Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Какая радость вернуться в свою батарею, как к себе домой, в семью. Кончены все невзгоды. Офицеры и солдаты встретили меня приветливо, и брат пожал мне руку со вздохом облегчения.
– Наконец-то! А я уж думал, что ты погиб. Ну слава Богу. Теперь все опять хорошо. Где ты пропадал?
Я рассказал ему о своих злоключениях и о смерти Мити Тучкова.
Батарея стояла в резерве Армии, то есть на отдыхе, в богатой немецкой колонии, в трех верстах от Матвеева кургана. Квартиры были просторные и чистые, продовольствие обильное и фуража достаточно.
В мое отсутствие Гайчул был убит под поручиком Лагутиным, которому я его поручил. Это известие меня не очень огорчило – я к нему не смог привязаться.
Все офицеры пошли в обоз, чтобы там выбрать для меня лошадь. Там было ужасное скопище кляч. Ясно – в обозе не заботились о заводных лошадях. Вероятно, не кормили и плохо поили. В этом вина начальника обоза, который за этим не следил. Я не знал, что мне делать, когда вахмистр обоза указал мне на одну из кляч.
Возьмите эту. Это – Дура. Как? Дура? В таком виде!
Дура была раньше прекрасной вороной кобылой с белой отметиной на лбу, сильной и резвой. Мне часто приходилось ее держать как коноводу, на Северном Кавказе. Ездил на ней прапорщик Ушаков. Он куда-то исчез из батареи. Дура попала в обоз и погибала от плохого ухода.
Я внимательно ее осмотрел. Ноги были целы, но все остальное… было просто жаль на нее смотреть. Она больше не была вороной, а скорей, коричневой с паршой. Глаза были безжизненны. Все ребра выступали, худоба была пугающая. Она едва передвигалась на дрожащих ногах.
Я взял Дуру, увел на конюшню моего дома и стал ее лечить. Я проводил около нее все время. Поил, кормил, чистил и мыл дегтярным мылом. Она разучилась пить и есть. Ела едва-едва. Я не настаивал на первых порах, но кормил ее три раза в день. Всегда у нее было сено. Я ее чистил каждый день и мыл каждые три дня. Это ей, видимо, нравилось. Очень быстро мой уход дал результаты. Дура повеселела, стала хорошо пить и есть. Шерсть стала расти, парша исчезла. Дура снова стала вороной. В глазах появилось живое выражение. Я заметил, что она охотнее всего ест подсолнечные жмыхи, которые я ей размельчал в воде. Я считал, что «дачи», которые я получал для Дуры в обозе, недостаточны, и крал у крестьян овес.
Дура воскресала, она округлилась и повеселела. Значит, у нее не было болезней, а только истощение от бескормицы. Я нашел луг с хорошей травой под деревьями и стал выпускать Дуру пастись.
Наконец настал день или, вернее, вечер, когда я не мог поймать Дуру, чтобы увести с пастбища в конюшню. Она убегала, не давалась в руки. Это меня и злило, и радовало. Значит, выздоровела. Я пошел за братом.
Ты знаешь, я не могу поймать Дуру. Пойди помоги мне. О! Неужели? Значит, поправилась.
Она нам не далась, но мы загнали ее в конюшню. Брат был поражен.
– Как это тебе так скоро удалось ее исцелить?! Теперь у тебя прекрасная лошадь. Просто здорово.
Никто воскресшей Дуры, кроме брата, еще не видел. Но все видели, недели две назад, скелет Дуры, который я вел к себе в конюшню.
Офицеры батареи решили устроить скачки. Были два фаворита. Лора капитана Малова и донской жеребец капитана Базилевского. Участвовали и другие лошади. Пригоняя Дуру с пастбища – она бежала передо мною, но в руки не давалась, – я решил поседлать ее. Я ее еще не седлал.
Я выехал за околицу деревни и перевел Дуру на рысь. Немного наклонился – она увеличила рысь. Я еще наклонился – рысь еще увеличилась, еще и еще. Это было пьянящее чувство, казалось, ее резвости нет предела. Я перевел ее в галоп и потом пустил вовсю – карьером. Она летела как ветер. Но я пришел в себя и перевел ее на шаг и вернулся шагом. На первый раз довольно. Опасно слишком ее утомлять сразу. Каждый день, утром и вечером, я стал выезжать на Дуре и тренировать, постепенно увеличивая дистанции. Дура была очень резва.
Как-то в собрании мне предложили пари за одного из фаворитов. Я отказался.
– Почему?
– Я сам хочу принять участие в скачках.
– Но на какой лошади?
– На Дуре.
Все расхохотались.
– Что ты! Ее лошади затолкают, она упадет и сдохнет.
Я промолчал. Но когда в день скачек я выехал на хорошо вычищенной Дуре со смазанными копытами и расчесанной гривой, все ахнули.
Откуда у тебя эта лошадь? Это Дура. Не может быть!
Но по белому пятну на лбу ее узнали. Никто больше не смеялся. Пришли полковники посмотреть и тоже ахнули.
– Это просто колдовство, Мамонтов, – воскликнул Шапиловский.
– Я держу за Дуру и особенно за Мамонтова, – сказал полковник Кузьмин.
Я бросил ему благодарный взгляд – он был знаток и любитель лошадей.
– Поздравляю вас, – сказал полковник Колзаков, командир батареи. – Дура прекрасно выглядит.
Я сиял. Брат старался казаться равнодушным, но был горд нами.
Все же у меня было беспокойство – я знал, что Дура еще слаба и недостаточно натренирована. Все ее преимущество было в ее резвости, которая не могла долго длиться. К счастью, расстояние не было особенно большим. Я решил сразу вырваться и идти вовсю, не экономя сил напоследок. Только так Дура могла выиграть. А она должна была выиграть, чтобы заключить триумф своего воскресения. Я чувствовал, что она выиграет.
По сигналу Дура хорошо взяла старт и выскочила вперед. Я ничего не слышал за моей спиной в течение трех четвертей пути, а Дура летела как стрела. Значит, мой план удался – Дура оставила их далеко сзади. Но вскоре за моей спиной стал нарастать тяжелый храп лошадей. Дура прижала уши и наддала, но стала слабеть. Фавориты выдвинулись с обеих сторон. Их головы достигли моих колен. В это время мы прошли финиш. Дура выиграла.
Я соскочил, расседлал ее, протер ей спину и ноги соломой, вновь поседлал и стал водить медленно, чтобы она постепенно приняла нормальную температуру. У меня было опасение, что я подверг ее слишком большому усилию. Но Дура хорошо перенесла скачки, последствий не было.
Конкуренты, конечно, закричали, что я выиграл оттого, что внезапно вырвался, что дистанция была слишком коротка и предлагали повторить скачки. Я отказался: это бы убило Дуру. Решили устроить скачки через несколько дней. Они не состоялись, потому что нас послали на фронт.
У меня теперь была прекрасная лошадь, лучшая, которую я имел. Но у Дуры были недостатки. Она была звездочетом, вырвавшись, не давалась в руки и, когда я садился в седло, крутилась и нервничала. После Урупской и Гуляй-Поле, где Ванька и Гайчул мне мешали сесть в седло в самый опасный момент атаки, я знал, что этот недостаток может стоить жизни всаднику.
Я решил воспитать Дуру. Сперва приучить ее, чтобы она от меня не бегала, а потом научить стоять неподвижно, пока я сажусь. Заметьте, что я такого воспитания лошади никогда не давал и не видел, чтобы кто-нибудь давал. Наоборот, все говорили, что это невозможно. Я придумал все сам, и моя система увенчалась полным успехом. Вот как я делал.
Никогда я Дуру не бил, наоборот, был с ней ласков. Я не ел сахара, который нам выдавали (очень мало и нечасто), а давал его Дуре. Я давал ей кусок и показывал остальное. Отходил и звал ее. Она шла за сахаром. Опять отходил и звал. В конце концов она отвечала на мой зов легким ржанием и шла за мной даже без сахара. Черный хлеб с солью тоже очень ценится лошадью. Она поняла, что меня ей бояться нечего, и шла за мной, как собака, без повода. Постепенно между нами установилась дружба – тот замечательный контакт, когда мы читали мысли друг друга.
Тогда я принялся за вторую часть – приучить Дуру стоять неподвижно, пока я сажусь в седло. Даже если кругом паника.
Я никогда не видел лошади, не поддающейся панике стада. И все мне говорили, что я хочу невозможного. Но я не сомневался в том, что Дура этому научится. Когда батарея шла рысью, я отъезжал в сторону, останавливался и слезал. Дура нервничала, ей хотелось присоединиться к другим лошадям. Я ждал, пока она перестанет вертеться, и делал вид, что сажусь. Сейчас же она начинала вертеться. Я вынимал ногу из стремени и ждал. Когда она успокаивалась, опять вдевал ногу в стремя – она вертелась, я вынимал ногу, и так я проделывал много, много раз, пока она не поняла, что я сяду только, если она будет стоять неподвижно. Это длилось долго, но Дура меня поняла. Не нужно раздражаться – это трудно, нужно много терпения. Не нужно забывать, что вы имеете дело с лошадью, которая думает иначе, чем мы с вами. Тогда я попросил брата и друзей скакать, кричать и даже стрелять в воздух – изображать панику. Дура приучилась стоять неподвижно, пока я не спеша садился, усаживался, разбирал поводья, наклонялся к ее голове и говорил: «Ну Дура!» И только тогда она пускалась вскачь. Дура была умной лошадью, вполне меня понимала и очень облегчила мне задачу. Она хорошо разбиралась в обстановке, знала, когда нужно удирать вовсю. Это ценное приобретенное качество Дуры позволило мне выйти из нескольких скверных положений и создало Дуре известность во всей дивизии.
Очень любопытно, что буквально все восхищались способностью Дуры стоять смирно во время паники, но никто не последовал моему примеру, даже мой брат.
Рыцарь спокоен. Я всегда смогу сесть в седло. Все лошади спокойны, когда нет паники. А когда будет самая насущная нужда быстро удрать, ты увидишь, он не даст тебе сесть.
Действительно, под Харьковом произошла паника. Два бронеавтомобиля нас преследовали. Рыцарь обалдел, стал вырываться и не давал брату сесть, а Дура среди суматохи стояла как скала.
Звездочетом называют лошадь, которая, когда ее останавливают и натягивают повод, продолжает бежать, а голову закидывает вам на колени. Это очень неприятный недостаток. Существует мартингал – система ремней, не дающая лошади возможности закидывать голову. Но мартингала у меня не было, и, кроме того, он усложнил бы седловку. Я разрезал поводья и тянул их обеими руками книзу, что было ненормально. И все это – потому что Дура была звездочетом. Когда она задирала голову, было впечатление, что она считает звезды. Этот недостаток меня очень огорчал и был крайне неудобен.
В Моспине стоял я у донского казака на квартире. Он оглядел Дуру понимающим взглядом знатока.
Добрая у тебя кобыла. Хороша. Да, но вот она звездочет. Это просто поправить. Возьми два сырых яйца. Поезжай в степь. Заставь ее пробежать, а потом останови. Когда она голову-то задерет, ударь ее с силой яйцами по лбу и оставь их течь. Потом слезь и поговори с ней, как будто она ранена и приведи в поводу. Не счищай два дня яйца. Они ссохнутся и будут тянуть ей шерсть на лбу. Она будет думать, что у нее мозги текут, и будет нести голову вниз. Проделаешь это два раза, и она избавится от своего недостатка навсегда.
Казаки знают лошадей. Я вспомнил «Очарованного странника» Лескова, где дается приблизительно такой же рецепт с горшком теста. Я решил сейчас же попробовать.
Результат был потрясающий. Одного яйца оказалось довольно – Дура освободилась от звездочетства навсегда. Вся батарея смеялась надо мною из-за измазанного лба Дуры. Я терпеливо сносил насмешки.
Обыкновенно каждый уводил свою лошадь к себе на конюшню. Но изредка замечания генерала князя Авалова, инспектора конной артиллерии, заставляли нас ставить лошадей на коновязь, как полагается по уставу. Два или больше железных кола втыкаются в землю и между ними натягивают канат. К канату привязывают лошадей и под канат кладут сено. Дневальный смотрит за порядком.
Ночью все лошади кажутся вороными, и в случае тревоги легко спутать лошадь и поседлать лошадь соседа. Но мне достаточно было позвать Дуру – она поворачивала голову и легонько ржала. Как будто говорила:
– Тут, вот я.
Дура была прекрасной во всех отношениях лошадью, и я ее ценил. Никогда у меня лучшей не было. Какая разница между Ванькой, Гайчулом и Дурой! Оба жеребца были в общем деревенские лошади, а Дура строевая, вероятно, кубанской породы. Никогда я Дуру не бил и только раз, и то по ошибке, ее пришпорил. Она взвилась как птица, и я долго извинялся за свою ошибку. Шпоры ей были не нужны, она охотно прибавляла хода. Достаточно мне было подумать – и она исполняла желание.
Для полного отдыха мы не только ставили лошадей на конюшню своего дома, но и ставили свое орудие к себе на двор. Этим мы избегали наряда часовых, но это, понятно, было против устава. По моем прибытии в батарею у Матвеева кургана брата и меня зачислили опять в орудие ввиду новых формирований.
Как-то капитан Мукалов, начальник нашего 4-го орудия, застал крестьянина-немца, орудующего с затвором нашего орудия.
Что ты тут делаешь? Какое тебе дело до того, что я делаю? Пошел вон, сволочь.
– Сам сволочь.
Мукалов крикнул нам в окно.
– Выходите быстро с оружием.
Поручик Клиневский и я схватили карабины и выбежали на двор.
– Арестуйте этого человека и приведите его к командиру батареи.
Полковник Шапиловский выслушал рапорт Мукалова и сказал:
– Застали на деле, что же, мы его расстреляем. Клиневский и Мамонтов с карабинами? Вот и прекрасно.
У меня подкосились ноги, и я должен был опереться о стену дома. Никогда я не расстреливал и питал к этому отвращение. Шапиловский и Мукалов вошли в дом. Мы же трое остались снаружи, бледные и молчаливые. «Я выстрелю в воздух… А если и Клиневский выстрелит в воздух?.. Господи, избавь меня от этого ужаса!»
Собралась толпа любопытных. Пожилой крестьянин, ни к кому не обращаясь, сказал:
– Он у нас известен… Он ненормальный. У него бывают приступы сумасшествия.
Я схватил говорившего, притащил его к двери.
– Ты скажешь то же самое там внутри.
Потом открыл дверь и втолкнул его внутрь.
– Свидетель, господин полковник, хочет доложить, – и захлопнул дверь.
Появился Шапиловский.
– Раз он ненормальный, то мы его выпорем. Я послал за ездовыми.
Уф! Слава тебе Господи! Мы все трое вздохнули с облегчением.
Ездовые шли с плетьми, ухмыляясь. Мы отвели арестованного за дома.
– Снимай штаны, – приказал Клиневский.
– Шутки в сторону, – вдруг нахально сказал арестованный. – Я не позволю себя сечь. Я пойду домой.
И он действительно сделал движение, чтобы уйти. Его самоуверенность произвела впечатление на Клиневского и на солдат – они стояли с разинутыми ртами. Но я пережил благодаря этому поганцу такой страх, что искренне его ненавидел. Я бросился на него, свалил на землю и сорвал штаны, так что пуговицы отлетели.
– Дайте ему, ребята, как следует и прибавьте еще от меня!
Его выпороли, и он заплакал. Мы оставили его там и с облегчением пошли домой.
Крестьянин-свидетель подошел ко мне.
Хорошо, что вы его выпороли, он это заслужил. Это опасный человек. А почему же вы сами, миром, его не выпороли, если он того заслужил? Нам нельзя. Он в отместку может сжечь сарай. А вы – другое дело. Вы власть, и с ней не пошутишь. Он теперь поостережется. А мы остались ни при чем. Я вам приношу благодарность от всей деревни.
В апреле 1919 года в Матвеевом кургане наша батарея дала офицерские кадры для нескольких казачьих конных батарей – донских, кубанских и терских. Полковник Смирнов получил формирование уральской конной батареи и предложил брату и мне места младших офицеров. Мы отказались, предпочитая остаться на должности солдат в нашей старой батарее. Мы сжились с людьми и лошадьми, батарея стала семьей. Я бы не мог расстаться с Дурой.
Но наша батарея развернулась в двухбатарейный дивизион. Из персонала 2-го взвода образовалась новая 2-я конная батарея с простыми, не горными, орудиями. Сперва только с двумя орудиями. Командовал новой батареей полковник Шапиловский. Первым орудием командовал капитан Обозненко, а вторым, нашим, – капитан Мукалов. Мы с братом попали к Мукалову. Батарея несколько раз меняла свой номер: была и 8-й, и 10-й конной, но в конце концов стала (и осталась) 2-й конной генерала Дроздовского батареей. Работала всегда вместе с 1-й конно-горной. С этих пор обе батареи из офицерских стали офицерско-солдатскими. То есть прислуга орудия состояла частью из офицеров, а частью из солдат. Нам повезло, – в нашем орудии оказались кубанские линейные казаки, очень славные. Меня послали на станцию получить и привезти два трехдюймовых орудия. Я отправился с двумя запряжками, осмотрел, принял, сгрузил, запряг и привел в немецкую колонию две пушки, чем положил начало существованию доблестной 2-й конной батареи.
Шапиловский был маленький, рыжий, косой, напоминал лихого пирата, но его ценили, он был храбр, рассудителен и пользовался авторитетом. Обозненко был очень молод, но прекрасный офицер – рыцарь. Мукалов был симпатяга, но наркоман.
Очень скоро батарея стала четырехорудийной. Обозненко и Мукалов стали командовать взводами, а брат получил командование нашим 4-м орудием. Орудие как-то само собой стало нашим семейным. Когда брата не было, командовал им я.
Если нужны были лошадь или солдаты, мы сами их доставали, никому не докладывая. Мы подобрали прекрасных лошадей, особенно в корне, и, вероятно, из-за них наше орудие из 4-го стало первым, то есть шло в голове колонны.
Дивизионом, двумя батареями, командовал Колзаков, которого произвели в генерал-майоры. Первой батареей командовал полковник Алябьев.
В это время усиленно формировались кавалерийские полки. Вскоре был сформирован корпус, а позднее даже два. Под командой генерала Барбовича наша регулярная кавалерия превратилась в грозную силу.
Но главные силы Армии составляли четыре пехотных полка: корниловцы, марковцы, дроздовцы и алексеевцы. Это была наша гвардия. Летом они развернулись в дивизии, но осенью из-за потерь снова были сведены в полки. Нам приходилось работать со всеми четырьмя, и всегда успешно. Вначале это были офицерские полки, потом из-за потерь стали солдатскими, но традиции сохранились.
В имении бабушки когда-то бывало много гостей. Между ними был офицер Терского Казачьего войска. Он носил черкеску с кинжалом. Сначала он отказался от верховой езды, но потом привез свое казачье седло и оказался хорошим наездником.
– Почему же вы раньше не хотели ездить?
– Не хотел садиться на штатское седло.
Это «штатское» было произнесено с презрением, а это было хорошее английское седло.
Дикарь, полуразбойник, – говорили мужчины, понятно, в его отсутствие. Рыцарь без страха и упрека, – говорили дамы.
– Джигит, – говорили конюхи, и их мнение было для меня решающим, так как мне было всего семь лет. Он заметил мое обожание.
– Покажите ваш кинжал.
Меня предупредили не говорить, что он мне нравится, потому что по кавказскому обычаю он должен будет мне его подарить. Красивая традиция, которая потерялась, потому что люди ей злоупотребляли. Взрослым он говорил:
– Это не игрушка и не забава, а оружие. Обнажать его можно только для удара.
Люди поспешно отходили. Но мне он улыбнулся, вытащил кинжал из ножен и сказал:
– Посмотри хорошенько. Ты нечасто увидишь подобный клинок. Это Кара-Табан, старый и редкий клинок.
Сталь была темная, как бы в волнах.
– Где вы его купили?
Он сверкнул глазами и вложил кинжал в ножны.
– Я не армянин, чтобы покупать оружие.
Я понял, что сказал бестактность, и покраснел. Он это заметил, взял меня за руки и сказал:
– Запомни на всю жизнь: оружие не покупают, а достают.
– Как?
Получают в наследство, в подарок, крадут, берут у врага в бою, но никогда не покупают. Это было бы позором. А разве красть не стыдно? Нет. Украсть коня, оружие или женщину вовсе не позорно. Наоборот… но ты слишком мал еще… Иди играть и оставь меня в покое.
Он встал, чтобы уйти.
– А коня, как достать коня?
Он снова сел.
– Коня?.. Можно получить его от отца в подарок. Можно даже его купить. Да, покупают… Как покупают жену. Случается часто. Но его и воруют или обменивают. За хорошего коня можно отдать настоящий персидский ковер или даже приличную шашку… Но лучший способ достать коня – это, конечно, взять его в бою… Я взял одного кабардинского жеребца, красавца, каракового. Звали его Шайтан, и он им и был. Когда я на него садился, было чувство, что крылья вырастают…
Он замолк, уйдя в воспоминания, уперев глаза в горизонт.
– А что же с ним сталось? Он у вас еще?
Он не шелохнулся. Я думал, что он меня не слышал. Но после молчания, со взглядом, все тонущем в пространстве, он нехотя обронил:
Нет его у меня… Я его обменял. На что? – изумился я. На женщину.
Он встал и пошел. Вдруг вернулся, взял меня за руки и сказал, обжигая глазами:
– Если тебе когда-нибудь придется выбирать между женщиной и конем, возьми коня.
Он ушел, оставив меня как зачарованного.
Я ни словом не обмолвился родителям. Инстинктом я понял, что это значительный разговор, который я запомнил на всю жизнь.
Во время гражданской войны в Нежине вечером я приехал на свидание на своей чудной вороной Дуре. Втроем слушаем соловьев. Она, Дура и я. Она приблизила свои глаза, в которых отражались звезды, к моим.
Если вы меня любите, отдайте мне Дуру.
Она знала, что я Дуру люблю. Я вздрогнул. Вы молчите?
Я молчал. Погладил Дуру и подумал: «Не бойся, Дура, ни за какие коврижки тебя не отдам». И я тут же вспомнил терского офицера.
По нашей просьбе атаман Матвеева кургана собрал для нас старые шашки. Были старинные и очень ценные. Я выбрал донскую шашку 1877 года. Длинную, тяжелую и кривую. Прекрасное оружие. Рубить ей людей не пришлось, но удивительно, как ее присутствие придавало мне уверенности. Странно, рубил я налево лучше, чем направо.
В Матвеевом кургане мы очень хорошо отдохнули. Но счастье кончилось. В одно прекрасное утро горнист протрубил поход, и обе батареи выстроились на улице колонии и впервые дивизионом (то есть двумя батареями) двинулись на станцию на погрузку. Выгрузились мы на станции Иловайской. Отсюда мы с кавалерией пошли с мелкими боями по каменноугольному району между Макеевкой и Моспиным. Потом разделились. Первая батарея работала с изюмцами и ингерманландскими гусарами в районе Макеевки, а мы, 2-я конная, с ротой марковцев в пятьдесят-шестьдесят человек, пошли на Моспино.
Я встретил нескольких ингерманландских гусар и спросил о вольноопределяющемся Смирнове, с которым лежал в лазарете в Мариуполе.
– Вчера убит под Макеевкой шрапнельным стаканом в грудь.
Перед нами был большой индустриальный центр Юзовка (позднее Сталино). Тут протекала вязкая речка Кальмиус. Это историческая река, ибо раньше она называлась Калка, на ней русские впервые в 1223 году встретились с татарами и были ими разбиты.
Как раз в это время красное командование решило провести большую наступательную операцию двумя клиньями. Один клин был направлен с востока на Новочеркасск, а второй на Моспино, как раз там, где мы находились. Оба клина должны были соединиться и окружить Донскую и Добровольческую армии.
В полном неведении той ответственной роли, которая выпадала на наши малые силы, мы перешли мост и поставили наши два орудия в пятистах шагах влево от моста, у реки. Перед нами были невысокие холмы, которые заняли марковцы. Погода была чудная, выстрелов не было слышно, и мы разлеглись на траве. Я пустил Дуру пастись. Колзаков и Шапиловский находились на холме впереди батареи. Их связывала с батареей цепочка разведчиков, чтобы передавать команды.
Все казалось мирно и тихо, но 48-линейные снаряды стали прилетать и лопаться недалеко от батареи. Красные нас не видели, но подозревали позицию батареи. Мы брали ком земли и ждали, при разрыве мы бросали ком в спящего, который с испугом вскакивал, думая, что ранен.
Но красные снаряды прилетали все чаще, и мы уже больше не смеялись. Стреляли они издали, потому что мы выстрелов не слышали.
Потом внезапно появились четыре броневых автомобиля.
Наша пехота легла в высокую траву и пропустила броневики. Они направились на нас. Мы открыли по ним огонь с близкого расстояния. Они же строчили в нас из пулеметов. Это длилось долгие десять минут, а то и больше. Но несмотря на близкое расстояние, ни нам не удалось подбить броневики, ни им нанести нам потери. Когда волнуются, то плохо стреляют.
Один из броневиков гонялся за нашими командирами – Колзаковым и Шапиловским, которые бегали от него вокруг холма. Стреляя по нему, мы чуть не угробили своих же командиров. Броневики ушли, им не удалось сбить нас с нашей позиции. Наступил перерыв. Появились черные цепи красных, одна за другой и локоть к локтю, очевидно, шахтеры, потому что цепи были черные, а не защитные. Мы могли видеть три цепи, а пехота говорила, что было девять цепей. Нас удивило такое громадное применение сил против наших двух пушек и пятидесяти – шестидесяти марковцев. Мы открыли огонь по цепям, стреляли много, и во все направления, потому что красные старались охватить наши фланги и прижать орудия к непроходимой, вязкой речке. Особенно мы следили за тем, чтобы не дать красным занять мост – наш единственный путь отступления.
Командиры передали, что трубки шрапнелей плохо установлены. Я взглянул на устанавливавшего солдата. Он широко раскрытыми от страха глазами смотрел на красных и, не глядя, вертел ключом головку шрапнели. Я его оттолкнул и стал устанавливать сам нужную дистанцию. Нужно работать сосредоточившись и внимательно, что под обстрелом трудно – руки дрожат. В это время орудие повернули почти под прямым углом и выстрелили над самой моей головой. Я как бы получил сильный удар в ухо. Оглох, и кровь засочилась. Но было некогда обращать на такие мелочи внимания, нужно было лихорадочно работать.
Наша редкая цепочка марковцев не дрогнула – их пулемет работал прекрасно. Наши шрапнели вырывали грозди людей из красных цепей. Первые две цепи замялись. Но подошла третья и наступление продолжалось. Они стали подходить к мосту. Нам нужно было уходить. Пехота перешла реку по поваленному дереву, а батарея пошла через мост. Одна пушка палила прямой наводкой, а другая шла галопом у самой реки, где ее не было видно, выскакивала на позицию шагах в ста пятидесяти дальше и открывала огонь в упор. Тогда другое орудие снималось и скакало еще дальше, то есть еще ближе к мосту, и тоже выскакивало и палило, пока первое скакало. Так, чередуясь, батарея могла перейти через мост.
Это батарея, у меня же обстоятельства сложились совсем иначе. Я пустил Дуру пастись и больше не мог ею заниматься из-за боя. Когда батарея снялась, я бросился к Дуре. Она еще не была приручена и от меня побежала в сторону красных. Я гнался за ней с отчаянием, боясь ее потерять. К счастью, отходившие марковцы завернули Дуру, и мне каким-то чудом удалось ее поймать. Все это происходило под сильным огнем красных. Батарея стреляла около моста. Пехота переходила реку по поваленному дереву. Что мне делать? Река непроходима, Дура завязнет, идти на мост? Не поздно ли? Все же нужно попробовать.
– Ну Дура, пошла во всю мочь, скорей, чем на скачках. Вали!
И она пошла. Сперва внизу у самой речки, невидимая красным. Потом Дура вихрем вылетела наверх и как стрела помчалась вдоль красной цепи, которая провожала ее салютом пальбы. С полного карьера я завернул направо, и копыта Дуры застучали по мосту.
– Уф! Здорово. Слава Богу, вырвались. Молодец, Дура. Ты это хорошо сделала… Но все же ты – стерва: от меня бегаешь. Нужно скорей тебя приучить.
Я догнал батарею. Осмотрел Дуру, сам повел плечами. Кажется, ни она, ни я не ранены. Повезло – пуль-то было много.
На другой стороне реки мы считали себя в безопасности, но бой продолжался. Красные тоже перешли реку, мы не смогли их остановить. Пришлось отходить. Мрачные, мы отступали, когда за холмом увидели скученную массу пехоты: Кубанский пластунский батальон, который очень вовремя прибыл нам на помощь. Его появление произвело самое сильное впечатление и на нас, и на красных. Красные замялись. Уже марковцы их атаковали. Мы выехали на открытую позицию и с малой дистанции ахнули по красным беглым огнем. Красные спешно отступили за реку.
Вдруг на батарею стали падать снаряды. Та же мортирная батарея нас обстреливала, но на этот раз их наблюдатель нас видел, потому что снаряды рвались на самой нашей батарее. Хорошо, что мортиры стреляли издали и их снаряды падали сверху, зарывались глубоко в мокрый чернозем у реки и взрывались вверх, а не горизонтально.
– Уведи лошадей, уведи Дуру, – крикнул я обалдевшему коноводу.
Наши солдаты, как это случалось в трудных случаях, исчезли. У орудия остались вольноопределяющийся Нягу, брат и я. Надо было нацепить орудие на передок. Но по сырой пахоте для трех человек орудие тянуть трудно. Напрягая все силы, потянули. Вдруг усиливающийся свист падающего снаряда. Мы бросаемся на землю. Взрыв, комья земли падают на нас, а мы уже вскочили и тянем орудие. Но при взрыве лошади дернулись, и передок опять отошел. Опять свист. Мы падаем. Взрыв – мы вскакиваем и тянем. И так несколько раз подряд. Наконец прицепили. Ездовые увезли орудие рысью, а мы отбежали в сторону. Другое орудие было в таком же положении, но и им удалось уйти.
Ездовым было тоже не сладко. При каждом свисте снаряда они проваливались между подручной и подседельной лошадьми и потом вновь выныривали оттуда. Мы даже не подобрали несколько лотков со снарядами. Никто не был ни убит, ни даже ранен.
Вечером мы вернулись на то же место за оставленными снарядами и насчитали тридцать две воронки на каких-нибудь трехстах квадратных метрах. Воронки часто перекрывали друг друга.
Как это мы могли остаться в живых? – сказал Нягу, почесывая за ухом. Н-да… Это мягкий чернозем нас спас. Снаряды зарывались глубоко и рвались вверх.
– А я думаю, что просто наш час еще не пробил.
Обстрел длился, вероятно, всего несколько минут, но нам они показались вечностью. После этой передряги батарея стала гораздо осторожней.
Красных отбросили. Ночь, к нашему удивлению, прошла спокойно, с пением соловьев.
Благодаря упорному сопротивлению марковцев и хорошей работе батареи наступление красных было задержано. Это дало время командованию оценить обстановку и подвести резервы.
На заре бой снова разыгрался. Красные ввели большие силы. Появились их броневые поезда, и все время вступали в бой новые формирования. К нам же подошли наша первая батарея и гусары. Марковцы и пластуны принуждены были отступать шаг за шагом. Уже станция Моспино была нами оставлена. Наш бронепоезд, работавший на линии Макеевки, мог быть отрезан. Он появился из-за поворота, человек спрыгнул на стрелке, бронепоезд прошел до красных цепей, входивших на станцию, обстрелял их из пулемета и задним ходом пошел на Иловайскую. Человек на стрелке вскочил на поезд.
Бой все время разрастался. С обеих сторон вводили новые части и батареи. Гул артиллерийского огня слился в сплошной рев. Разобрать отдельных выстрелов было невозможно. Фронт боя расширялся вправо, к Макеевке. Мы оказались на левом фланге.
В это время подошла нам на помощь Терская конная дивизия. Оседланных лошадей просто выталкивали из вагонов, они катились под откос, казаки за ними следовали, поправляли седла, сотни строились и шли в бой.
Затем подошел тяжелый бронепоезд «Единая Россия», оттолкнул вперед платформу с меньшей пушкой и задрал могучий ствол своего «морского орудия» – шести-или даже восьмидюймового, и так рявкнул, что даже наши привычные лошади подскочили. Это громадное орудие угнало красные бронепоезда на двадцать верст назад, выключив их из боя.
Необычайно упорный бой кипел на десятки верст. Разобрать что-либо было трудно. Дважды мы посылали за снарядами.
Под вечер мы увидели слева длинную колонну конницы: это Кубанская конная дивизия генерала Шефнер-Маркевича охватывала правый фланг красных и, очевидно, убедила красное командование в неудаче их наступления, потому что бой как-то сразу стих с наступлением темноты. Наступила полная тишина, только в ушах еще гудело. К нашему удивлению, ночь снова прошла спокойно.
Наутро красных перед нами не было. Они отступили. Это был один из самых больших боев, в которых мне пришлось участвовать.
Под Новочеркасском донцам удалось разбить второй красный клин. С этого момента началось наше большое наступление.
Обе наши батареи были приданы 1 – и Терской казачьей конной дивизии, с полками: 1-м Терским, 1-м, 2-м и 3-м Волгскими. Командовал дивизией наш старый знакомый генерал-майор Топорков, хороший начальник, с которым мы работали на Северном Кавказе.
Дивизия с батареями пошла к северу, вслед за красными. Я же получил приказание ехать в обоз за ячменем. Дивизия шла в каменноугольный район, где фураж достать трудно. Я поручил Дуру брату и сел в поезд.
Только в поезде я узнал всю важность нашей победы. Офицер читал вслух реляцию нашего генерального штаба и описание боя на нашем левом фланге. Последняя фраза мне все объяснила.
– Это произошло 5 мая 1919 года у Моспина.
– А я как раз еду из Моспина! – воскликнул я.
Все глаза обратились на меня, и я смутился.
В батарее был полковник Кузьмин. Настоящий конник. Хороший наездник, любитель лошадей, всегда элегантный и в хорошем настроении. Поскольку применения для него в батарее не было, его откомандировали быть нашим представителем около генерала, командира регулярной кавалерии. Он был великолепен в свите генерала.
В бою под Моспиным бронепоезд красных очень мешал нашей кавалерии. Их наблюдатель, по всей вероятности, находился в железнодорожной будке. Генерал подъехал к первой батарее и приказал сбить будку. Этим занялся один из лучших наших артиллеристов капитан Канатов. Но как часто случается в артиллерии, его снаряды рвались кругом, но в будку не попадали.
Генерал насупился.
– Я приказал сбить будку, а не стрелять кругом нее. – И обернувшись к Кузьмину: – Вот ваши артиллеристы. Когда дело касается квартир, то они первые, а насчет стрельбы…
Кузьмин молча слез с коня, подошел к орудию.
Вы мне разрешите, капитан? Пожалуйста, господин полковник.
Кузьмин ничего не изменил в положении орудия, приложил лишь бинокль к глазам и скомандовал: «Огонь!». Граната ударила в будку, которая разлетелась на куски. Кузьмин подошел к генералу и доложил: «Исполнено, Ваше Превосходительство». Как будто тот сам не видел. Кузьмин сел на коня, кивнул Канатову и последовал за генералом. Наши артиллеристы остались с разинутыми ртами.
– Вот ведь везучий! Теперь вся кавалерия будет думать, что только Кузьмин и умеет стрелять из пушки.
Как-то командир эскадрона был убит, и гусары дрогнули и побежали. Сам генерал оказался в опасности. Но Кузьмин выскочил вперед, самовольно взял команду над эскадроном, вернул людей, атаковал красных и восстановил положение. При этом он был легко ранен штыком в ногу.
При следующей оказии Кузьмин получил в командование 1-й офицерский конный полк и оказался прекрасным начальником – храбрым, решительным и удачливым. Под его командой полк стал одним из лучших.
Приехав в колонию у Матвеева кургана, я обратился к начальнику обоза прапорщику Приходько за ячменем для батареи.
– Ячменя у меня нет, и я не смогу вам его достать. Только что посеяли, а то, что осталось, реквизировано для Донской армии. Мы отсюда переедем на русскую территорию. Тут Донская область, и казаки нас обвиняют, что мы едим их хлеб.
Я уже знал по опыту неспособность тыловых учреждений к полезной работе. Обоз сам жил прекрасно, и этим его деятельность ограничивалась.
Я поехал в Матвеев курган и обратился к станичному атаману, донскому казаку. Он выслушал меня вежливо, но холодно. Тогда я упомянул, что наши две батареи входят в состав Терской казачьей дивизии. Это сразу изменило положение.
– А, генерал Топорков… Нужно вам помочь. Ячменя в нашем районе немного. Но, быть может, вы найдете несколько мешков… Осипов! Ты поедешь с подпоручиком и постараешься найти немного ячменя.
Мы отправились на подводе и, несмотря на то, что объехали много хуторов, нашли всего два чувала (мешка) ячменя. Подъехали к какому-то хутору.
Хутор атамана Платова, – сказал Осипов. Платова? Героя 1812 года? Того самого. Который превратил отступление французов в бегство.
Небольшой скромный дом и маленький парк. Я сказал:
– Поедем реквизировать в другое место. Нужно уважать его память.
Это понравилось Осипову, и в короткое время наша повозка наполнилась мешками. Пришлось даже реквизировать вторую повозку, и она наполнилась. Наш обоз уже переехал. Я нашел его в русской деревне на западе.
Ко мне в обозе присоединились два офицера и два солдата, и мы решили ехать искать батарею.
– Не понимаю вашей поспешности, – сказал начальник обоза. – Если бы вы еще ехали на праздник. А то походы, усталость, бои… Поживите у нас несколько дней, отдохните. Вы всегда успеете получить ранение или быть убитым. Останьтесь.
Но мы все же поехали. Всегда трудно найти свою часть, в особенности при подвижной войне. Никто ничего толком сказать не мог.
– Были вчера там-то. А куда пошли и где находятся, про то Аллах ведает.
Мы долго блуждали на авось, пока не встретили казаков, которые нам указали приблизительное направление. Затем мы услыхали вдали пушечные выстрелы и пошли на них. Мы не ошиблись. Под вечер мы встретили Терскую дивизию, возвращавшуюся после нерешительного боя у села Константиновки. Мы остановились на краю дороги. Проходят полки, потом первая батарея. Обмениваемся приветствиями. Наконец показывается и наша батарея. В ней уже четыре орудия. Ищу глазами брата. Вот вижу поседланного Рыцаря, которого ведут в поводу, а брата нет. Сердце съеживается. И вдруг вижу брата на Дуре. Уф, отлегло. Живы и он, и Дура. Слава Богу. Колонна остановилась. Я позвал Дуру. Брат с нее слез и отошел. Дура навострила уши и легонько заржала. Потом шаг за шагом подошла ко мне. Узнала.
– Ты можешь сесть на нее, это твое седло, – сказал брат. Мы приехали как раз вовремя, потому что дивизия пошла влево и шла всю ночь.
Утром мы пришли в деревню, которую я долго искал на карте и нашел совершенно случайно. Но деревня находилась в глубоком тылу красных, у Константиновки. Обеспокоенный этим открытием, я направился к полковнику Шапиловскому. Отрапортовал ему о прибытии с ячменем и затем, показав карту, спросил, не ошибка ли это.
– Нет, это не ошибка. Мы прошли ночью сквозь фронт.
Наша задача произвести беспорядок и вызвать панику в тылах противника.
По правде сказать, в данный момент в панике был я.
А… Хм… Что мы будем делать, если?.. Полноте, что вы? Мы ведь сила. Целая дивизия с хорошим начальником. У нас преимущество – мы можем избегать боев, которые нам не по вкусу, и навязывать бои красным, когда мы хотим. Мы можем отступать во все четыре стороны, а красные будут парализованы нашим внезапным появлением… Идите выпейте рюмку водки.
Водка безусловно придала мне немного храбрости. Но я плохо спал, просыпался, слушал. Боялся раздеваться, расседлывать Дуру. Но вскоре я убедился, что Шапиловский прав. Наш рейд по тылам оказался очень легким. Паника нам предшествовала, и достаточно было нам появиться и выпустить две шрапнели, все бежали без оглядки.
Войти с помощью соц. сетей: