Глава 20
Из крепости Гайеров Курт направился в трактир, где велел ведьме собрать вещи и сложил свою дорожную сумку. Нессель ни о чем не спрашивала, явно пребывая где-то в своих мыслях, – ведьма хмурилась и порой что-то бормотала себе под нос не то недовольно, не то испуганно, однако сейчас он также решил не лезть к ней с расспросами. С расспросами полез владелец, решивший, судя по выражению его лица, что майстер инквизитор либо решил свалить из города под шумок, либо остался недоволен обслуживанием, при котором в его комнату по утрам прорываются скандалящие личности.
– Комнату я оставляю за собой, – на ходу пояснил Курт, увернувшись от хозяина, заградившего ему дорогу, и двинулся к двери. – Коней тоже оставляю под вашим присмотром. Сейчас расследование требует моего постоянного присутствия в здании Официума, но и комната, и лошади мне могут потребоваться в любой момент.
– Это правда? – чуть слышно уточнила Нессель, когда они отошли от двери на несколько шагов; на покореженную липу напротив трактира она бросила тоскливый напряженный взгляд и отвернулась. – То, что ты ему сказал, правда?
– В какой-то части, – хмуро отозвался Курт. – Мне и впрямь лучше держать все под контролем: как бы в отсутствие обера там не наворотили дел. А кроме того, каменным стенам Официума и страже у меня, несмотря ни на что, сейчас больше доверия, нежели комнате в трактире рядом с домами, где обитают беспокойные горожане, недовольные моими решениями. Но если я заберу отсюда еще и лошадей в конюшню Официума – это даст понять, что я прячусь, а подобные мысли в головах бамбержцев сейчас мне ни к чему.
Нессель молча кивнула и дальше шла, не произнося ни звука, уставившись себе под ноги и лишь настороженно, искоса взглядывая на все чаще попадающиеся группки горожан, никто из которых, правда, более не пытался завести беседу. Лишь когда показалась угрюмая громада Официума, ведьма чуть придержала шаг, словно сомневаясь в том, стоит ли ей идти дальше, и неуверенно выговорила:
– Ты слышал, как они говорили о городе? Епископ и этот Гайер… Как они говорили о себе и о Бамберге?
– Эти двое много чего наговорили, – осторожно согласился Курт, тоже зашагав медленней и пытаясь оценить на ходу, как лучше обойти ничуть не поредевшую толпу перед входом. – Что именно зацепило тебя?
– Епископ говорил «он вернулся в Бамберг». Когда рассказывал о человеке, принесшем ему новость. И Гайер… «не имею отношения к людям этого города»… Как будто дом епископа и замок этого торговца не стоят в городе, в Бамберге. Как будто они отдельно. Но и этот островок, и епископская крепость – они же часть города, так?
– Да, заметил, – мрачно подтвердил Курт, поведя ее в обход толпы и стараясь не встречаться ни с кем взглядом. – Тем паче, что Гайер и вовсе сказал это открыто, как уж тут не заметишь… Оба уже не мыслят себя чем-то единым с Бамбергом, он для них нечто отдельное, чужой удел.
– И этот торговец сказал: «Что-то творится с людьми этого города»… Как думаешь, мог епископ соврать тебе? Может так быть, что он боится не угодить в политические дела, боится не Конгрегации, не Императора, а людей, собственных прихожан, и потому не покидает свой дом, ничем не интересуется и ни во что не вмешивается?
Курт не ответил; заметив, как в их сторону развернулись несколько человек, он ухватил ведьму за руку и ускорил шаг.
– Я не поручусь, не скажу, что я это увидела или почувствовала, но… – Нессель искоса обернулась на горожан и устремилась за ним почти бегом, договаривая на ходу уже шепотом: – Просто если подумать…
– Не смотри на них, – одернул Курт, преодолев последние шаги до дверей, и стукнул кулаком в створку. – Да, епископ мог и соврать – и по этой причине, и по какой угодно… Что скажешь о нем? Ты могла его видеть?
– Я не знаю, – поежившись, отозвалась ведьма неуверенно. – Мне кажется… Мне кажется, что этот город меня выжигает. Я вижу только тебя. Может быть, потому что тебя я уже знаю, да и к тому же… знаю ближе, чем любого другого. Они все теперь видятся мне серыми, невзрачными, все кажутся похожими на ту паутину; по-моему, она со мной что-то сделала, когда я едва не попалась. Я ничего не чувствую, ничего и никого не вижу, не понимаю, как прежде.
– Я могу попросить Яна увезти тебя отсюда, – предложил Курт и склонился к приоткрывшемуся окошку в двери, демонстрируя свое лицо и приподняв к нему Сигнум. – Если пребывание здесь так сказывается на тебе…
– … то это значит, что надо просто скорей закончить дело, – твердо возразила Нессель. – Я отсюда не уеду, и не надо мне больше этого предлагать. Обещаю: если я пойму, что мне здесь невмоготу, – я сама тебя об этом попрошу.
Курт бросил в ее сторону скептический взгляд, но возразить не успел: засов по ту сторону двери громыхнул скобами, створка приоткрылась, впустив их в полутемное прохладное нутро Официума, и тут же захлопнулась за их спинами. Ульмер был здесь – то ли увидел их приближение в одно из окон, то ли поджидал у двери, и, судя по выражению его лица, майстера инквизитора явно не намеревались поставить в известность о том, что дело приняло добрый оборот.
– Майстер Гессе, – громким шепотом поприветствовал Ульмер и, обернувшись на стража, кивнул, суетливо указав вперед: – Прошу вас, идите за мной… Пока вас не было, – все так же не повышая голоса, продолжил он, отойдя за поворот коридора, – я решил, что могу ненадолго покинуть Официум, решил сбегать к майстеру Нойердорфу, проверить, как он… Вы же знаете, как его подкосило все случившееся, и с его здоровьем ожидать можно было всякого…
– И? – уловив заминку, поторопил Курт; молодой инквизитор замялся, нервно сглотнув, и с усилием выговорил:
– Майстер Нойердорф… Он умер.
Мгновение Курт молча смотрел под ноги, хмуро разглядывая трещины в каменном полу у своих подошв, и медленно уточнил, подняв взгляд к бледному лицу сослужителя:
– Idest, из всех конгрегатских представителей в Бамберге остались только я и ты.
– Я?.. – переспросил Ульмер растерянно и, спохватившись, торопливо кивнул: – Я хотел сказать – я, конечно, остался, но я ничего не могу решать, я не знаю, что делать, я даже не представляю, как быть дальше, с чего начинать, чтобы все это закончить… Остались только вы, майстер Гессе. Согласно вашим полномочиям – весь Официум в вашем распоряжении и подчинении, пока руководством не будет указано иное. Я сделаю, что скажете, я сделаю все, что в моих силах, но вы мне скажите – что делать?!
– Успокоиться, для начала, – ровно отозвался Курт. – Кто еще знает о смерти старика?
– Почти никто, – неловко передернул плечами Ульмер. – Я… Простите, майстер Гессе, я растерялся и не знал, что делать – объявлять об этом или не стоит, не знал, не вызовет ли это еще больших беспорядков… О том, что случилось, знает матушка Брун, Фрида Брун, домовладелица майстера Нойердорфа, она же и ухаживала за ним в последние годы, если ему случалось слечь. Больше никто. Матушка Брун женщина в летах, серьезная, не сплетница, и обещала без моего дозволения никому не обмолвиться ни словом. Я подумал, что следует обратиться к аптекарю, что изготовлял снадобья для майстера Нойердорфа, чтобы он определил, отчего произошла смерть, но потом… – молодой инквизитор поджал губы, вяло махнув рукой, и едва слышно договорил: – Потом подумал – а какая теперь разница… Годы или сердце, или что еще… Что это знание теперь изменит?
– Ван Алены здесь?
– Нет, – напряженно ответил Ульмер. – Вы же не говорили, что я должен их удерживать, если им вздумается уйти, и я…
– Не говорил, – кивнул Курт. – И ты не должен был. Они добровольные помощники, мне не подчиняются и вольны делать, что захотят. Они ушли – оба?
– Да, – облегченно выдохнув, подтвердил молодой инквизитор. – Сказали, что должны «видеть город изнутри» и что, если они вам потребуются, «найти их можно, где всегда». Дали слово тотчас же поставить вас в известность, если узнают что-то новое и важное для дела.
– Они знают о старике?
– Да… – тихо отозвался Ульмер, потупившись. – Простите, майстер Гессе, я… Вы ведь представили их как людей, которым доверяете все тайны в этом расследовании, и я…
– Все в порядке, Петер. Тем паче, что и от прочих скрывать его смерть вечно нельзя – о ней придется объявить, и чем скорее, тем лучше: с каждым часом Бамберг раскаляется все больше, и то, что горожане воспримут всего лишь с ропотом сейчас, может послужить причиной для паники или бунта к вечеру. А если они узнают, что подобную информацию от них намеренно скрывали, – одному Богу известно, какие выводы они из этого могут сделать и какие опрометчивые решения принять.
– Это придется делать вам, майстер Гессе, – нерешительно заметил Ульмер. – Ведь вы теперь вместо него… И вам решать, как быть дальше со всем остальным.
– «Все остальное» – это что? – нахмурился Курт, и сослуживец пояснил, даже не сдерживая злость, что пробилась сквозь растерянность и уныние:
– Арестованные. То, что они сделали, – это ведь по части светских, обычно мы всегда передаем таких людей им для суда и для кары… Пока вас не было, в Официуме побывали магистратские. И знаете, что они сказали, майстер Гессе? Что не будут их принимать, потому что их вина не очевидна, а если Инквизиция считает ее таковой, то пускай сама судит их, выносит приговор и карает по своим установлениям.
– Вот даже как, – отметил Курт холодно. – Эти умники знают, что это означает? На что обрекают каждого из задержанных нами – знают?
– На что? – чуть слышно спросила Нессель, и он раздраженно покривился:
– На ад. Если их будем судить мы – предъявить им я могу лишь попытку исполнить работу инквизитора без права на подобное действие. Это все же чуть отличается от простого самоуправства, каковое им мог бы вменить светский суд. Положим, кто-то из них заслуживает не только хорошей порки, но и виселицы, – кто-то из тех, кто вытащил девчонку из дому, кто вязал ее, кто сбрасывал в реку, кто de facto убил ее… При том, что она и сама неплохо отомстила за себя – этого вполне довольно, и это было бы справедливо. А по нашему обвинению им всем грозит отсечение правой руки и клеймление лба подобием Сигнума. Сомневаюсь, что хотя бы половина из них выживет после такой процедуры, чтобы насладиться покаянием, каковое им будет предписано в дальнейшем.
– И если магистратские не одумаются, – добавил Ульмер, – нам придется либо сделать именно так, либо отпустить их… А это будет неразумно – все эти люди решат, что взяли Официум на испуг, и в дальнейшем не будут и в грош ставить его решения. И это будет несправедливо – ведь гибель девочки останется безнаказанной. Не вполне, разумеется: как верно заметил майстер Гессе, она сама или Господь ее руками уже обрушили кару на их головы, но как быть с земной справедливостью, как быть с тем, для чего существуем мы, существует закон?
– И что ты будешь делать? – все так же тихо спросила ведьма, и Курт угрюмо отозвался:
– Поговорю с магистратскими сам и попытаюсь вбить в их тупые трусливые головы толику разума. Но если не удастся – дальнейшее будет на их совести. Есть еще что-то, Петер?
– Не совсем, – помявшись, ответил тот. – Мелочи, майстер Гессе, к тому же – с расследованием не связанные, но мелочи важные… Миновало полдня с тех пор, как мы заперли этих людей по камерам. Многие из них серьезно ранены, а до суда мы не знаем, для кого из них лекарская помощь все еще имеет значение. Кто-то обойдется так, а кому-то требуется хотя бы перевязка. И следует подумать об их питании – хотя бы скудном, дабы они дожили до решения своей судьбы, а ведь это неведомо когда будет… Теперь все это на вас, майстер Гессе.
– Вот уж это ты отлично уладишь без меня, – возразил Курт твердо. – Ты знаешь лекарей и аптекарей этого города, правила обращения с арестованными в академии постигал, на службе не первый год, «скудные и неразнообразные запасы» Официума в твоем распоряжении – действуй. Отчетами по ходу дела можешь себя не изводить: после напишешь один, по итогам сделанного. С бамбергским священством ты также знаком, стало быть, на тебе же лежит и обязанность договориться об отпевании и погребении Хальса и старика. Ты знаешь, где содержится казна Официума?
– Да, знаю, но ключ всегда был у майстера Нойердорфа, и я не представляю, где его теперь искать…
– Ломай дверь, – оборвал Курт. – Возможные последствия беру на себя. Расходы предстоят внушительные… Все, что касается достойного погребения убитой девочки, тоже лежит на тебе; вне зависимости от доходов ее матери, все должно быть произведено должным образом. Справишься?
Два мгновения Ульмер стоял молча, глядя на свое новое временное начальство так, словно его вот-вот должны были вытолкнуть на арену, в стаю разъяренных зверей, и, наконец, коротко кивнул:
– Да, майстер Гессе. Я справлюсь. Вы правы, не следует отвлекать ваше внимание от более важных дел: уж с ними-то никто, кроме вас, не сладит.
– Еще и неведомо, слажу ли я… – буркнул Курт и со вздохом кивнул: – Стало быть, решили. Рабочая комната Хальса сейчас заперта?
– Нет, – снова смутившись, пробормотал Ульмер. – Посторонних, вольно расхаживающих по Официуму, нет. Сам он ее не запер перед тем, как… ушел, да и что там может быть такого, что было бы секретно? Протоколы и…
– И отчеты, – докончил Курт и отмахнулся, предваряя покаянные речи: – Теперь уж поздно – в любом случае. Иди. Делай, что следует. Если появится кто-то из Ван Аленов с новостями – задержи до моего появления: если мы с ними будем бегать по Бамбергу в поисках друг друга, непременно разминемся.
– Да, майстер Гессе, – отозвался младший сослуживец, вытянувшись, точно на плацу, и, развернувшись, торопливо зашагал прочь, к повороту у подвальной лестницы.
– Думаешь, среди записей покойного инквизитора есть что-то ценное? – глядя вслед Ульмеру, спросила ведьма; Курт пожал плечами, снова взяв ее за руку и направившись по коридору к комнате Хальса:
– Навряд ли. Скорее нет. Но согласно всем правилам ведения расследования – я должен их просмотреть. Хотя надо заметить, что частенько именно действия, совершаемые «потому что положено» и «для очистки совести», и приносили мне если не разгадку, то важные сведения pro minimum. Как знать, быть может, мне посчастливится и сейчас как раз тот самый случай.
– Ты в это не веришь, – убежденно возразила ведьма, бросив взгляд на его хмурое лицо. Курт невесело усмехнулся:
– Не верю. Но с чего-то начинать надо.
– И ты чего-то недоговариваешь, – прибавила она тихо.
Несколько секунд он шел молча, слушая, как гулко отдаются звуки шагов под каменными сводами, и, наконец, нехотя отозвался:
– И не стал бы договаривать, Готтер. И дело не в том, что ты все же сторонний человек в Конгрегации, дело не в доверии. Даже если б ты была моим сослуживцем, следователем, ведущим расследование вместе со мною, все равно не стал бы: ибо тут речь идет о моем доверии мне самому. Так оно бывает: стоит лишь озвучить мысль – и мысль, став словом, становится целью; разумом можно этого не желать, но где-то там, подспудно, вместо поиска решения, ответа – может поселиться жажда доказать сказанное вместо того, чтобы отыскать истину. Посему я поступаю так, как поступал всегда, лучше чего еще не придумал: приняв для себя некоторые выводы, просто делаю все возможное, чтобы проверить их один за другим, поочередно. Самое сложное – решить, какой из них важней и в чем надлежит убедиться либо разувериться в первую очередь… И здесь уже никакой опыт, никакая statistica не помогут: порой самое очевидное и многообещающее может увести в пустоту, а ниточка, что казалась тонкой и малозначительной, вывести к той самой истине.
– Это мне знакомо, – вздохнула ведьма понимающе.
Курт лишь молча кивнул, вдруг осознав, что последние несколько мгновений пребывал в ощущении, будто и впрямь говорит с кем-то из сослужителей – с кем-то вроде Бруно, не один год бывшего его помощником, а зачастую и исповедником – еще до того, как сей status был за ним закреплен de jure.
«Она лезла в твое расследование, как сейчас это делаю я? И ты верил ей так же, как мне сейчас веришь?»…
Кристиан Хальс за столом напротив в темной комнате трактира… Несколько минут, когда казалось, что это просто разговор двух сослуживцев, обсуждающих расследование, беседа двух людей, занятых одним делом…
«Если допустить, что в Бамберге присутствует некий артефакт, подавляющий любые попытки разумного осмысления окружающего мира»…
«Мне кажется, что этот город меня выжигает. Я ничего не чувствую, ничего и никого не вижу, не понимаю, как прежде»…
Курт замер, взявшись за ручку двери в рабочую комнату Хальса, и медленно, размеренно перевел дыхание, на мгновение прикрыв глаза. Быть может, и впрямь? Равнодушный епископ, не видящий и не желающий видеть того, что творится под самым носом; равнодушные горожане, безучастно наблюдающие за тем, как два года подряд их жгут и вешают в неправдоподобных количествах, и внезапно взбунтовавшиеся, когда под стражу взяли очевидных убийц и смутьянов; равнодушный делец, не видящий в городе ничего, кроме продающихся и покупающихся домов, что, в общем, для торгаша было бы логично, если б при этом он не бросался в совершенно сумасшедшие авантюры вроде призвания наемников… Обер-инквизитор, либо вовсе не представляющий, что происходит в его же отделении, либо лишившийся головы настолько, что ударился во все тяжкие, хватая каждого встречного; следователь первого ранга, вероятный будущий обер, по-глупому вляпавшийся в торгашеские забавы с наемниками… Ведьма, потерявшая способность видеть, и – инквизитор с более чем десятилетним опытом оперативной службы, год за годом бывший объектом насмешек за свою паранойю и похвал за проницательность, внезапно проникшийся симпатиями к малознакомым людям и не видящий разгадки, не видящий следа; одни догадки, о которых он и впрямь никому не сказал бы вслух, – догадки, ни на чем не основанные, кроме невнятных ощущений и домыслов…
– Что-то не так?
Тихий голос Нессель выхватил его из раздумий рывком, точно ее шепот был криком над головой спящего, и спящий проснулся, все еще наполовину пребывая там, в мыслях, за гранью реальности, в мире незримого… в мире неощущаемого, где над городом раскинулась липкая темная сеть…
– Задумался, – нехотя отозвался Курт и, распахнув дверь, переступил порог комнаты Хальса.
Ведьма лишь бросила на него короткий взгляд, ничего не сказав, вошла следом за ним и уселась в сторонке подле окна; все так же молча и неподвижно, точно соборная скульптура, она просидела следующие полчаса, пока Курт осматривал комнату и перебирал бумаги на столе и невысокой этажерке у дальней стены. Как он и ожидал, ничего, помимо сухих отчетов и протоколов, в комнате не обнаружилось; лишь в углу, в куче смятой бумаги с черновиками допросов свидетелей и все тех же отчетов, попался исчерканный листок с несколькими словами, соединенными между собою короткими стрелками. Вверху значилось «Гессе фон Рихтхофен», а чуть ниже – вразброс, без соединения в цепочку и каких-либо пометок – «пожар на территории Гайеров», «оба этажа сразу», «трупы: осмотреть», «скупщик Гессе», «поджог» и в самом низу страницы, крупно и решительно, – «пожар Гессе»…
– Похоже, Хальс подозревал меня в поджоге и в убийстве Адельхайды, – тихо проговорил Курт, аккуратно расправив и сложив помятый листок. – И в убийстве того парня, Мауса. Но, судя по всему, в этой версии разуверился.
– И… что это значит?
– Хотя бы то, что сам он, стало быть, в этом не виновен. Правда, есть вероятность и того, что эти записи – не размышления над расследованием, а план «как подставить Курта Гессе и обвинить его в том, что сделал сам», – пожал плечами он и кивнул на дверь: – Идем. Больше я не найду здесь ничего.
– Теперь обыщешь его дом?
– И скорей всего – с тем же результатом, – согласился Курт, выйдя и пропустив Нессель в коридор. – Но прежде объявлю горожанам о смерти обера.
– Вот так просто выйдешь и скажешь им? – напряженно уточнила ведьма, кивнув назад, где за поворотами коридора, каменными стенами и массивными створами собралась толпа горожан. – Вот просто так выйдешь говорить с озлобившейся толпой, один?
– Не в первый раз, – отозвался Курт хмуро, отвернувшись от двери, и зашагал по полутемному коридору к выходу. – Держись рядом со мной, молчи, не смотри им в глаза, но и не прячь взгляда. Иди так, будто их там нет или это просто рыночная площадь с толпой хозяек.
– Я не смогу.
– Придется.
Нессель поджала губы, понимая, что возражать бессмысленно и другого выхода все равно нет; выход, казалось бы, очевидный – остаться в здании Официума – явно не рассматривала она сама и не предлагал Курт: в отсутствие Ван Алена-старшего понятие «безопасность» даже в этих стенах было относительным, эфемерным и почти сказочным…
У главных дверей ведьма на миг замялась, остановившись и заметно побледнев; Курт помедлил, дав ей время собраться с духом, кивнул угрюмому стражу и, когда тот отодвинул в сторону засов, решительно вышел на каменное крыльцо. Когда массивная створа захлопнулась за спиною, а засов с грохотом вошел в петли, Нессель едва заметно вздрогнула, однако осталась стоять на месте – недвижимо и прямо, точно корабельная сосна, не пытаясь отступить и спрятаться за спину своего оберегателя. Собравшиеся подле Официума горожане, поняв, что инквизитор не намерен просто уйти по своим делам, чуть притихли и разом подались вперед, дабы не пропустить то несомненно важное, что сейчас будет сказано. Курт выдержал паузу, обведя взглядом лица – напряженные и мрачные, похожие друг на друга, сливающиеся в единое многоглазое существо, от которого веяло физически, кожей, нервами ощутимой угрозой. От того, что громкий возмущенный гул сменился тихим недовольным ропотом, стало лишь еще больше не по себе…
– Я знаю, почему вы здесь собрались, – заговорил он ровно, намеренно не пытаясь перекрыть голос толпы, и толпа притихла, чтобы расслышать. – Знаю, чего вы ждете. Знаю, что город ждет порядка и жаждет покоя. И я хотел бы сказать вам, что ответы на все ваши вопросы будут даны вскоре, а мир и покой восстановлен немедленно; но увы. Не смогу. Тот, кто должен был решить все столь внезапно возникшие проблемы, обер-инквизитор Гюнтер Нойердорф, сегодня скончался от сердечного приступа.
На мгновение тихий ропот вокруг стал полной тишиной – всего на одно краткое мгновение, – и толпа заговорила снова, десятки голосов слились в один, громкий, растерянно-возмущенный, недобрый, все более ожесточенный с каждым мигом. Нессель рядом затаила дыхание, плотно сжав губы и пытаясь делать, что сказано, – не смотреть в эти глаза и не опускать взгляда, не пятиться, не показать даже одним неловким движением, как ей сейчас страшно и какая буря бушует в ее душе…
Когда из толпы донеслось панически-злобное «Безвластье!», Курт сделал два коротких решительных шага вперед, остановившись на самом краю каменного крыльца, и сухо бросил, лишь теперь чуть повысив голос:
– Что сказал?
Тишина не вернулась, но голоса чуть стихли – люди заозирались, пытаясь понять, кто же обронил что-то такое, что вызвало столь нескрываемое недовольство инквизитора, и по этим лицам было явственно видно, что горожане, каждый сам для себя и все вместе, спешно решают, стоит ли поддержать одного из них или, напротив, заткнуть, задавить его, смять…
– Безвластье, стало быть? – повторил Курт по-прежнему ровно, все так же глядя сразу на всех и ни на кого, и, не дав собравшимся времени придумать хотя бы подобие ответа, коротко, чеканно вопросил: – Кто здесь власть?
– Мы! – выкрикнуло несколько глоток, и толпа одобрительно загудела, все уверенней и громче с каждым мигом; он кивнул:
– Да, это ваш город. А кто стоит на страже этой власти? Кто на страже вашего покоя? Кто хранит мир в Бамберге?
Ответа, столь же краткого и ясного, на сей раз не нашлось – горожане заговорили вразнобой и одновременно, кто-то что-то выкрикнул, но его заглушили стоящие рядом, кто-то с кем-то заспорил, вновь все нарастающий шум почти перешел в гвалт, и Курт коротко выговорил, снова повысив голос:
– Я.
Толпа чуть притихла в явной растерянности, еще не решив, как реагировать на столь неприкрытое и наглое самозванство, и он продолжил, вновь не дав горожанам лишнего мгновения на то, чтобы собраться с мыслями:
– Я и такие, как я. Дело магистрата – сохранять вещный мир вокруг вас, дело Официума, дело мое и моих собратьев – оберегать вас от опасностей, которые преодолеть больше никому не под силу. Гюнтер Нойердорф и Кристиан Хальс уже не смогут этого сделать, но Официум не осыпался руинами, а Конгрегация не исчезла в небытии. Она здесь. Я здесь. Вы хотите знать, что произошло этим утром, кто в ответе за все, когда воцарится прежний покой в городе? Вы это вскоре узнаете, если не станете мешать мне исполнять мою работу, если и без того напуганных ваших соседей, друзей, родичей не станете пугать еще более, повсюду сея панику и злобу.
– Мы уже всё знаем! – выкрикнул чей-то звонкий молодой голос из самого центра толпы. – Эта малолетняя ведьма убила добрых христиан, а вы бросили в темницу выживших, словно они преступники! Покой в городе наступит тогда, когда прекратится произвол и невиновные будут освобождены!
– Согласен, – кивнул Курт, и зародившиеся было возгласы одобрения затухли, не успев разгореться. – Невиновные не должны страдать. А преступники – не должны уйти от кары. И кто вам сказал, что невиновного и преступника вы распознали верно? Кто сказал, что бывшее на мосту у ратуши – не кара, а малефиция? Что, если вы ошиблись, что тогда будет? Если сейчас я раскрою двери темницы и выпущу оттуда тех, кто пребывает там, – вы уверены, что на свет Божий выйдут невиновные? Точно уверены? Это же ваши соседи. Вы не боитесь жить потом рядом с ними? Не боитесь того, что правосудие, которое вы не позволите мне свершить, Господь снова решит содеять лично, Своими руками, и вам перепадет тоже – просто потому, что вы окажетесь рядом, да и потому, что приложите руку к освобождению злотворцев? Готовы сейчас поручиться за их невиновность, рискуя тем, что однажды и ваш дом, стоящий по соседству с одним из них, зацепит на сей раз не кипящий поток, а, скажем, дождь из огня и серы? Свою жизнь, жизнь своих детей, жен, отцов – готовы поставить на кон?
– Да! – выкрикнул одинокий голос все оттуда же, из центра толпы, и растворился в воздухе, не поддержанный никем. Курт кивнул, продолжив по-прежнему ровно:
– Вы же сами разрушаете остатки вашего мира, когда я пытаюсь сохранить хотя бы их, чтобы возвратить покой и порядок всецело. Где ваши жены? Мужья? Дочери? Родители? Сидят по домам, в то время как вы здесь? Сидят и воображают себе всевозможные опасности, раздувая те, что есть, и измышляя те, коих нет и не будет; а вы, вместо того чтобы успокоить их, тратите мое время и свои силы на то, чтобы лишь подпитать их страх. Если дело покажет, что ваши соседи невиновны, я сам выведу их из тюремных камер, каждого, лично. Вы меня знаете, вы обо мне слышали, и найдите хоть одного человека во всей Империи, кто видел бы меня ошибившимся или злонамеренно утаившим истинную суть дела. Есть такие? Кто-то хотя бы слышал о подобном?.. Дайте мне работать, – подытожил Курт, вновь не дав никому ответить. – Что бы там ни было – покой в ваш город я верну.
В ропотной тишине он взял бледную Нессель за руку, молча спустился с крыльца и направился прямо в толпу, обронив коротко и негромко:
– Расступись.
Горожане и впрямь раздались, дав им пройти. Курт пересек толпу, не оглядываясь и не смотря вокруг, свернул на ближайшую улицу, все так же молча и не оборачиваясь миновал два дома и повернул снова, лишь тогда бросив быстрый взгляд за спину.
– Сейчас они осознают, что ты все это время говорил то, что они уже не раз слышали, и их не убедил, – тихо и напряженно произнесла Нессель; он кивнул, вновь зашагав вперед:
– Да. Но к тому времени нас там уже не будет.
– Как ты это делаешь? – все так же негромко спросила она, пытаясь не отставать и явно преодолевая желание оборачиваться через каждые два шага. – Ты говоришь… Говоришь то, что говорят другие, или то, что и так известно, говоришь какие-то… заурядные вещи, а тебя слушаешь – и веришь тебе. Потом отпускает, и понимаешь, что это было какое-то наваждение, но пока ты говоришь – тебе хочется верить и доверять.
– Нас так учили, – отозвался Курт просто; она качнула головой:
– Нет, это другое. Может, у тебя есть дар внушения…
– Который не заметили наши expertus’ы? Это вряд ли.
– Почему? Они непогрешимы?
– Но ты ведь во мне не ощущаешь никаких умений подобного рода? Да и прежде множество малефиков разного пошиба, что встречались на моем пути, говорили не раз, что я в этом смысле пустышка… Так стало быть, когда я говорю, ты мне веришь, а после считаешь это наваждением? То есть, ложью? – переспросил он, и Нессель поджала губы, коря себя за оговорку. – И когда такое было? Когда я сказал, что не перестану искать твою дочь?
– Нет, – отозвалась она неохотно, обходя внушительную лужу помоев, недавно выплеснутых какой-то хозяйкой, и почти прижалась к стене дома, чтобы не наступить в смердящую грязь. – Это было в моем охотничьем домике, когда ты вложил нож в мою руку и встал, безоружный, напротив меня.
– Неужто после пожалела, что не вспорола живот собственному пациенту? – хмыкнул Курт, и ведьма серьезно кивнула:
– Бывали такие минуты. Сказать правдиво, первую пару месяцев я все ждала, что за мною явятся ваши. Я была уверена, что ты лгал, и все, что ты мне говорил, ты говорил лишь для того, чтобы я указала тебе дорогу из лесу, а потом натравишь на меня своих собратьев и…
– Но я не солгал, – заметил он многозначительно, – а стало быть, никакое это не наваждение и не помутнение рассудка из-за недуга, что с тобой тогда приключился, и даже не душевная слабость после близости, как ты, помнится, заподозрила. Просто все дело в том, что я говорил правду. А ты сама сказала: ты видишь, когда я лгу.
Нессель нахмурилась, остановившись и обернувшись к нему, явно намереваясь возразить, но не успела произнести ни слова, а Курт не успел понять, что происходит и отчего вдруг тело отпрянуло назад, а рука рванула ведьму за собою, ухватив ее за рукав. Как это бывало и прежде, лишь спустя миг осознались те незримые и неслышимые мелочи, которые рассматривать и в которые вслушиваться, осмысливать которые разум отказался еще мгновение назад: громкий шорох над головой, сменившийся нарастающим скрежетом, смутная тень, шевельнувшаяся на крыше дома… И лишь когда все кончилось, когда Нессель, взвизгнув, испуганно вжалась в его грудь, вцепившись обеими руками в плечо, – лишь тогда все эти разрозненные детали соотнеслись с грудой разбитой черепицы, что узким тяжелым потоком низринулась сверху и теперь лежала на земле там, где миг назад стояли они оба. Падая, глиняные изогнутые пластины оборвали часть дождевого карниза, и покоробленный грязный слом прошел в какой-то ладони от головы Нессель.
Еще доля мгновения пронеслась-проползла мимо – тоже, как всегда бывало и прежде, разом стремительная и невероятно неспешная, тягучая, точно старый мед, – и Курт, оттолкнув ведьму в сторону, выдернул из заплечного чехла арбалет, разложил его одним движением и направил, заряженный, на крышу дома. В неподвижности и тишине миновало с полминуты – бледная Нессель, точно бы вжавшись сама в себя, застыла рядом, боясь пошевелиться, Курт стоял на месте, высматривая на крыше, крутой, точно снежная горка, хоть какой-то призрак движения, пытаясь услышать хоть звук, и оба вздрогнули, когда дверь дома распахнулась настежь.
Курт рывком опустил руки, уставясь острием стрелы на стоящую на пороге женщину, занимавшую собою проем целиком, та охнула, подавшись назад, и он отвел арбалет, лишь теперь переведя замершее дыхание.
– Матерь Божья… – пробормотала хозяйка дома, прижав ладони к необъятной груди, опасливо шагнула вперед снова, выглянув на улицу, и при виде черепков и обломка карниза весь ее испуг внезапно испарился без остатка. – Вот же свинья-то ленивая, а! – возгласила она с усталой злостью. – Я ж говорила. Ну, я ж ему говорила, скотине такой, что рухнет же! Вот кто был прав, а?..
Нессель осторожно отступила подальше от разгневанной матроны, переглянувшись с Куртом, и он, вздохнув, медленно разрядил и сложил арбалет.
– У вас была повреждена кровля? – спросил он, убирая оружие в чехол, и женщина, обернувшись, энергично закивала:
– И еще как! Град был этой весной, много чего побило, у кой-кого так и вовсе черепицу посбивало, а он на крышу, значит, залез – и говорит: ничего, постоит еще. А я ж вижу: ну, косая же! Два ряда скособочились, прямо вот видно было – штырьки под черепицей потрескались, перекосились… Вы целые? Не задело никого?
– Мимо, – отмахнулся Курт. – То есть, ты говоришь – знала, что однажды рухнет?
– Еще как знала… – с каким-то нездоровым самодовольством подтвердила хозяйка и, скользнув взглядом по Сигнуму на его груди, добавила: – Майстер инквизитор. А я ему и говорю: рухнет! Вижу же, что рухнет. Вон там, говорю, и там заменить надо. А он что? «Молчи, женщина». Вот хоть сама бери лестницу да лезь крышу чинить… Ну вот он вернется вечером – вот я ему покажу, я его носом, рожей его бесстыжей ткну! А как скажу, что он своей ленью да безалаберностью чуть инквизитора не убил!.. – женщина закатила глаза в нарочитом ужасе, однако, судя по ее тону, сия мысль доставила ей некое особое удовольствие. – Вот будет знать теперь, как матери-то не слушать!
– Я думала – вы о муже… – тихо проговорила Нессель, и хозяйка с печальной злобой отозвалась:
– И-и, что ты, деточка, муж мой был человек работящий и хозяин домовитый. А этот только и знает, что на отцовом добре штаны просиживать… Ну ничего, он у меня попляшет сегодня. Вы точно не ранены? Не зацепило где?
– В порядке, – кивнул Курт, взял ведьму за локоть и, потянув за собою, двинулся по улице дальше, на ходу бросив: – Сына не прибей теперь, смотри.
– Что ему сделается, бугаю… – пробормотала хозяйка тоскливо и уже в спину спросила, повысив голос: – Но если чего – я ж могу сказать, что вы тут чуть голову себе не проломили, майстер инквизитор? Вы ж подтвердите, если что?
– Всенепременно, – отозвался он, не оборачиваясь, и ускорил шаг, слыша позади причитания и усталую негромкую ругань.
