Из тьмы к свету

Когда я служил приходским священником, познакомился с одним помещиком, отставным майором, человеком глубоко верующим и очень добрым. Этим он сильно выделялся среди многих, я всегда чувствовал к нему большое уважение и с большой радостью принимал его у себя в доме.

Однажды, когда он был у меня в гостях, он сказал:

– А знаете, батюшка, было время, когда я в Бога не верил, и только милосердному Промыслу было угодно направить меня на путь истины.

Меня это заинтересовало, и я попросил рассказать об этом подробнее. Майор охотно согласился.

– Мне придется начать издалека, с моего детства. Мне было шесть лет, когда я остался круглым сиротой. Пришлось покинуть родительский дом, потому что там некому было за мной смотреть, и меня взяла на воспитание родная тетка. Ее муж, отставной капитан, был назначен моим опекуном. Других родных у меня не было, я был единственным наследником большого состояния моих родителей.

Мой дядя жил на своем маленьком хуторке, который приносил ему небольшой доход. Детей у них с женой не было. Они могли бы жить безбедно, но слабость к вину сильно расстраивала дела дяди и истощала те средства, которые давал ему хуторок.

Через год после того, как я поселился у них, умерла моя тетка, и я остался на попечении дяди, который после смерти жены еще больше запил. Но меня он не обижал, наоборот, сильно баловал и никакого внимания не обращал на мое образование и воспитание. Правда, он поручил своему приказчику, татарину, заняться моим образованием, но тот едва мог кое-как научить меня читать и писать по-русски.

Дядина экономка, грузинка, познакомила меня с четырьмя действиями арифметики, но больше ничего не могла мне дать. О Законе Божием у моих воспитателей не было и речи. Что же касается дяди, то о моем религиозном просвещении он не заботился в силу своих убеждений.

Считаясь образованным человеком, он в то же время был безбожником. Если кто-нибудь говорил с ним о религии, то он начинал спорить о существовании Бога, причем не стеснялся в выборе выражений. Иногда я присутствовал при этих разговорах, и нет ничего удивительного, что некоторые дядюшкины рассуждения пагубно повлияли на мою детскую душу. В церковь дядя никогда не ходил, не постился, даже икон в доме не было. Я тоже не ходил в храм, который к тому же был далеко от дядиного дома. Поэтому не получил никакого религиозного воспитания и даже забыл те молитвы, которым меня научила покойница мать.

А в церкви я впервые побывал, когда мне исполнилось двенадцать лет. Случилось это помимо воли моего дяди. В том селе, где была наша приходская церковь, проходила ярмарка, и дядя отпустил туда свою кухарку вместе со мной. В то время шел Великий пост, и старушка решила сама поговеть и меня заставила поститься. Когда пришло время исповеди, она подвела меня к священнику, сказав ему, чей я племянник.

Батюшка, зная моего дядю как человека безбожного, захотел перед исповедью поговорить со мной о вере. Он понял, что я не знаю ни одной молитвы и заповеди. Тогда он подозвал алтарника, у которого мы остановились со старухой-кухаркой, и попросил его научить меня нескольким молитвам.

На следующий день батюшка поговорил со мной, велел стараться соблюдать заповеди, затем исповедал и причастил меня Святых Таин. На прощание он вручил письмо на имя дяди, в котором пожурил его за то, что он не позаботился о моем религиозном воспитании.

Прочитав это письмо, дядя, и без того находившийся не в ладах со священником, еще сильнее на него рассердился и даже решил никогда не отпускать меня в то село. Снова потянулась моя жизнь у дяди, и незаметно плевелы стали заглушать семена истины, которые посеял в моей душе добрый священник.

Через год дядя отдал меня в уездное училище, но я не окончил его. Живя в одной квартире с несколькими избалованными и ленивыми товарищами, детьми богатых родителей, я стал вести беспорядочную жизнь и однажды вместе с ними впутался в такое дурное дело, что нас всех выгнали из училища. Мне пришлось вернуться на хутор к своему дядюшке. Здесь от нечего делать я пристрастился к псовой охоте. В церковь я иногда заглядывал, но о молитве и посте не думал, поэтому меня стали считать таким же безбожником, как и моего дядю. Окрестное духовенство называло нас атеистами.

Дядино хозяйство тогда было на грани краха: то хлеб плохо уродится, то скот падет от какой-нибудь повальной болезни, то собранный урожай неизвестно отчего сгорит. Окрестные крестьяне были убеждены, что все эти несчастья посылались ему Богом за его неверие. Скорее всего, они были правы.

Между тем началась Крымская война, и дядя решил отдать меня на военную службу. Он дал мне письмо к его старинному другу, командиру пехотного полка, и я отправился в Крым. Через три месяца службы я был произведен в первый офицерский чин. В одну из темных октябрьских ночей меня послали со взводом солдат на разведку для наблюдения за действиями англичан.

Версты две мы пробирались в полной темноте, очень осторожно, почти на ощупь, чтобы как можно незаметнее подойти к цели. Затем, подобравшись к ней почти на ружейный выстрел, спустились ползком в лощину и еще ближе подошли к тем местам, где расположились англичане. Вступить с ними в борьбу было опасно, и я послал за подкреплением.

Пока мы ждали подкрепления, я решил подобраться еще ближе к неприятелю, чтобы сосчитать число орудий. Но не успел я проползти вперед и двадцати метров, как чуть не наткнулся на английский сторожевой пикет. К счастью, они меня не заметили, и я пополз обратно. Когда я стал приближаться к нашим, вдруг услышал, что они говорят обо мне. Я постарался незаметно приблизиться к ним и весь превратился в слух. Вот кто-то сказал:

– А я вам, братцы, скажу, что хоть он и в нашей армии, а басурманин и безбожник! О нем так же и его денщик говорит: «Богу, – говорит, – никогда не молится, креста на нем нет, на него нельзя положиться!» И хоть мы в его команде, а с ним нам добра не дождаться: того и гляди, предаст нас неприятелю или нас перебьют, а он перейдет к врагам, таким же басурманам, как и сам. С ним страшно идти, потому что Бог за такого никогда не заступится… Отчего, – продолжал негромко солдат, – так мало нашлось охотников идти с ним? Потому что каждому с ним, басурманином, страшно, хоть он и храбрый. Вот он нас тут оставил, а сам один к неприятелю подался. А зачем? Может, он хочет выдать нас?! Смотри, храбрец какой нашелся, один хочет выбить неприятеля из траншей… Нет, братцы, ему первому нужно послать пулю или на штык посадить, если заметим что-то неладное.

Можно себе представить, каково мне было это слышать! Больно и тяжело стало у меня на душе, оттого что солдаты меня не любят, не доверяют и даже считают способным предать их. Подавленный, лежал я невдалеке от них, и слезы невольно текли из моих глаз. Какое-то чувство, похожее на раскаяние, смутно наполняло мою душу.

Вдруг я услышал лошадиный топот, приближавшийся к нам. Не успел я броситься к своему взводу, как на нас налетел неприятельский конный разъезд, и завязалась жаркая схватка: засвистели пули, пошли в ход штыки. Я упал, раненный в левое плечо и ногу.

Очнулся уже в госпитале. Потом узнал, что в ту роковую ночь почти весь мой взвод был перебит, в живых осталось только человек пять, считая тяжелораненых. Да и эти, быть может, не спаслись бы, если бы к нам не подоспела помощь.

Когда очнулся, ко мне вернулось прежнее мучительное состояние: я вспомнил ту ночь и все, что мне пришлось тогда подслушать. Меня неотступно преследовала мысль о неудачном исходе моей разведки и о том, что бывшие со мной солдаты могли подумать, что я их вероломно предал! Мое воображение ярко рисовало картину той ужасной ночи, и, как живые, перед моим взором вставали образы бедных солдатиков, умиравших в горьком убеждении, что я, нехристь, был виновником их смерти.

И сколько уже лет прошло с тех пор, но я до сих пор не могу без волнения вспоминать то мучительное для меня время. Но, видимо, милосердному Богу было угодно этими душевными муками подготовить мою душу к восприятию света истины.

Я уже говорил вам, батюшка, что когда мне в ту роковую ночь пришлось подслушать разговор моих солдат, то мою душу посетило смутное чувство раскаяния. Такое же чувство стало возникать у меня и в госпитале: моя душа как будто рвалась, стремилась к чему-то, но не могла дать себе отчет, чего ей, собственно, недоставало. Но Господу было угодно прийти мне на помощь и раскрыть мои духовные очи.

Однажды, когда я очнулся после тяжелого болезненного сна, увидел священника, который сидел около моей постели и ждал моего пробуждения. Он первый заговорил со мной, и я вдруг понял, чего требовала моя истерзанная душа! Я с горькими слезами искреннего раскаяния рассказал ему о себе и молил наставить меня, безбожника, на путь истины. Не щадя себя, я изобличил всю мою безбожную жизнь, начиная с детства и заканчивая тем тяжелым чувством, которое вызвал в моей душе подслушанный мной разговор солдат.

Добрый пастырь с любовью выслушал мою искреннюю исповедь и облегчил мою страждущую душу своей беседой. Он укрепил меня в вере в Бога и в Его Промысл и воодушевил меня такой надеждой на Божие милосердие ко мне, что я словно переродился: мне так отрадно стало на душе! До тех пор почти никогда не плакавший, я рыдал навзрыд от горького сознания своей вины перед Богом, Которого теперь обрел. В то же время эти слезы были слезами облегчения, они как будто омывали мою прежнюю жизнь со всей ее душевной и телесной грязью.

Потом я с радостью принял предложение священника причаститься Святых Таин. После этого я стал быстро поправляться и через два месяца снова вернулся в строй. За полученные мной раны я был награжден крестом. Но не так радовала меня награда, как сознание того, что я наконец нашел, чего искала моя душа, – обрел веру в Господа, Который спас от меня от погибели, указав истинный путь.

С каким увлечением, с какой любовью читал я Святое Евангелие, которое раньше ничего не говорило моему сердцу и которое стало теперь для меня смыслом жизни! Чтение еще больше укрепило мою веру в Бога, показав бесконечную любовь Христа к падшему человеку и его ничтожество без этой любви Богочеловека.

Моя жизнь теперь приобрела другой смысл и значение. Раньше я считал себя ничтожной пешкой в руках вечных и неизменных законов природы, а теперь увидел в моей жизни и в окружающем мире неведомый мне прежде смысл и значение. Теперь, идя в битву с верой в сердце и молитвой на устах и сражаясь за веру, царя и Отечество, я знал, что выполняю то, что назначено мне Божественной волей, которая разумно руководит судьбами людей.

Вручив свою жизнь Божественному Промыслу, я теперь храбро шел в огонь сражений, уверенный, что если и паду на поле битвы, то это будет по всеблагой и премудрой Божественной воле, и Святая Церковь не оставит моей души без святых молитв и поминовения.

Но милосердному Богу было угодно продлить мою жизнь до настоящего момента, и хотя мне часто приходилось бывать в опасных вылазках против неприятеля и в жарких сражениях, я никогда не был ранен.

Солдаты вскоре увидели мое душевное перерождение, и я стал замечать их привязанность ко мне, бывшему «басурманину». С тех пор я твердо верую в Того, Кто сказал: Я Господь, Бог твой… да не будет у тебя других богов (Исх. 20, 2–3). Ему, Творцу вселенной, с Его Единородным Сыном и Святым Духом я ныне поклоняюсь, твердо веруя в Его Божественный Промысл, который спас мою душу от грозившей ей духовной смерти и возродил к истинной жизни и спасению.

Честно выполнив свой воинский долг, я после Крымской войны вышел в отставку в чине майора, женился и поселился в своем родовом имении, в котором, как видите, батюшка, живу до сих пор, не оставленный Господом в земном довольстве и благополучии.

Дяди же своего я не застал в живых, вернувшись из Крыма. Он, бедный, перед моим возвращением умер нечаянной смертью, случайно застрелившись на охоте в лесу. Умер он, говорят, таким же безбожником, каким я его знал.

Вот вам, батюшка, вся история моего чудесного обращения на путь истины. Да, дивны дела Твои, Господи! – сказал майор, заканчивая свой рассказ. – Мог ли я думать, что случайно подслушанный мной разговор в ту роковую ночь будет в руках Божественного Промысла тем средством, которым Бог захотел обратить мою погибавшую душу!

После этого рассказа я еще больше проникся уважением и любовью к майору. Будучи его духовником и поверенным по делам благотворительности, я, конечно, больше других знал о его явных и тайных добрых делах, о его любви к бедным. И скажу по совести, что я не встречал более достойного христианина.