Дмитрий Воденников
Повторяй за мной

1.

Так вот для чего это лето стояло
в горле, как кость и вода:
ни утешеньем, ни счастьем не стало,
а благодарностью – да.

Ну вот и умер еще один человек, любивший меня.
     И вроде бы сердце в крови,
но выйдешь из дома за хлебом, а там – длинноногие
     дети,
и что им за дело до нашей счастливой любви?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.

Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не про то, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.

– Ибо вся наша жизнь – это только погоня
     за счастьем,
но счастья так много, что нам его не унести.
Выйдешь за хлебом – а жизнь пронеслась: «Это лето,
     Настя.
Сердце мое разрывается на куски».

Мужчины уходят и женщины (почему-то),
а ты стоишь в коридоре и говоришь опять:
– В нежную зелень летнего раннего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать…

Мать уходит, отец стареет, курит в дверях сигарету,
дети уходят, уходят на цыпках стихи…
А ты говоришь, стоя в дверях: – Это лето, лето…
Сердце мое разрывается на куски.

2.

– А я тоже однажды катался на роликах (был я совсем
     большой,
от большого ума и катался), но так пахли весной деревья, —
говорит мужичок под сорок, какой-то весь никакой:
– Я упал об асфальт с размаху. Ударился головой.
Теперь у меня – каждую ночь виденья.

– А зато у меня – когда в июле отключают горячую
     воду, —
говорит сосед, водитель «газели», – а я возвращаюсь
     с завода грязней собаки,
я беру обмылок «Ромашки» и тру ледяные руки.
И тогда у меня на руках проступают – знаки.

– А ко мне, – пишет русская женщина из Лондона,
     сорока пяти лет, —
когда я лежала под капельницей на Каширке,
     в серьезной больнице,
ко мне приходил триединый бог: дух, сын и отец,
но у них почему-то были красивые мусульманские
     лица.

– А ко мне, – говорит последний, – когда мне было
     семь или шесть, —
из-за снотворного (феназепама) ко мне приходили
мертвые и живые, а первым пришел белый полярный
     медведь,
феназепам мне давали родители, очень меня любили.

…А вот я – никаких не вижу видений, мне нечего вам
     рассказать,
всё, что есть у меня, – грубые шаткие рифмы,
и хотя я только свидетель, а не отчим тебе и не мать,
но я беру тебя (к примеру, последнего) на руки и кормлю
     тебя крупной брусникой.

Потому что в конечном счете – в стихах должен быть
     стол и стул,
чашка и миска, и много всякой еды, чтобы люди
     попили-поели
и ушли от тебя навсегда, – продолжая слизывать с губ
изумленные крошки брусничного стихотворенья.

* * *

1.

– Повторяй за мной: ты моя слабость.
– Ты моя слабость.
– Ты моя сладость.
– Ты моя сладость.
– Ты моя нежность.
– Ты моя нежность.
Она говорит, а я лежу как дурак и верю:
– Я сладость, я слабость, я нежность…

2.

В нежную зелень раннего летнего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать.
…первый камешек – родственник перламутра,
а второй деревянный, а третий – мать.
– А я-то думал: всё, что есть, отдам
за белый цвет, за глиняное детство, —
а сам не знал, какая мука там,
какие судороги, стыд какой, блаженство.

Отправить