10. Игра престолов

Собравшись за депутатским мандатом, я попутно угодил в довольно гнусную окололитературную интригу. Стоит ли, дорогой читатель, грузить тебя этой грустной историей? Наверное, не стоит, но все-таки расскажу. Дело было так. В середине 1999 года еженедельник «Литературная Россия», который редактировал в ту пору Владимир Еременко, провел навстречу очередному съезду писателей опрос: кого литераторы хотели бы видеть во главе Союза вместо Валерия Ганичева, явно не справлявшегося, а точнее, не особо интересовавшегося своими обязанностями. Назывались разные персоны, но чаще других упоминалось мое имя, хотя я тогда почти отошел от писательского сообщества, на собраниях не появлялся и даже не входил в правление, хотя при Михалкове был секретарем по работе с молодыми авторами, правда, на общественных началах.

Тут надо бы несколько слов сказать про Валерия Николаевича Ганичева. О мертвых или хорошо, или по-честному. Он был человеком с биографией: поработал заведующим агитпропом в ЦК ВЛКСМ, потом руководил «Комсомольской правдой», издательством «Молодая гвардия» и (позже, уже попав в опалу) «Роман-газетой». Ганичев немало сделал для укрепления «русского направления», за что и пострадал, когда на излете советской власти вновь повеяло бдительным интернационализмом. Но многие рыцари идеократической империи, не бедствовавшие даже в немилости, сильно изменились в 90-е годы, когда замаячил призрак самой настоящей нищеты. Обидно же наблюдать, как твои былые соратники по ЦК, присягнув Ельцину, купаются в роскоши, точно в курортной грязи. Умело сменив на посту Юрия Бондарева, не особо державшегося за кресло, Ганичев возглавил Союз писателей России, но руководил им так, как повелось в советские годы, – «царствовал лежа на боку». В СССР такое было возможно, так как власть относилась к проблемам литературного цеха с трепетным вниманием, достаточно грамотно изложить просьбу в верха, и тут же следовала помощь.

Однако в 90-е произошло «отделение литературы от государства», чего так страстно добивались «апрелевцы», бегавшие в Кремль с черного хода. Но дав писателям «вольную», власть сняла с себя и всякую системную заботу о них, оказывая точечную поддержку исключительно либеральным авторам, кормившимся еще и у Сороса. Так, Пен-клуб в те годы напоминал Клондайк, а у СП России оставался только дом на Комсомольском проспекте, который в октябре 93-го, забаррикадировавшись, не отдали врагу. В таких условиях любому руководителю СП России не оставалось ничего другого, как превратиться в рядового просителя и ходока по делам своего цеха, но Ганичев не желал напряженной суеты, он уже привык сидеть в президиумах, а в кулуарах неторопливо интриговать. Более того, чиновник, начисто лишенный литературных способностей, вообразил себя большим писателем, сочинив скучнейший текст об адмирале Федоре Ушакове – «Флотовождь», переизданный раз сто, в основном за счет губернаторов. С ними Ганичев любил встречаться и, давя на патриотизм, просить помощи бедной русской литературе. Они, конечно, помогали, давая из бюджета средства на проведение в губернском центре очередного пленума СП РФ, который оставался в истории отечественной словесности грандиозным банкетом для немногих званых. О, я-то знаю, как наш писатель умеет ронять сладкие патриотические слезы в рюмку водки, томясь, пока закончится долгий тост о погибели Земли русской! По той же статье, заодно, из местной казны выделялись деньги и на переиздание «Флотовождя».

Мне, как и многим, такая ситуация казалась противоестественной, и весной 1999 года я выступил в газете «Московский литератор» с программным интервью, призывая «восстановить союз русской литературы с российской государственностью». О том же я твердил в эфире, идея восстановления диалога с властью красной нитью проходила через публикации альманаха «Реалист», выход которого, как помнит читатель, произвел большое впечатление на писательскую общественность. Кроме того, еще памятно было мое телешоу «Стихоборье» на канале «Российские университеты», куда я звал поэтов-традиционалистов, тех, кому путь на телевидение был в ту пору закрыт. Так что, видимо, автор этих строк совсем не случайно лидировал в опросах «Литературной России», да и в кулуарных пересудах.

Польщенный, я относился ко всему этому со здоровой иронией, понимая, что Ганичев будет биться за свой пост, как за Мамаев курган. Но вдруг мне позвонил сам Валерий Николаевич. С печальной усталостью он предложил повидаться, чтобы посоветоваться. Я охотно согласился, так как наши отношения в ту пору были весьма теплыми, Ганичев напечатал в «Роман-газете» «Козленка в молоке» и «Небо падших», даже называл меня лучшим нынешним сатириком. Кроме того, за полгода до описываемых событий мы вместе летали на первый съезд палестинских писателей. Зрелище странное: сотня арабов, удивительно похожих внешне на евреев, в течение двух дней, не останавливаясь, ругали сынов и дочерей Израиля, причем настолько однообразно, что заскучал бы даже самый лютый антисемит. Потом Олег Бавыкин организовал тайную поездку в Иерусалим, куда нам, гостям Палестинской автономии, путь был заказан. В Храме Гроба Господня Ганичев молился с такой экзальтацией, бил такие тектонические поклоны, что я окончательно убедился: Спаситель призывает всех, в том числе и бывших заведующих отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ, на котором, кстати, в советские годы лежала ответственность за атеистическое воспитание подрастающего поколения. Вечерами в тесном восточном отеле под завывание муэдзинов и анисовую водку – «молоко львов» – Валерий Николаевич вел со мной хитроумно-неторопливые беседы, выведывая разные подробности моей жизни и, кажется, остался доволен. В общем, я не очень удивился предложению повидаться, но был озадачен, когда глава СП РФ попросил меня стать на ноябрьском съезде его первым заместителем, а в недалеком будущем преемником. Мол, сам он устал и болен, ему скоро уж на покой, к тому же, в новых условиях он не справляется, нужна помощь молодого сподвижника…

Поблагодарив за доверие, я взял время на раздумье. В ту пору меня связывали товарищеские отношения с моими сверстниками-прозаиками Михаилов Поповым и Александром Сегенем, с ними я и поделился за дружеской бутылкой внезапной перспективой – стать первым заместителем Ганичева, взяв на себя налаживание связей патриотического союза писателей с либеральной властью. Стоит ли? Выслушав мои сомнения, они страшно возмутились, что я колеблюсь, в один голос стали доказывать: второго такого шанса для нашего поколения «сорокалетних» не будет, а мой отказ они расценят как малодушие, но готовы встать со мной плечо к плечу и помочь в деле возрождения Союза. Впрочем, я и не собирался отказываться, понимая, однако, какую обузу и ответственность на себя взваливаю. Я ведь был тогда благополучным и самодостаточным литератором, завершал работу над романом «Замыслил я побег…», руководил сценарной группой мега-сериала «Салон красоты», только что вкусил радость шумной театральной премьеры – «Козленка в молоке» на сцене имени Рубена Симонова, да еще, как помнит читатель, собрался в депутаты Госдумы… Зачем мне лишние хлопоты? Но судьба отечественной литературы, но долг перед поколением, но комсомольское воспитание, но честолюбивая щекотка в сердце… Эх!

Едва мы ударили по рукам, Ганичев сразу предложил продемонстрировать собратьям по цеху мои организационные возможности. Дело в том, что денег на оплату проживания в Москве иногородних делегатов съезда у секретариата не было: поистратились. Я понял задачу, покумекал с Алексеем и Иваном Ивановичем, в итоге мы выкроили из моего избирательного фонда средства на гостиницу, отказавшись от ряда агитационных акций. Впрочем, это позволило мне тоже оговорить некоторые условия: я настоял на том, чтобы рабочим секретарем по международным связям в новом правлении стал Сегень, знавший два языка. Ганичев сразу согласился, глянув на меня с каким-то печальным любопытством.

15 ноября в скромном конференц-зале на Комсомольском проспекте собрался съезд, похожий, скорее, на сходку и разительно отличавшийся от прежних форумов, что собирались в Кремле. Сначала все шло, как обычно, Ганичев прочитал отчетный доклад, скучный и обтекаемый, как лекция по половой гигиене для монашек. Затем начались выступления писателей. Некоторые говорили ярко, с обидой и болью за то ничтожество, в котором оказались писатели после 1991 года, досталось, как обычно, и «оккупационному режиму во главе с ЕБН». Но в основном ораторы ограничивались лестью в адрес центрального руководства Союза и жалобами на местную бюрократию. Выступил и я, изложив довольно-таки самонадеянные планы обновления организации. Коллеги осторожно мне похлопали, переглядываясь и разыскивая кого-то глазами.

Затем пришло время выбирать новое правление. Не обнаружив в списке Михаила Попова, в ту пору председателя секции прозы Московской писательской организации, я снова взял слово – и ошибку немедленно исправили. Дальше началось выдвижение кандидатов в секретари, Ганичев произносил фамилию, давал краткую, но лестную характеристику, – и все дружно голосовали. Дошла очередь до меня, и я буквально оторопел, услышав, как Валерий Николаевич с трибуны говорит примерно следующее: Поляков – человек, конечно, с мутной гражданской позицией, сомнительными человеческими качествами и скромными литературными способностями, но парень – оборотистый, достал нам денег на гостиницу, обещал подкинуть еще, у него есть связи в верхах, а мы живем и работаем в блокаде, поэтому вынуждены удовлетворить его страстное желание стать секретарем…

Это был сигнал к обструкции, которой управляла, мечась по залу и отдавая команды, критикесса Баранова-Гонченко. Как черти из табакерок, выскакивали обличители и клеймили меня за то, что я веду колонку в «еврейском» «Московском сексом-сольце», что состоял какое-то время в еврейском же ПЕН-клубе, что в моей прозе много секса, а это тоже ставит под сомнение мое православие и генетическую чистоту, ибо болезненный эротизм – явный признак сами понимаете чего. По рядам шептались: то ли я сам еврей, то ли женат на еврейке. Увы, среди патриотов встречаются и антисемиты, как среди евреев попадаются русофобы. «Погодите, – пытался возражать я. – Важно не то, где человек печатается, а что он пишет!» Меня пытались поддержать Феликс Кузнецов и Станислав Куняев, но никто уже никого не слушал. Напрасно я высматривал в зале знакомые лица, надеясь на поддержку сверстников. Выбранный секретарем, Сегень дисциплинированно исчез, а Попов сидел, уставив глаза в пол. Не поддержали меня и авторы «Реалиста». В сердцах я высказал все, что думаю о патриотических собратьях, и вылетел со съезда, как Чацкий из спальни скромницы Софьи, застуканной с голым Молчалиным. В коридоре меня ждал с антистрессовой рюмкой Юрий Лопусов, многолетний литконсультант, с которым я дружил, можно сказать, с юности.

– Юра, надо уметь проигрывать! – грустно молвил он.

Стало ясно, что и Лопусов все знал заранее, но от водки я не отказался. Дома, конечно, добавил.

Наутро позвонил Михаил Попов:

– С предателем разговаривать будешь?

– Не буду.

Зато с корреспондентом «Литературной России» я поговорил и подробно. Вот фрагмент того интервью, опубликованного по горячим следам:

«…Многие писатели в предвыборных анкетах высказали пожелание, чтобы Союз писателей России возглавил я, что, честно говоря, в мои планы не входило. Мне хватает лидерства за письменным столом. Правда, месяца за два до съезда Валерий Ганичев обратился ко мне с просьбой войти в новый состав рабочего секретариата. Мотивация была такая: вас знают, читают, вы нам поможете установить диалог с властью и решить некоторые «зависшие» писательские проблемы… После колебаний я согласился. Выступая на съезде, я говорил о том, что можно и нужно находиться в оппозиции к режиму, но быть в оппозиции к государству Российскому нельзя, ибо потери в этом случае несут прежде всего писатели. У литературных же чиновников все хорошо – они болтаются по заграницам, произносят тосты на фуршетах, распределяют между собой премии и стипендии, плетут интриги. Сегодня наш Союз, увы, напоминает хорошо сохранившиеся руины, и у меня, честно говоря, есть подозрение, что эти люди не заинтересованы в том, чтобы он зажил полноценной общественно-литературной жизнью…»

Позже я с помощью проницательных друзей все-таки разобрался в этой хитроумной и по-своему виртуозной интриге, к которой, к сожалению, имел отношение и друг моей литературной молодости Сергей Лыкошин. Опытный аппаратчик, Ганичев понимал: чтобы сохранить кресло, надо изменить позитивное отношение писателей ко мне, представить меня нахальным карьеристом, рвущимся к власти, втянуть в аппаратную игру. И вот уже в узком кругу он доверительно сообщает: Поляков просит о встрече. Затем информирует: Поляков хочет стать первым заместителем, обещает достать деньги, но требует в будущем полного обновления команды, а пока сует нам своего дружка Сегеня… Сподвижники возмутились: как это нас всех обновить? И встали плечом к плечу. Операция удалась.

Остается добавить, что Ганичев оставался на своем посту еще двадцать лет без малого, до самой смерти, превратив Союз в заштатную семейную артель. В последние годы в президиум его ввозили на коляске, и он с тихой старческой улыбкой дремал в заседании, нежно поглаживая сухой ручкой очередное переиздание «Флотовождя».