Нейронаука: нужно ли убивать, чтобы вылечить?

В эпиграфе, который Деннет добавил к одной из первых глав «Объясненного сознания» [1], есть строфа Вордсворта со словами «We murder to dissect» («Мы убиваем, чтобы разъять на части»). Все цитируемое стихотворение – о том, что хватит читать книги, в них все равно нет истинной мудрости. Лучше пойти погулять в лес. Рациональное познание мира не даст того, что дает общение с природой. В рациональном методе скрыта парадоксальная угроза – чтобы понять что-либо, например человека, приходится «убивать» его, уничтожать его необъяснимую красоту, разделяя уникальную целостность на мелкие части. По-другому машина рационального понимания мира не работает. Это беспокоит поэта, и он предлагает свой вариант – интуитивное, осязательное восприятие истины, которая, по вере поэтов (и не только поэтов), вложена в природу окружающую человека.

Научный метод безоговорочно рационален. В этом его сила и в этом причина распространенности художественного образа «безумного ученого», воплощающего один из общественных страхов – страх избыточной рациональности, лишающей человека чуткости и благоразумия.

Нет нужды обосновывать доверие к научной рациональности тогда, когда наука столь многого добилась в XX веке в том, что касается спасения жизни, продления жизни и улучшения качества жизни. Медицина, кстати сказать, не первая в списке жизнеспасающих наук современности. Самые важные инновации были совершены в сельском хозяйстве. Благодаря изобретению химических удобрений в начале XX в., удалось предотвратить 2,7 млрд голодных смертей. Самый масштабный эффект от изобретений в медицине – создание системы групп крови в 1900–1902 гг. – оценивается в 1,09 млрд спасенных жизней [2].

От медицины, и от психиатрии в частности, ждут результативности в решении главной проблемы – в ослаблении страданий пациента. Эффективная научная медицина основана на философском фундаменте материализма. Это значит, что для того, чтобы помочь человеку, нужно его «убить» (“murder to dissect”).

Человек как вид живых объектов в этой вселенной привлекателен своей иррациональностью. Человек умиляет и вызывает сочувствие потому, что в нем видится неуловимый оттенок чего-то неподвластного холодной рационализации. Но для того, чтобы ослабить страдание этого существа, приходится применять методы с философскими предпосылками, отрицающими реальность «души» и «тайну» человека.

Таковы два аспекта нейронауки: во-первых, она способна снабдить биологическую психиатрию новыми видами лечения, во-вторых, она без остатка обнуляет в человеке все, что не проходит сквозь фильтр позитивистского видения мира. В нейронауке, кажется, впервые в истории человечества открывается ошеломляющая своей реалистичностью перспектива, ведущая к объяснению абсолютно всего, что есть в человеке, без использования каких-либо концепций кроме биологического учения о клетках и молекулах.

Американский философ Джон Бикл назвал свою книгу, прославляющую нейронауку и прорекающую новые триумфы биологического подхода к психике, «Безжалостно редукционистское описание» [3]. Идея книги в том, что нейронаука уже проделала работу по редуцированию сознания к молекулам. Связывать поведение с паттернами активации участков мозга – это не такой уж и радикальный редукционизм. По-настоящему радикальный редукционизм – это сведение сознания к межклеточным связям. Чем больше расстояние между тем, что объясняется, и тем, с помощью чего создается объяснение, тем сильнее редукция.

Безжалостность и беспощадность – если эти качества оказываются определяющими для новых научных методов изучения сознания, значит, людям есть о чем жалеть, есть от чего отказываться. Люди цепляются за понятия эквивалентные понятию «душа», как тонущие хватаются за спасательный круг. Деннет и его соратники видят в этом проявление моральной слабости и зовут расстаться с последними иллюзиями, признав, что ничего кроме молекул не существует.

Проповеди физикалистов часто звучат так, будто они опровергают некую мысль, которая больше не подтверждается эмпирическими данными. Старая теория опровергнута и надо скорее оповестить всех об этом! Но люди чувствуют жалость не по отношению к любимой теории сознания и не по отношению к идее души, о которой они прочли в книге или услышали от священника. Людям жалко самих себя.

Сто лет назад один из самых чувствительных русских писателей, Розанов, кричал от ужаса, сталкиваясь с позитивистским взглядом на космос и человека. Для него, учившего о сакральности интимного и видевшего религиозный смысл в сокровенных подробностях человеческого быта, сциентизм был чем-то чудовищным и, что важно для русских литераторов, эстетически отвратительным:

«Никогда моя нога не будет на одном полу с позитивистами, никогда! никогда! – И никогда я не хочу с ними дышать воздухом одной комнаты! /…/ Возможно ли, чтобы позитивист заплакал? Так же странно представить себе, как что “корова поехала верхом на кирасире”. И это кончает разговоры с ним. Расстаюсь с ним вечным расставанием. /…/ Глаз без взгляда – вот позитивизм».

*** 

Откуда такая уверенность в том, что редукционистский проект уже удался? Полностью перевести описание психической жизни с языка психологии на жаргон нейронауки пока еще не получается. Но сделано несколько научных открытий, благодаря которым этот момент, триумфальный для сциентистского мировоззрения, будто бы становится ближе.

Редукция одной теории к другой не опровергает факт существования того, что объясняется редуцируемой теорией. Эта мысль иллюстрируется примером с головной болью, которая никуда не исчезает после установления всех физических и химических причин ее возникновения. Другой традиционный пример – сведение описания феномена температуры к молекулярной кинетической энергии. По этой модели, считают физикалисты, можно редуцировать психологию.

Например, долговременная потенциация – клеточно-молекулярный механизм консолидации памяти. Исследования долговременной потенциации показывают, как именно человеческое поведение редуцируется учеными к молекулярному уровню.

Психологический аспект консолидации памяти выглядит так: для переноса знаний из кратковременной памяти в долговременную память требуется время; если в этот временной промежуток произойдет нечто травмирующее (удар по голове, сеанс электрошока), то переноса не произойдет. В 1949 г. Дональд Хебб предположил, что это связано с тем, что запоминание каким-то образом связано с изменением структуры синапсов. Постоянная активация одной клетки другой клеткой приводит к тому, что в одной или обеих клетках происходят изменения, которые усиливают связь между ними. В 1973 г. была опубликована первая научная работа, которая подтвердила это предположение. Таким образом, была произведена редукция психологической теории памяти на молекулярно-клеточный уровень.

«Безжалостность» нейронаучной редукции должна ярче всего проявиться там, где нейронаука берется за темы, которые особенно дороги человеческому сердцу. Конечно же, это в первую очередь все, что связано с теплотой человеческих отношений и любовью.

Предполагается, что для всех аффектов довольно скоро будут найдены нейронные корреляты. И даже самые комплексные чувства, вроде романтической любви, могут быть изложены на языке графиков и таблиц. Это уже делается, пусть и не всегда с безупречно убедительными результатами. Эксперименты могут выглядеть так: испытуемым показывают фотографии тех, к кому они испытывают чувство романтической любви, и в эти моменты томограф фиксирует изменения в гемодинамике в центральной доле, преимущественно слева и в передней поясной коре [4].

Указание на конкретные участки мозга, в которых происходят некие процессы, осознаваемые как «любовь», это лишь шаг по направлению к очистке знаний о человеке от метафизики любого рода. Человеческие отношения с определенным успехом переводятся также и на язык нейроэндокринологии.

Есть версия, что с точки зрения нейроэндокринологии главное в человеческих связях – это окситоцин и дофамин. От них зависит сила связи и мотивация поддерживать связь. Сила любви прямо зависит от активности дофамина в группе нейронов под названием «прилежащее ядро» [5].

Окситоцин делает важную работу в амигдале – подавляет ответ на негативные стимулы. Из-за этого снижается страх и облегчается формирование социальных связей. Пока окситоцин, как анксиолитик, дает успокоение, дофамин дает энергию и мотивацию. В результате возникает особое состояние – «обездвиженность без страха» [6], – которое облегчает формирование связи между двумя существами. «Обездвиженность без страха» нужна млекопитающим, чтобы сберечь и выкормить потомство. Первая же возникающая после рождения социальная связь становится прототипом для социальных связей других типов.

Сложность головного мозга человека способствует тому, что дофамино-окситоциновая основа связей между особями получает специфическую символическую оболочку. Типы связей (типы любви) у людей особенно многообразны, в сравнении с животными. Более того, любовь может распространяться не только на живых, но и на мертвых (родители, супруги) и идеи (родина, человечество). Но все эти виды любви используют один и тот же нейробиологический механизм, который создается в мозге в младенчестве под влиянием связи с матерью.

Для философии сознания эти и другие открытия в нейронауке очень важны. Время, когда можно было сослаться на неприступную таинственность сознания, прошло. Бикл 15 лет назад с категоричной прямотой заявил: «Выбор для философов сознания приобретает очертания: или передовая нейронаука с ее безжалостным редукционизмом, или антиэмпирическая диванная метафизика» [7].

Хотя, надо отметить, «диванных метафизиков» пытаются отогнать от науки о человеке столько же, сколько существует тенденция к созданию чистой науки.

Автор книги «О древней медицине» (кон. V в. до н. э.), входящей в «Корпус Гиппократа», протестует против философов, которые берутся объяснять природу болезней. Болезнями, считает он, могут заниматься только медики, а медикам совсем не обязательно разбираться в философских аспектах человеческого существования. Подразумевается учение Эмпедокла, философа и врача, не довольствовавшегося систематизацией жидкостей в человеческом теле и развившим свою космологическую систему, в которой нашлось место и для описания происхождения человека. Для автора книги «О древней медицине», представителя врачебной школы конкурировавшей с последователями Эмпедокла, эти отступления в область первооснов мироздания не имеют ничего общего с медициной.

***

Поведение уже можно изучать на молекулярном уровне – это приятная новость, но разве проблема субъективного сознания должна из-за этого автоматически исчезнуть? Психологию нейронаука успешно редуцирует, сводя описание многих психологических процессов на молекулярно-клеточный уровень. Но это не приводит к окончательному и безвозвратному устранению психологии.

Вестники победы физикалистской редукции как будто хотят побудить всех обрадоваться тому, что найден ответ на некий Большой вопрос. От формулировки этого вопроса зависит, подходит ли найденный ответ, или нейронаука отвечает на другие вопросы.

В этом главная мысль одной из самых популярных книг по философии сознания последних 25 лет – «Сознающий ум» Чалмерса. По Чалмерсу клеточно-молекулярная нейронаука решает только легкие проблемы. А именно: как сознание работает с информацией; как сознание получает доступ к своим внутренним состояниям; как фокусируется внимание. Понятно, как нейронаука будет разбираться с вопросами, связанными с оперативной памятью, вниманием, и в целом с когнитивными функциями. При этом Чалмерс в 1995 г. писал, что к решению легких проблем ученые подберутся когда-нибудь через 100 лет, но уже в начале 2000-х гг. были найдены эффективные рабочие подходы к этим вопросам.

К Трудной проблеме сознания, что бы ни говорили нейроцентристы, подобраться так и не получается. Трудная проблема сознания закроется тогда, когда нейронаука даст исчерпывающее объяснение того, что есть субъективный опыт человека, зачем он нужен и, наконец, как его изучать.

В перспективе также вырастет вопрос о манипулировании субъективным опытом человека извне. Чем-то подобным занимался Пэнфилд, проводя электродную стимуляцию мозгов пациентов с эпилепсией во время операции. Менее чем в десяти случаях из ста ему удавалось вызвать не только сенсорные ощущения и моторные реакции, но и некие субъективные переживания, т. е. экспериментальным методом создать «индуцированную феноменологию».

***

Но до того, как наука начнет этот последний, страшный штурм, надо все-таки еще раз убедиться в том, что легкие вопросы теории сознания получают адекватные ответы. Нейровизуализация, окрыляющая философов-редукционистов, является всего лишь одним из методов аппаратного исследования, не лишенным серьезных недостатков.

Начать с того, что нейровизуализационные исследования проводятся в лабораторных условиях, а не в реальной жизни. Лабораторные условия задают специфический контекст:

– необычная ситуация;

– осознание того, что в данный момент происходит эксперимент;

– использование стимулов, мягко говоря, приблизительно имитирующих жизненную реальность (рисунки, фотографии, видеофильмы).

Портативный аппарат, собирающий ту информацию о мозге, которую фиксирует томограф, решит эти проблемы. Психиатрия давно нуждается в аналоге холтеровского монитора – устройства, которое сканирует мозг в реальной жизни, а не в искусственных обстоятельствах.

Во многих современных экспериментах при изучении эмоций ученые сопоставляют эмоцию, т. е. феноменологическое переживание, с изменением притока крови к отдельным участкам мозга. Приток крови говорит о том, что в этом участке нейронная активность требует притока энергии. Что важно, такие методы не позволяют измерить нейронную активность непосредственно [8].

Но приток крови к амигдале во время демонстрации пугающей картинки происходит потому, что активировались нейронные цепи вне амигдалы, без которых вся цепь нейронных событий не стартовала бы. Для того чтобы картинка возбудила амигдалу, она должна получить смысловую интерпретацию в других участках мозга. «Уровень активности желудка коррелирует с количеством и качеством еды, которую положили в рот, но голод не локализован в желудке», – пишет Джером Каган [9].

Невозможно по данным об активации отдельных нейронных цепей и участков мозга сказать, что именно переживает человек. К амигдале кровь течет и во время страха, и при встрече с чем-то неожиданным (не страшным), и во время полового возбуждения. То есть у разных психологических переживаний может быть один и тот же нейронный субстрат. И наоборот, разные нейронные события могут коррелировать с одной переживаемой эмоцией.

***

Словом «сциентизм» пользуются как ярлыком, типичным «-измом» с осуждающим оттенком. В перечень духовных тупиков, в которые забрела западная культура, сциентизм (известный когда-то как «абсолютный рационализм» [10]) включается еще со времен наивной научно-испытательской романтики XIX в. Под сциентизмом понимается не столько научный метод изучения мира и улучшения условий жизни в этом мире, сколько мировоззрение, претендующее на всепобеждающую мощь и догматическую неопровержимость. Объяснимо, почему церковь с XIX в. зачисляет сциентистское направление мыслей в список своих противников. В сциентизме чувствуется претензия на статус такой же всесильной (потому что истинной) и такой же истинной (потому что всесильной) системы, какими в истории человечества были разного рода религии и идеологические (квазирелигиозные) системы.

Нейроцентрическое толкование всего человеческого выглядит как воплощенная в жизнь великая сциентистская мечта. В нейробиологической редукции вера сциентистов достигает торжественного апогея, и поэтому критика редукционизма часто сопровождается философскими отступлениями на тему границ сциентистских амбиций.

Нейрофилософ Патриция Черчленд смеется над упреками в сциентизме. Она считает, что эти упреки отражают только лишь мутные глубины человеческого невежества, но никогда не поднимаются на уровень серьезной критики.

Но разве сциентизму как идеологии тотальной научности противостоит исключительно невежество? Ведь есть другой, менее дерзостный стиль исследования мира. Смиренное признание дефективности любой картины мира в науке – разве это мешает двигаться дальше?

Если говорить конкретно о биологической психиатрии, то она не должна бороться за трон абсолютного монарха. Статус науки, овладевшей универсальным ключом ко всем тайникам мира, плох тем, что наука с таким самомнением не способна к творчеству.

Изобразим положение в современной психиатрии с помощью образов из фильма «Побег из Шоушенка» или любой другой истории о заключенных в тюрьме. Для освобождения им нужно найти новый способ убежать. Все старые способы были привязаны к одной и той же тактике – подкупу надзирателей. Один надзиратель разрешал уйти на один день. Другой – на два дня (т. е. эффективность увеличивалась в два раза). Но ни в каком случае, никогда, никто из надзирателей не отпускал насовсем. Тем, кому нужна полная свобода, требуется вооружиться новой тактикой.

Можно, вместо того чтобы договариваться с коррумпированным персоналом, начать рыть подкоп. Главное и на первый взгляд единственное преимущество нового подхода в том, что он дает беглецам больше самостоятельности и открывает некие новые, ранее неизвестные возможности. Финалом этого проекта может стать обретение свободы, но также есть вероятность того, что подземный ход упрется в тупик – подземную стену, могильник радиоактивных отходов, подвал соседней тюрьмы, портал в ад и т. п. Важна не финальная точка. Важно то, что по пути будет обнаружено нечто, радикально меняющее ситуацию. Совершенно случайно беглецы найдут сокровища древних инков, и это поможет им не просто подкупить администрацию, но выкупить в частную собственность всю тюрьму до последнего камешка, чтобы в атмосфере всеобщего праздника сровнять ее с землей.

Бывает, что движение по маршруту с вероятно ложной (в смысле недостойной усилий и не отвечающей на исходный запрос) целью само по себе приносит пользу. Так когда-то упорно изучали промежуточный мозг, долгое время бывший эпистемологически приоритетным объектом в психиатрии.

Для укрепления концепции промежуточного мозга в психиатрии очень много было сделано французским врачом Жаном Деле, который опубликовал несколько книг о том, как важен промежуточный мозг для эмоционального баланса. В 1953 г. Деле сформулировал цель психиатрического лечения – исправить работу промежуточного мозга. При этом основным методом лечения считался электрошок.

В 1940–50 гг. учебники и монографии по психиатрии были переполнены информацией о промежуточном мозге. Казалось, что медицина наконец-таки доросла до биологического объяснения психических болезней, которое, к тому же, претендовало на универсальный характер. Работы Деле вдохновили на то, чтобы считать промежуточный мозг биологической базой для психозов. И не только психозов. Мания и депрессия, истерия и каталепсия – все эти состояния психиатры стремились привязать к аномалиям в промежуточном мозге.

В публикациях 1950-х гг. нарушение работы промежуточного мозга называют «самым успешным из ныне существующих объяснений психических расстройств» [11]. Революционное и поворотное для истории психиатрической науки изобретение хлорпромазина произошло именно в этом контексте. Предполагалось, что с помощью хлорпромазина получится перенастроить работу промежуточного мозга.

Дальнейшие исследования изменили представление о роли промежуточного мозга. Вскоре стало ясно, что за многие функции отвечает на самом деле не промежуточный мозг, а другие части головного мозга. Про великие надежды, связанные с промежуточным мозгом, легко забыли, увлекшись новыми темами.

История с промежуточным мозгом учит тому, что делать чрезмерный акцент на чем-то одном при изучении психопатологии – это нормально, без этого наука не может двигаться вперед. Но мы никогда не знаем, как изучение выбранной темы изменит наше знание в целом и какие будут последствия у сегодняшних исследований для завтрашнего дня.

Нет никаких причин, обязывающих каждого честного человека веровать и исповедовать, что нейронаука воистину есть спасение человеков, и еще веровать, что биологическая психиатрия – истина, воцарившаяся во веки веков. К нейроцентризму надо относиться как к новой перспективной тактике, востребованной после того, как все возможности прошлой тактики достигли своих пределов.

Феноменологическая психиатрия показала все, на что способна. Не феноменология как философское направление, а феноменология как диагностический метод уже никогда не даст ничего качественно нового врачам и исследователям.

Только отчаянно смелая новизна даст людям надежду на нечто большее, чем чуть более длительная ремиссия и чуть менее частые рецидивы. Если сейчас такую надежду дает «безжалостная» нейронаучная редукция, то пусть так и будет. Безжалостность в данном случае лучше беспомощности.

***

1. Dennett Daniel C. Consciousness Explained. Little, Brown & Company, 1991.

2. Woodward Billy. Scientists Greater Than Einstein: The Biggest Lifesavers of the Twentieth Century. Quill Driver Books, 2009.

3. Bickle J. Philosophy and Neuroscience: A Ruthlessly Reductive Account, Springer Science & Business Media, 2003.

4. Bartels A., Zeki S., The neural Basis of Romantic Love. NeuroReport 11 (17), 2000. 3829–3834.

5. Feldman R. The Neurobiology of Human Attachments. Trends in Cognitive Sciences, 2017, Volume 21, Issue 2, 80–99.

6. Porges SW. The Polyvagal Perspective. Biological psychology. 2007;74 (2):116–143.

7. J. Bickle, ibid. P. 158.

8. Nair DG. About Being BOLD. Brain Res Brain Res Rev. 2005 Dec 15;50(2):229–43.

9. Kagan J. What is emotion? Yale University Press, 2007, p. 82.

10. «Syllabus Errorum», список осуждаемых учений и принципов, изданный папой Пием IX в 1864 г.

11. Emilie Bovet. Biography of a Brain Structure: Studying the Diencephalon as an Epistemic Object» Philosophical Issues in Psychiatry III. The Nature and Sources of Historical Change. Oxford University Press, 2015, pp. 123–139.