесе неприятен. Его поцелуи больше не будоражили ее, а зеленые глаза не восхищали. Хотелось отмотать время назад и «чтобы ничего этого не было» – ни дурацкой «днюхи», ни «провожаний». Макс эту перемену в Лесе заметил, но отнесся к ней философски:

– Вы, бабы, сами не знаете, чего хотите, – сказал он в очередную их встречу в коридоре общежития. – Ладно, не хочешь – не надо. Чё я, не вижу, как ты от меня гасишься? Телок нормальных до фига, ты не единственная вообще-то.

Сказав это, Макс ушел в свою комнату и провожать Лесю в тот вечер не стал. Больше Леся в общагу не ходила.

Через два месяца Леся поняла, что беременна. Но рассказать матери об этом решилась только когда начал выпирать живот. Мать поначалу кричала, что воспитала проститутку, но тут Леся в первый раз за свою жизнь огрызнулась и напомнила ей, что своего отца она так-то тоже ни разу не видела. Мать быстро перевела разговор на другое и больше Лесю ни в чем не обвиняла.

Пришлось уйти из школы, из одиннадцатого. «Но это не так уж и страшно, – размышляла Леся, – девять-то классов есть, поступлю потом в какой-нибудь колледж».

Беременность проходила легко, Леся как будто не заметила ее. Снова начала рисовать в тетрадке, но уже не принцесс, а маленьких девочек, играющих то с котятами, то со щенками.

В середине января родился мальчик. Андрюша. И жизнь закрутилась, ощетинилась, понеслась полноводной рекой куда-то – сначала хлопоты с младенцем, потом пришлось выйти на работу в ларек, потом кладовщицей в магазин, сына устроила в садик, появился ухажер Сережа, который всё набивался в мужья, но по причине «запойности» был отвергнут, потом Виталик, потом Илья… Леся мужчинам нравилась, но все они были «не то». От Виталика неприятно пахло потом, Илья заикался… Не то чтобы Леся была гордая, но с годами появилась в ней какая-то самодостаточность и даже самоуверенность, не хотелось ей размениваться на «абы что». А «тот самый» никак не появлялся в ее жизни. Так и жила она с мамой и сыном в хрущевке. Надо сказать, что несмотря на предсказания местных старух-соседок, которые утверждали, что «эта шалава малолетняя ребенка как пить дать на мать скинет», матерью Леся была хорошей. По вечерам бежала к сыну с работы, покорно играла с ним и в лошадку, и в паровозики, а чуть позже в бэтмена и в человека-паука. Шила ему на праздники костюмы пиратов и рыцарей и даже прочитала две книги по детской психологии.

Леся уже работала в тубдиспансере кастеляншей, когда появился «тот самый». Пришел в их отделение проведать друга, был навеселе, громко смеялся и отпускал проходящим медсестрам комплименты. Ну и Лесю не обделил. А Леся возьми да и нагруби ему в ответ, мол, «еще всякое хамло будет задницу мою оценивать». На следующий день «тот самый» приехал с коробкой конфет – извиняться. Так и закрутилось. Того самого звали Владимиром, а чуть позже Володей. Вовой он называть себя запрещал.

Графика встреч у них никакого не было, просто в очередной вечер раздавался звонок и его голос, всегда немного навеселе, с придыханием, произносил в трубку: «Принцесса, а поехали в ночь?» И тогда Леся просила мать забрать Андрюшку из садика и неслась к своему принцу на другой конец города.

Встречались они в его холостяцкой квартире. То, что квартира нежилая, Леся поняла сразу, но разузнать у Володи обстоятельства его жизни постеснялась. Да всё и так было понятно – женат, кольца он не снимал. Во все их встречи Володя пил, но не до отключки, а как-то бодро, с огоньком, с куражом. Пил виски либо коньяк. Леся сама алкоголь не очень любила, но для приличия выпивала пару рюмок. Володя шутил, играл на гитаре песни собственного сочинения и Высоцкого, называл Лесю то «принцессой», то «царицей», то «колдуньей». И Леся влюбилась, околдовалась. Она как будто оказалась в каком-то параллельном мире, где всё – то же самое, все те же машины, деревья, улицы, светофоры, но в то же время другое – зачарованное. И саму себя Леся ощутила другой – легкой, манящей, наполненной тайным волшебным знанием. Она как будто летела и сама удивлялась, как же раньше она не замечала, что умеет летать.

Леся пролетала всё лето, осень и половину зимы. А в середине февраля у нее случилась задержка… И лететь стало еще легче. Леся знала, что будет рожать несмотря ни на что. И она летела, летела к нему на встречу, еще не зная, как он отреагирует и продолжатся ли их отношения вообще.

Он не отговаривал ее, не просил сделать аборт, но новость о беременности принял сухо.

– Видишь ли, принцесса, я в некотором роде женат. И у меня двое детей.

– Я знаю, – пролепетала Леся.

– Я тебе ничего не обещаю. Но с ребенком буду помогать.

Это было главным. Он будет помогать. Он не исчезнет из ее жизни навсегда. Пусть нечасто, украдкой, но они будут видеться. У них будет расти ребенок. Быть может, он придет к ним в дом и познакомится с мамой.

Но он исчез. Исчез не сразу. Поначалу помогал немного деньгами, оплатил покупку кроватки и коляски, несколько раз свозил на своей машине Лесю к врачу. Но звонки становились всё реже и реже. Леся звонила пару раз сама, но он то не брал трубку, то разговаривал с ней так холодно и отстраненно, что лучше бы не разговаривал вообще. Качать права, закатывать истерики Леся не умела. И перестала звонить. В назначенный срок Леся родила девочку. Первым делом посмотрела – не картошкой ли у нее нос. Слава богу, нос был обычным – две маленькие черные точки на сморщенном личике жадно втягивали воздух. Леся назвала дочь модным именем Милана.

Отсидела в декрете положенное и снова вышла на работу. И снова как белка в колесе – Миланкин садик, Андрюшина школа. Конечно, помогала мать.

А потом прогремел гром – на медосмотре у матери нашли рак груди. Поначалу врачи сказали, что не смертельно, нужно просто вырезать опухоль, и всё. Но мать, которая всегда казалась Лесе женщиной разумной и земной, вдруг ударилась в народную медицину и никаких Лесиных доводов слушать не хотела. Она обтиралась мочой, пила святую воду, покупала в аптеке «Травник» килограммами сушеные травы и заваривала их в каких-то хитрых пропорциях, читала сложновыговариваемые заговоры и заставляла Лесю покупать ей в церкви освященные свечи. К врачу мать пошла только когда начались боли. Рак дал первые метастазы в лимфоузел…

Операцию предложили делать по месту прописки, но сам врач на приеме начал их отговаривать. Больница была старенькая, медикаментов не хватало, хирург был один, и отзывы о нем ходили не лучшие… «Получите квоту, вы имеете право делать операцию в любой больнице России», – уверенно сказал им тогда врач и написал на бумажке адрес лучшего в городе онкодиспансера. Но квоту получить оказалось не так-то просто – Леся моталась по городу с материнскими выписками и результатами гистологического исследования – то в департамент здравоохранения, то в сам онкодиспансер, то обратно в больницу по прописке, куда каждый раз ее отфутболивали.

И, наконец, в онкодиспансере ей предложили сделать операцию за деньги, безо всяких квот. «Возьмите кредит, сейчас многие так делают», – сказал ей тогда главврач. Голос его звучал убедительно, и упор на «многих» Лесю как-то успокоил – если все берут, а потом выплачивают, то и она, Леся, справится.

Кредит Лесе дали довольно легко, под семнадцать процентов годовых. Знающие люди на работе сказали, что это ей еще повезло, бывает и двадцать, и двадцать четыре процента, но всё равно люди берут – куда деваться. Взяла триста тысяч.

Матери сделали операцию. Опухоль вырезали и назначили химиотерапию – для профилактики метастазирования. Правда, уже бесплатно – на химиотерапию Леся квоту таки выбила. Мать химиотерапию переносила очень плохо – почти ничего не ела, за жизнь не боролась, лежала словно мумия на кровати и смотрела в одну точку. На заводе ее дотянули на больничном до пенсии, а после помахали рукой.

Так началась Лесина первая в жизни черная полоса… Даже в шестнадцать, когда родился Андрюша и приходилось несладко, жизненная энергия не покидала ее, скорее, наоборот – била ключом. Даже когда из ее жизни ушел Володя, было больно, но силы оставались, да и маленькая Миланка не давала ей окунуться в эту боль – требовала жить и веселить ее. А после материной операции вдруг что-то тяжелое, черное, липкое запрыгнуло Лесе на спину, обвило ее своими лапищами и начало душить, ни днем ни ночью не давая покоя.

Леся получает восемнадцать тысяч. Мамина пенсия – двенадцать. Итого – тридцатка в месяц. Семь с половиной тысяч в месяц уходит на кредит. Еще около четырех – на лекарства матери. Примерно полторы тысячи в месяц – на проезд. Маме нужно ездить в больницу, Лесе на работу, хорошо садик и школа у детей близко. Две с половиной Леся платит за Миланкин садик. Коммуналка – около четырех. Пятьсот рублей в месяц – интернет, еще пятьсот – мобильная связь на троих, Миланке, слава богу, пока что телефон не нужен. На оставшиеся девять с половиной тысяч семья живет весь месяц.

Леся уже привыкла смотреть в магазине только на продукты с красными ценниками – те, что по акции. Вещи ни себе, ни детям она давно уже не покупает – вечерами сидит на сайтах «Авито» и «Отдам даром». Ездит, извиняется, забирает… Иногда отдают такое старье, что стыдно везти домой, и Леся оставляет его у ближайшей помойки, высчитывая в уме, сколько она потратила на проезд туда-обратно и проклиная себя за свой идиотизм. Но частенько отдают вполне годное, пусть ношеное, но целое и чистое. На прошлой неделе, например, Леся разыскала осеннюю курточку для Миланки, на очереди – ботинки для Андрея. Для него найти хорошую вещь сложнее. Одежда снашивается на мальчишечьих телах моментально и реанимации часто не подлежит, не говоря уж о том, чтобы передать ее куда-то дальше по цепочке… Но Леся в этом деле профессионал. Она найдет.

Леся уже привыкла натягивать улыбку, заходя в чужие квартиры, привыкла хвалить чужих детей и собак, привыкла, получив заветный пакет, уходить быстро, буквально исчезать, но не забывая благодарить при этом, чтобы не произвести впечатление «назойливой нищебродки».

Леся считает деньги. Считает везде и всегда. Считает, таская тяжелые баулы из подвала в отделение, считает, разглаживая складочки на халатах врачей, считает дома, в автобусе, на улице. Сколько будет двадцать восемь (проезд) плюс четырнадцать (булочка, не удержалась) плюс еще двадцать восемь (опять проезд) плюс триста девяносто шесть (магазин) плюс двести (отдала в садик на подарок Миланке) плюс сто пятьдесят (положила на телефон себе, маме и Андрею)? Такие несложные вычисления она производит изо дня в день и каждый день корит себя за результат.

Можно было бы обойтись без булочки, или купить другие макароны, или не класть денег на телефон матери – всё равно она никуда не звонит. Еще Леся иногда думает, что можно было бы плюнуть и не платить кредит – многие ведь плюнули. Но она боится коллекторов. Леся слышала, что когда банки продают своих должников коллекторам, жизнь человека превращается в ад. Эти самые коллекторы, а точнее сказать, бандиты, пишут похабные надписи на дверях должников (Леся сама видела на двери у соседа), беспрерывно звонят по телефону и в домофон, могут подкараулить у дома. А могут даже украсть ребенка. Что-то такое недавно случилось в соседней области – коллекторы украли ребенка или даже не украли, а избили его, после чего ребенок остался инвалидом… Может быть, не совсем так, потому что Леся слышала эту новость от Ирины, а та – от медсестры, но от одной мысли о том, что с Андреем или Миланкой может что-то случиться, у Леси сжимается сердце.

Лесе жалко своих детей. Они не заслужили такой матери. Андрей учится без троек, Миланка участвует в садике во всех концертах. А она – жалкая неудачница без образования, нищая, загнанная в угол, постоянно раздраженная и уставшая. Когда дети вырастут, что они вспомнят? Ни нормальных семейных вечеров, ни турпоходов, ни даже просто совместных походов в кино в ближайший торговый центр… Даже в «Макдоналдс» она их не сводила, хотя обещает уже второй год.

Леся морщится, пытаясь справиться с наваждением. Раньше такие мысли ей в голову не приходили. Раньше ей казалось, что она сильная. Ну, по крайней мере, живучая. Что она всех вытянет на своей шее – и маму, и Андрея, и Миланку. А если шея переломится, она вцепится в них руками и ногами и будет тянуть, тянуть, пока не дотащит их до суши, до счастливого будущего, которое обязательно ждет ее и ее детей. Каким было это будущее? Леся не знала, она не задавала себе таких вопросов. Но она знала, что оно обязательно наступит. Иногда ей виделся директорский кабинет, в кресле которого важно сидел возмужавший и солидный Андрей. Иногда она видела Миланку, рассекающую по миру с мужем-миллионером и маленькой собачкой и говорящую на пяти языках. Видела себя в столовой санатория (они туда ездили с мамой, когда Лесе было пять лет), обедающую вместе с другими отдыхающими – умиротворенную и преисполненную собственного достоинства. Она съест только суп и салат, а от второго и десерта откажется, потому что дети перед отъездом до отвала забили холодильник в ее номере. А сейчас Леся не видит ничего. Маленькие цифры, путаясь, выпрыгивают из Лесиной головы, сбиваются в стайки и мельтешат перед ее глазами, не давая разглядеть, что там, впереди…

В кастелянскую заходит Валентина – старшая медсестра – и отрывает Лесю от грустных раздумий.

– Вот, – кладет на стол перед Лесей пакет с пирогами и конфетами, – помяни моего Коленьку, сегодня полгода ему. И деткам отнеси, пусть помянут.

У Валентины полгода назад умер муж. Леся помнит этот факт только по той причине, что их заставили скидываться по триста рублей на похороны.

– Спасибо, Валя, помяну, – покорно отвечает Леся и косится на пакет. Конфеты шоколадные – это хорошо, Миланка будет счастлива. – Ну как ты? Отошла маленько?

– Отошла, – Валентина ищет взглядом, куда присесть, но не находит, а потому отвечает коротко: – Что делать, надо жить дальше. Вот Сашке моему пенсию по потере кормильца назначили. Пятнадцать тысяч. Как-то будем жить.

– Сколько? – переспрашивает Леся.

– Пятнадцать.

Леся считает молниеносно. Пятнадцать плюс пятнадцать да еще двенадцать. Сорок две. Кредит она брала без поручителей, а взять с нее нечего – квартира записана на мать.

Работа у Леси для такого дела – лучше не придумаешь. В туберкулезном диспансере многих больных лечат изозидом. Леся в точности не знает, что именно содержит это лекарство, но, по слухам, оно очень токсичное. Не раз слышала жалобы больных, мол, лечат от одного, а в результате калечат другое. Всем работникам больницы тоже раз в неделю колют этот самый изозид – в небольших дозах, для профилактики. Санитарка тетя Галя говорит, что это их всех государство «хочет потравить». Но Леся так не считает – кому они нужны, травить их еще. Сами помрут. Как Леся, например…

Леся часто видит, как дежурная медсестра с вечера кладет пачку изозида на пост, на специальную полку для лекарств. Утром она раздаст эти таблетки больным и уйдет домой, а до утра и не хватится.

В конце смены Леся идет на пост. Страшно. Чувствует себя героиней фильма и воровкой одновременно. Вот эта полочка, за стойкой. Нужно только зайти за нее, протянуть руку и взять пачку. Леся оглядывается и быстро заходит за стойку. Дрожащей рукой берет упаковку изозида и прячет ее в сумочку. Выходит, снова оглядывается. В самом конце коридора на скамейке сидит старушка, очередная мать зэка. Почти все старушки в их больнице – матери зэков. Сыновья приходят с зоны и одаривают матерей горячим сыновним туберкулезным поцелуем. Спустя несколько месяцев мать отправляется в больницу, а сын – обратно на зону или в ту же самую больницу, доживать, дохаркивать свой век.

Старушка на Лесю не смотрит, смотрит в окно. Может быть, ждет сына или просит бога о смерти. Леся почти бежит по коридору. Выходит из диспансера, идет по деревянному настилу вдоль стройки… Вот уже и остановка. Сегодня Леся в последний раз потратит двадцать восемь рублей на проезд. Так будет лучше для всех. Абсолютно для всех.

Дома Миланка пристает к Андрею, не дает ему делать уроки. Приход матери вызывает у Миланки щенячий приступ восторга.

– Мама пришла! Мама пришла! – выплясывает она вокруг Леси. – А ты что принесла? А мы в садике делали знаешь что? Поделки! А принесла Мишку Барни? Ксюше сегодня мама принесла! А еще знаешь кто к нам приходила? Елизавета Григорьевна! Она нам пела песенку и играла на пианине!

– Милана, ну дай маме разуться-то хоть! – отгоняет Миланку Леся.

На кухне она отдает Миланке гостинцы. Миланка тут же принимается их уплетать.

– Эй, оставь Андрею! И бабушке оставь, – наставляет Леся.

– Оставлю, – с набитым ртом обещает дочь и разворачивает новую конфету.

На кухню приходят Андрей и мать.

– Я тут макароны с фаршем пожарила. Фарш ничего, нормальный. Поешь? – спрашивает мать у Леси.

Леся кивает, а сама смотрит на Андрея. Единственный мужчина в семье. Мужского в нем пока не разглядеть – щуплый, прыщавый, вечно насупленный мальчик. Но еще год-два, и он выправится, возмужает, так ведь всегда бывает с мальчиками. У Андрея, как и у отца, глаза ярко-зеленые, малахитовые. А цвет волос такой же мышиный, как и у Леси, но для мужчин это не так уж важно. Как он останется один? С Миланкой, с матерью, единственный, неоперившийся еще защитник? Как-нибудь справится. На сорок две тысячи без кредита как-нибудь, наверное, выживут…

В десять Леся укладывает Миланку спать. Целует дочь на ночь крепче обычного, но ничего особенного не чувствует. Прикосновение к детской молочной щеке, как и всегда, вызывает у Леси умиление, но не более… Хотя Леся и не знает, что обычно чувствуют самоубийцы, что они вообще должны чувствовать.

Почти в полночь ложатся спать Андрей и мать. Леся хочет зайти к ним в комнату и расцеловать их – каждого в обе щеки, прошептать им какие-то напутственные слова, но не делает этого. Андрей не поймет и оттолкнет своим коронным: «Ма, ну ты чё-о-о?» – а мать заподозрит неладное.

Когда свет гаснет и равномерное убаюкивающее посапывание заполняет обе комнаты, Леся идет на кухню. Зажигает ночник, достает из сумочки таблетки и коробку дешевого вина. Открывает упаковку изозида. В упаковке десять блистеров, по десять таблеток каждый. Итого – сто. Леся принимается выковыривать таблетки из блистеров. На шестом ей надоедает. «Надо подготовить документы детей», – проносится в голове у Леси, и какой-то мерзкий голос, вроде бы не Лесин, но звучащий у нее в голове, вдруг командует Лесе: «Пей».

– А документы? – сама себя спрашивает Леся.

– Сначала выпей, а потом пойдешь, – не унимается голос, – иначе передумаешь ведь, дура.

Леся горстями пьет таблетки, запивая их вином прямо из коробки. Ей вдруг становится одновременно и весело, и удивительно – вот она, Леся, самая что ни на есть заурядная девчонка, троечница в школе, кастелянша в тубдиспансере, мать двоих детей, вот она, как в кино, пьет какие-то таблетки, собирается покончить с собой. Лесе не верится, что она умрет. Что она умрет именно сегодня. Что завтра ее уже не будет. Что она больше не поедет на работу и не поведет Миланку в садик. Не заплатит за коммуналку, не приготовит Андрею его любимые «макарошки в томатной пасте»… Странно это всё.

Леся идет в их с Миланкой комнату, находит коробку с документами, приносит ее на кухню. Выуживает из вороха многочисленных банковских платежек свидетельства о рождении Андрея и Миланы. Рассматривает зеленоватые листы. У обоих в графе отец – прочерк. Фамилия материнская. Леся аккуратно складывает свидетельства на столе – а вдруг потом не найдут? Сверху кладет свой паспорт. Делает еще глоток вина. Выходит покурить на балкон. Во дворе дома темно и скучно. Зато там, вдалеке, на кольцевой, машины всё так же ровной светящейся лентой едут куда-то друг за другом. Куда они едут? Кто их ждет?

Леся возвращается на кухню, открывает свой старенький ноутбук, тоже выуженный задаром на «Авито». Заходит на свою страницу «ВКонтакте». Лесе нравится ее страница – аккуратная, немногословная, как она сама. Друзей – шестнадцать. Выложенных фотографий – пять. На аватаре самая лучшая ее фотография – Леся стоит посреди зимнего поля в сером пуховике и «держит в руке солнышко». Лесе нравится это фото, его сделал Володя когда-то, на закате их романа. Но тогда она еще не знала, что это закат. В тот день они впервые встретились вне стен его квартиры. Был выходной, ему нужно было что-то забрать у знакомого в соседнем городе, вот он и взял Лесю с собой.

По дороге Леся запросилась в туалет, а заправок всё не было. Володя остановил машину посреди поля и по-джентельменски прикрыл Лесю своей курткой, чтобы другие водителю не увидали ее с трассы. А уже после Леся попросила сфотографировать ее «с солнышком в руках». Секрет такой фотографии прост – нужно подставить руку так, чтобы создавалось ощущение, будто человек держит солнце на ладони. У многих на страницах Леся видела такие фотографии, и вот – обзавелась своей. Не хуже, чем у других.

Остальные четыре – фотографии с детьми. Две сделаны в детском саду. На одной из них Леся сидит на стуле и держит наряженную Миланку на коленях. Леся улыбается в объектив, а Миланка смотрит куда-то в сторону. На второй они с Миланкой сфотографированы возле елки. Леся присела на корточки и обнимает Миланку-снежинку за плечи. На Лесе старые джинсы и темно-зеленая заношенная кофта, и поэтому Леся чуть-чуть выбивается из антуража. Но всё равно фотография получилась красивой, праздничной. На двух других Леся с еще маленьким Андреем и Миланкой в коляске гуляет по парку. Фотографировала мама на Лесин телефон. Фотографии немного размытые, зато Леся на них выглядит совсем девочкой, почти подростком.

Лесю начинает клонить в сон. Она делает еще глоток вина и находит в компьютере еще одну свою фотографию. Лесе семнадцать лет. Тогда у нее еще были подруги и жизнь не предвещала ни болезней, ни кредитов, ни нищеты. Мать отпустила Лесю на один вечер к девчонкам, к тем самым, с которыми она когда-то ходила в общежитие – потрындеть «за женское». Пили шампанское, смеялись, одна девочка (Леся раньше не знала ее) гадала всем желающим на картах Таро и нагадала Лесе долгую жизнь. Тогда и была сделана эта фотка. Делала хозяйка, на обычную мыльницу, но фото получилось очень четким, прямо идеальным. На ней глаза у Леси густо подведены, модная по тем временам челка лежит чуть-чуть набок, недавно выкрашенные в блонд волосы блестят, и сама Леся на этой фотографии так и светится вся изнутри. Красивая юная девушка, даже не скажешь, что у нее уже есть ребенок. «Вот эту, – думает Леся, – вот эту надо на памятник». Леся загружает ее к себе на аватар. Андрей догадается, что она этим хотела сказать.

Какая-то странная дрожь растекается по Лесиному телу. Правая рука немеет, а ноги начинают непроизвольно подрагивать. Лесю тошнит и одновременно клонит в сон. Леся не понимает, чего ей хочется больше – блевать или спать. Наверное, спать… Проходит десять, пятнадцать минут. Подрагивания усиливаются, во рту появляется странный металлический привкус. Лесю охватывает тревога, но какая-то неведомая ей доселе, имеющая скорее физическое, чем метафизическое происхождение. Она возникает в желудке и, поднимаясь вверх, заставляет Лесино сердце колотиться неритмично, со странными перебоями. «Ух! Ух!» – отбивает сердце удары и вдруг как будто проваливается в пропасть, а вместе с ним в пропасть проваливается и Леся. На лбу у нее выступает испарина. Лесе становится страшно. «Я что, правда умру?» – спрашивает себя Леся.

– Конечно, умрешь, – отвечает голос в Лесиной голове. – Не бойся, это не больно. Просто немного потерпеть, и всё. Ты же хочешь, чтобы твои дети получали по пятнадцать тысяч на нос?

– Конечно, хочу.

– Ну вот. Кстати, допей таблетки, ты всего шестьдесят выпила. А надо сто…

– Сейчас, – отвечает Леся и вдруг спохватывается: – А прощальная записка?

Леся ищет хоть какой-нибудь клочок бумаги на кухне, но не находит. В итоге достает из пачки сигарет обертку и пишет на ней мелкими буквами: «Дорогие мои детки, хоронить меня не надо. Пусть похоронит государство, а вы поставьте памятник, когда подрастете и станете директорами. И еще, у меня всё будет хорошо и у вас тоже. И еще, пин-код от моей карты – 1410, день рождения Миланы, там есть четыре тысячи, вы, если что…» Рука Леси соскальзывает со стола, ее тело тяжело падает на пол. Лесю колотит в эпилептическом припадке.

– У-у-у! У-у-у! – мычит от боли Леся, когда медсестра в очередной раз поправляет мочеприемник. Пластмассовая трубка грубо царапает уретру, и от боли Леся может только мычать.

– Всё, уже всё, – говорит медсестра.

– Отвяжите меня, – вырывается у Леси жалобный хрип.

– Это еще зачем? – беззлобно отвечает медсестра.

– Тогда пить дайте.

– Вечером пить, сейчас пока лежи так.

Медсестра поправляет простыню, которой укрыта Леся, и уходит куда-то.

Леся лежит в реанимационном отделении областной психиатрической больницы города Екатеринбурга. Вот уже три дня как она вышла из комы. Леся лежит абсолютно голая, обездвиженная, привязанная к койке. К ней никого не пускают. Да она и не хочет никого сейчас видеть. Ноги у Леси перевязаны бинтами – за десять дней комы на пятках образовались пролежни.

Еще через четыре дня Лесю переводят из реанимации в общее отделение. Там ее навещает мать.

– Андрей просил не ругать тебя, поэтому я тебя хвалю. Молодец! Ты всё сделала правильно! – саркастически произносит мать, поправляя на сильно исхудавшей Лесе спадающий с плеч больничный халат.

Сил плакать у Леси нет. Она лишь пытается отвернуться от матери, но мать не дает ей этого сделать.

– Куда? На меня, на меня смотри, я сказала! Что ты с собой сделала? На кого ты их решила кинуть? Ты сама их родила! Я тебя ноги раздвигать не заставляла и рожать их не заставляла! Ты сама решила рожать! А раз уж решила, так будь добра – дорасти их хотя бы до восемнадцати, а там уже делай с собой что хочешь! Ты бы видела, как Андрей перепугался, когда тебя там на кухне увидел…

Леся тяжело вздыхает, встает и медленно, по-старушечьи уходит в палату.

Еще через две недели к Лесе приходит незнакомая Лесе медсестра, приносит ей халат, ночную рубашку, резиновые сапоги и ватник. Она ведет Лесю в душ, а затем заставляет переодеться в принесенное. Леся покорно переодевается, и медсестра отводит Лесю в другое здание – в отделение номер два. Там Лесю кладут в «острое», в наблюдательную палату на восемнадцать человек. В палате стеклянная дверь, и в туалет выпускают по расписанию. Сначала Лесе кажется, что она попала в ад. Вокруг нее девушки, женщины и старухи всевозможных мастей стонут, бормочут, выкрикивают что-то невнятное, не обращая внимания на окружающих. От них от всех ужасно пахнет мочой. Леся тоже хочет закричать, но к ней подходит медсестра и говорит, что ей нужно сделать укол. Леся послушно задирает рубаху и подставляет синюю от уколов ягодицу. Через пять минут мир начинает плыть вокруг нее. Леся засыпает.

Следующие полтора месяца Леся спит. Иногда она просыпается, чтобы поесть. Иногда вяло отвечает на вопросы пришедшего на обход врача. Иногда к ней приходит мать, и Леся точно так же вяло отвечает на вопросы матери. Когда мать приносит еду, Леся тут же в коридоре на скамейке жадно ее съедает. Мать часто плачет, но Лесе всё равно. После еды ее начинает клонить в сон, и она ждет, когда мать уйдет, чтобы поскорее вернуться в палату. Леся уже не чувствует запаха мочи. Наверняка от нее от самой теперь пахнет так же, моют их здесь крайне редко, но Лесе плевать. Какая разница, как от нее пахнет, если от других пахнет не лучше?

Через полтора месяца Лесю переводят в другую часть отделения. «На тихую половину», как говорят здесь. В отделении есть душ, в котором можно мыться хоть каждый день, есть общая комната с телевизором, нардами и книгами, разрешены телефоны и прогулки по два часа в день.

«Скры! Скры!» – кричит большая черная птица, сидящая на ветке. Леся идет по зачарованному лесу. Под ногами у нее хрустит первый снег. Небо впервые за много дней прояснилось и сияет, как после стирки в голубизне. На самом деле это никакой не зачарованный лес, а всего лишь сосновый бор, который окружает психбольницу. Но Лесе всё равно кажется, что она в глухом лесу, что еще секунда, и прямо к ней навстречу выйдет огромный лось или пробежит мимо лисица. Какие там животные есть еще в лесу?

Леся выходит на аллею. Мимо нее проходят двое – медсестра и маленькая девочка лет семи. Медсестра крепко держит девочку за руку, ведет ее в детское отделение, по всей видимости. На девочке темно-синий пуховик и белые колготы. Девочка послушно идет за медсестрой и смотрит перед собой. Маленькое детское сумасшедшее личико. Леся ежится. С ней в остром отделении лежала двадцатилетняя девушка, Надя, хроник. В психушку она попала в пять лет из детского дома и, скорее всего, не выйдет из нее никогда. Никогда не познает мужчину, не родит детей, не сходит в магазин, не купит Мишку Барни дочери, не пойдет в выходные в парк с детьми… А Леся здесь не навсегда. Марк Вадимович говорит, что такое может случиться со всеми, никто от этого не застрахован. Даже следователю, который приходил по Лесину душу выяснять обстоятельства ее суицида, ответил за Лесю: «У нее была депрессия. Это точно такая же болезнь, как и все остальные!» Лесе тогда понравились слова врача. У нее была депрессия. Она была больна. А сейчас Леся почти здорова. Скоро она выпишется и поедет домой. Марк Вадимович говорит, что она – молодец, быстро идет на поправку. А еще говорит, что когда Лесю привезли в реанимацию, она уже не дышала и бог дал ей большой кредит – подарил вторую жизнь.

Неизвестно, что там с работой… Но из тубдиспансера она всё равно уйдет. Устроится продавщицей в «Пятерочку», если возьмут. Там и двадцать пять можно иметь, говорят. Пойдет еще уборщицей в какой-нибудь офис, будет мыть полы по вечерам, делов-то. Будет иметь еще десятку. На выходные сводит детей в «Макдоналдс». А на Новый год они обязательно купят живую елку и будут все вместе наряжать ее. Достанут из шкафа коробку с игрушками. Каждая игрушка завернута в газету, а в самом низу ледяной сверкающей подушкой – серебряный дождь. Леся с детьми будут разворачивать игрушки, аккуратно, по одной, и вешать их на елку, мама приготовит оливье… И кредит они выплатят. Выплатят. Все ведь выплачивают. Разве Леся хуже? А считать она больше не будет…

В глубине аллеи Леся видит Андрея с Миланкой и мать. Дети бегут к Лесе. Миланка с визгом повисает на матери.

– Мама! – кричит она, захлебываясь от восторга. – Мамочка!

Андрей тоже прижимается к Лесе.

– Мамочка, – говорит он, – я слежу за Миланкой. Я каждый день кладу ей трусики в пакет…