Глава 3. Турист
Джек Гремучие Пятки несется напропалую, гремя синими выхлопами из-под ног. Его правая рука вытянута, чтобы не потерять равновесие, и сжимает украденную память простака. Жертва так и осталась сидеть позади на жесткой брусчатке. Может, он удивлен и не понимает, что случилось, а может, просто уставился вслед убегающему юнцу. Но Джек уже скрывается за толпой туристов, и шансов поймать вора у жертвы — никаких. Амнезия внезапной атаки, вот как это зовут в полиции, но Джеку Гремучие Пятки нет до этого дела. Главное — это добыча, за которую можно купить еще топлива для его списанных русских армейских сапог-скороходов…
* * *
Жертва сидит на камнях мостовой, сжимая ноющие виски. Что случилось? — удивляется он. Мир вокруг — мешанина ярко раскрашенных пятен и быстро меняющихся форм, приправленная оглушительным шумом. Камеры на его ушах перезагружаются снова и снова каждые восемьсот миллисекунд. Они осознают, что остались одни в его персональной сети, и впадают в панику — успокаивающей поддержки центрального узла больше нет, и никто не скажет им, куда направить входящий сенсорный поток. Двое его мобильных телефонов бессмысленно переругиваются о том, кому из них принадлежит сетевая полоса, а его память… исчезла.
Над ним с интересом склоняется высокая блондинка с электрической цепной пилой в розовой пузырчатой упаковке. —С вами все в порядке? спрашивает она.
—Я… Он трясет головой, и по ней разливается боль. —Кто я?.. Персональный медицинский монитор регистрирует падение кровяного давления и запускает тревогу. Его сердце колотится, концентрация кортизола в крови взлетает, и судя по всем остальным биологическим показателям, он входит в состояние шока.
—Полагаю, вам необходима скорая помощь — объявляет женщина. Она бормочет в лацкан: —телефон, вызови скорую. Делает пальцем какое-то движение — наверное, устанавливает навигационную метку. Потом отходит, держа свою электропилу под мышкой. Типичное поведение для южных мигрантов в Северных Афинах — слишком много смущения, чтобы испытать участие. Мимо пролетает стайка девушек на мотоконьках, начинает кружится перед его глазами в сложных петлях. Человек снова трясет головой и закрывает глаза. Где-то за мостом на севере раздается сирена скорой помощи.
—Кто я?… Я Манфред! — говорит он в потрясенном изумлении. Он смотрит вверх, на бронзовую статую мужчины на коне, нависшую над толпой, суетящейся на этой стороне улицы. Кто-то налепил голограмму Хеллоу Ктулху на табличку с именем наездника, и теперь с нее в кавайном приветствии тянутся к нему пушистые розовые тентакли. —Я Манфред? Манфред. Моя память… Что с ней случилось? Пожилые туристы из Малайзии показывают на него с верхней палубы проезжающего автобуса. Его изводит чувство чего-то ужасающе срочного и необходимого. Я куда-то шел — вспоминает он. Чем я был занят? Это что-то потрясающе важное, думает он — но не может вспомнить, что же именно. Он собирался кого-то встретить… Ну! Почти вспомнил же…
* * *
Добро пожаловать в канун третьей декады, в период хаоса, отличительная черта которого — всеобщий упадок в космической индустрии.
Большая часть мыслящей мощности планеты теперь производится, а не рождается — на каждого человека приходится по десять мощных микропроцессоров, и их число удваивается каждые четырнадцать месяцев. В развивающихся странах рождаемость упала ниже уровня восстановления, и рост населения в них прекратился. В продвинутых государствах наиболее прогрессивные политики ищут пути предоставления гражданских прав и свобод зарождающимся сообществам артилектов.
Исследования космоса, вставшие из-за второй рецессии с начала века, по-прежнему никак не могут сойти с мертвой точки. Правительство Малайзии объявило, что собирается доставить имама на Марс в течение десяти лет, но всем остальным сейчас не до этого.
Сообщество Космических Поселенцев все еще пытается добиться интереса корпорации Диснея, предлагая им медиаправа на свой проект колонии в точке Лагранжа L5. Они даже не подозревают, что там уже есть колония, и она населена не людьми. Калифорнийские омары, выгрузки первого поколения, обитают там в шатком симбиозе со старыми экспертными системами, и на борту предприятия по добыче полезных ископаемых, основанного Сообществом Франклина, кипит бурная жизнь. Вместе с тем, дальнейшее существование лунной базы Мао оказалось под вопросом из-за продолжающихся сокращений бюджета в китайском космическом агентстве. Похоже, никто из людей не способен придумать, как выйти на самоокупаемость за пределами геостационарной орбиты.
Два года назад Лаборатория Реактивного Движения, Европейское Космическое Агентство и колония омаров на комете Хруничев-7 приняли сигнал явно искусственного происхождения, поступивший извне Солнечной системы. Новости остались без внимания. Если человечество не осилило добраться даже до Марса — какая разница, что происходит где-то еще в сотне триллионов километров отсюда?
* * *
Портрет загубленной молодости.
Джеку семнадцать лет и одиннадцать месяцев. Он стал незапланированным ребенком и никогда не знал отца. Обществу опеки было даже не на кого наложить алименты, поскольку папа умудрился убить себя в происшествии на стройке еще до того, как там узнали о ребенке. Мать растила его в одиночку в строительном бараке в Хэвике, в комнате с двумя койками. Когда Джек был маленьким, мать работала оператором в центрах приема звонков, но теперь необходимость в людях на другом конце провода отпала, и ниша пересохла начисто. Она устроилась на выкладку товаров в магазинчик при бизнес-хостеле, куда пролетные бизнесмены, несущиеся мимо как туристы в сезон Фестиваля, заскакивают на виртуальные конференции, но и на эту работу людей больше не зовут.
Мать устроила Джека в местную религиозную школу, откуда его регулярно отчисляли, и к двенадцати годам он окончательно отбился от рук. В тринадцать он уже носил "браслет" — попался на воровстве из магазинов и был освобожден условно-досрочно. В четырнадцать разбился, катаясь на машине, и сломал ключицу. Хмурый шериф-пресвитерианец отправил его тогда к Маленьким Свободным, и надежды на то, что Джек все-таки получит образование, были окончательно разбиты незаконными наказаниями плетью и похоронены под стенами несгибаемых догм.
Теперь Джек — выпускник суровой школы избегания камер видеонаблюдения, с отличием за достижения в применении стеганографии при сочинении алиби. Как он это делает? Высокоплотная среда здесь в помощь: если хочешь кого-нибудь обчистить, сделай это незаметно и в толпе. Если кандидатов слишком много, невозможно будет заключить, что виновен именно ты. Во всяком случае, сперва. Теперь, конечно, полицейские экспертные системы уже у него на хвосте, и если он будет продолжать теми же темпами, через четыре месяца статистическая корреляция перешагнет порог безусловной статистической значимости, и тогда даже слепой увидит, что у Джека рыльце в пуху. И он отправится в соутонскую тюрьму на четыре года.
Но Джек не знает ни в чем суть гауссовой кривой, ни в чем — доказательная сила критерия согласия Пирсона, и когда он надевает здоровенные очки, сорванные с туриста-ротозея, который пялился на статую на Северном мосту, будущее все еще улыбается ему. А когда они показывают ему, что видел тот турист, и когда объемный шепот наполняет его уши, его улыбка делается еще шире.
—Заскочить на стрелку, да устроить сделку — шепчут очки. —Встретит борг, сыграй аккорд. В периферическом зрении множатся странные графики в кричащих цветах — ни дать, ни взять, бот-маркетолог накачался кибердурью.
—Что за хрень? — спрашивает Джек, заинтересованный яркими картинками и значками.
—Я твой декартов театр, а ты — мой дирижер — бормочут очки. —Доу Джонс на пятнадцать пунктов вниз, Индекс Федерализованного Доверия вверх на три. Входящая рассылка: Опровержение причинно-следственной связи между ослаблением общественного контроля за длиной юбок и формой стрижки бороды, и появлением множественной устойчивости к антибиотикам среди грамотрицательных бактерий. Принимать?
—А, ничё, справлюсь — бормочет Джек, и тайфун образов обрушивается на его глаза и таранит барабанные перепонки, необъятный, как суперэго развоплощенного гиганта. Чем, собственно, добыча и является! Очки и поясной мешочек, сорванные с туриста, нашпигованы таким количеством электроники, что на них одних смог бы работать весь интернет эпохи начала тысячелетия. У них чертова прорва пропускной способности, и они полны распределенных процессорных ядер. Они способны одновременно обслужить стопятьсот мудреных поисковых запросов, и в них обитает легион электронных агентов высшего уровня — это солидная часть сообщества мысли их владельца, да и самой его личности. Их владелец — послечеловеческий дух-покровитель сети, некогда бывший предпринимателем бездефицитности, а теперь упрямо отстаивающий собственные принципы, суть которых — в эмансипации искусственного интеллекта. Когда он был в бизнесе, всему, к чему бы он ни прикасался, он служил катализатором, и денежные цветы вырастали там, где ступали его ноги. Теперь он в политике — он стал организатором закулисных переговоров, тем, кто знает, как устраивать коалиции там, где больше никто не может. И Джек украл его память.
В оправе очков есть встроенные микрокамеры, а в их дужках — микрофоны, и все, что очки видят и слышат, отправляется сначала в голографическое хранилище на поясной сумке, а потом в сеть, на распределенные узлы. Одного терабита хватает на четыре месяца — хранение информации обходится очень дешево… Однако дело тут не в хранении, а кое в чем гораздо более необычном. Манфред направил входящий сенсорный поток напрямую сообществу агентов, и он устроил систему перекрестной адресации между внутренней и внешней памятью. Во всем мире выгрузке человеческого сознания еще только предстоит стать практикой, но Манфред уже осуществил ее обходным маневром.
В самом глубоком смысле этих слов, очки — это и есть Манфред, кто бы не был владельцем глазных яблок за их линзами. И это весьма удивленный Манфред! Но он берет ноги в руки и, несмотря на странную пустоту в голове (там болтается запрос о запчастях для русских армейских скороходов, но это может подождать), отряхивается от пыли и направляется на встречу в другой конец города.
* * *
Тем временем на другой встрече отсутствие Манфреда уже было замечено. —Что-то не так. Определенно, что-то не так — говорит Аннетт. Она поднимает зеркально поблескивающие очки и протирает глаза. Видно, что она обеспокоена. —Почему он не отвечает в чате? Он знает, что у нас запланировано это совещание. Разве это не странно?
Джанни кивает, поднимает на нее взгляд, и откидывается на спинку кресла. Он тычет рукой в отполированную до блеска столешницу из розового дерева, отчего текстура дерева плывет, и в его рисунке появляется что-то необычное. Это — точечные стереограммы, при взгляде через очки расшифровывающиеся в конфиденциальную информацию. —Он ехал в Шотландию по моему поручению — говорит Джанни спустя мгновение. —Деталей не вижу — они под защитой личной информации. Но если ты туда съездишь, то, как ближайший родственник, сможешь раскопать больше. Он собирался поговорить с Сообществом Франклина, лицом к лицу, один со всеми…
Офисный переводчик хорош, но на коррекцию формы губ при переводе с итальянского на французский его не хватает. Аннетт напрягается: ей приходится воспринимать слова только на слух, ведь его губы говорят совсем не то, что он сам — как в фильме с плохим дубляжем. Даже дорогие и современные импланты, как у нее, еще не способны напрямую обращаться к зоне Брока, и Аннетт не может просто подключить пакет детализированной грамматики итальянского. Да, их виртуальная реальность скрупулезно детализирована, а их средства коммуникации — лучшее, что можно купить за деньги, но сровнять языковой барьер с землей они пока не способны. К тому же, есть отвлекающие факторы, например — неестественная граница раздела между розовым деревом и черным камнем прямо посередине стола, или странные воздушные потоки, которые совсем не соответствуют комнате такого размера. —Что пошло не так? Его голосовая почта что-то загоняет, но убедительно врать она не умеет.
Джанни тоже начинает волноваться. —Манфреду свойственно делать что-то у себя на уме и никого не предупреждать. Но это чересчур. — Он бы должен был сначала сообщить кому-нибудь из нас. Манфред с самого начала, с той давней встречи в Риме, когда Джанни предложил ему работу, был ключевой фигурой его команды, мастером и посредником, отправлявшимся к людям и решавшим их проблемы. Потеря его на этом этапе расстроила бы все планы, и к тому же, он — друг.
—Мне это тоже не нравится. Аннетт встает. —Если он сейчас не перезвонит…
—То ты отправишься и его отыщешь.
—Oui. Улыбка мелькает на ее лице, и тут же сменяется хмурым беспокойством. —Что с ним могло случиться?
—Что угодно. Или ничего Джанни пожимает плечами. —Но продолжать без него мы не можем. Он бросает предупреждающий взгляд. —И без тебя — тоже. Не попадайтесь в руки борга, оба.
—Не переживайте. Я сейчас поеду и приведу его обратно, что бы ни случилось. Она встает, спугнув крадущийся под ее столом пылесос. —Оривуар!
—Чао.
Она уходит из своего офиса, и Джанни с мерцанием исчезает за ее спиной, оставив только монотонно-серую стену за погасшим проектором. Джанни сейчас в Риме, она — в Париже, Маркус — в Дюссельдорфе, а Ева — во Вроцлаве. Их цифровые каморки разбросаны по всей Европе, но пока они не пытаются пожать друг другу руки, можно болтать друг с другом как угодно. Несколько уровней анонимизации на линиях сообщения — не помеха ни доверию, ни грязным шуткам.
Джанни пытается выбраться за пределы региональной политики и выйти на арену национальных интересов Европы. Работа его избирательной группы — их задача — состоит в том, чтобы помочь ему занять кресло представителя по делам искусственного интеллекта в Комиссии Конфедерации — а оттуда уже можно заняться раздвиганием границ послечеловеческого мира в дальний космос и далекое будущее. И это делает потерю ключевой фигуры их команды, штатного футуролога и посредника, чертовски выгодной кое-кому. У стен есть уши, и не все мозги, к которым они подключены, являются человечьими.
Аннетт взволнована гораздо больше, чем она позволила себе выказать перед Джанни. Для Манфреда достаточно необычным было бы любое выпадение со связи — тем более с ней. Его агент-секретарь отгородился от нее глухой стеной, и это не лезет ни в какие ворота. Вот уже два года, как ее апартаменты стали для него… если не домом, то лучшим кандидатом на эту роль. Что-то тут нечисто. Вечером Манфред выскользнул наружу, сказал, что отлучится на всю ночь — и теперь он не отвечает. Джанни намекал что-то об особом поручении, но она тревожится все больше. Может это его бывшая жена? Вряд ли, от Памелы никогда не приходило ничего особенного, разве что саркастические открытки, присылаемые ею на дни рождения дочери Манфреда, которую тот ни разу и не встречал. Музыкальная мафия? Письмо-бомба от Американской Ассоциации Охраны Авторского Права? Но его медицинский монитор вопил бы во всю глотку, случись что-то подобное.
Аннетт устроила все так, что ему стало нечего бояться крышевателей интеллектуальной собственности. Она дала ему поддержку, в которой он нуждался, а он помог ей найти ее собственный путь. Вспоминая, как многого они добились вместе, она неизменно чувствует счастье и тепло. И именно поэтому сейчас она так встревожена. Сирена не прозвучала!
Аннетт вызывает такси до Шарль де Голля. К моменту прибытия в аэропорт она уже успевает задействовать свою парламентскую карту и забронировать сиденье в административном классе на ближайший A320 в Тёрнхаус, аэропорт Эдинбурга, и заказать гостиницу, а так же транспорт от аэропорта. Самолет набирает высоту над Ла-Маншем, и тут до нее доходит значение последнего сказанного Джанни на встрече. Не имел ли он в виду, что Сообщество Франклина может представлять опасность?
* * *
Приемный зал в отделении скорой помощи обставлен глубокими зелеными креслами и украшен детскими рисунками — инвертированными визуализациями объемов, которые лепятся к стенам и смахивают на сюрреалистичные скульптуры из конструктора Лего. Вокруг ватная тишина — вся доступная пропускная способность сети передана медицинским мониторам. Плачут дети, воют сирены подъезжающих экипажей скорой, разговаривают друг с другом люди — но для Манфреда здесь тихо, как на дне глубокого пруда. Как будто он затянулся чем-то крепким — только без чувства эйфории или ощущения, что все стало хорошо. По углам коридоров торговые автоматы готовы накормить всякого, кто готов поверить, что шашлык — из голубятины, рядом выстроились изголодавшиеся ржавые терминалы приема пожертвований. Дальше расположились хронические пациенты, и видеокамеры неусыпно следят за рядом синих спальных мешков у станции присмотра. Манфред, запертый в собственной голове, испуган и растерян.
—Я не могу принять Вас, пока Вы не подпишете соглашение о конфиденциальности — говорит медбрат-распределитель, суя Манфреду под нос старинную табличку. Обслуживание в общественном здравоохранении еще бесплатно, но для уменьшения количества скандалов пришлось принимать меры. —Подпишите статью о неразглашении здесь и здесь, или принимающий врач не сможет вас обследовать.
Манфред сонно разглядывает краснеющий нос медбрата — видимо, слегка воспаленный от нозокомиальной инфекции. Его телефоны снова принялись за перебранку, и он пытается вспомнить, почему. Обычно они не ведут себя так. Чего-то не хватает, но как же трудно понять, чего именно… —Почему я здесь? Спрашивает он в третий раз.
—Подпишите!
Ему в руку суют ручку. Он фокусирует взгляд на странице. И срабатывают глубинные рефлексы: Манфред резко выпрямляется.
—Это нарушение прав человека! Здесь сказано, что вторая сторона обязуется не разглашать любую информацию о распределении пациентов, а так же о процедурах и процессах, применяющихся в институте здравоохранения, — то есть у вас — любой третьей стороне — то есть средствам массовой информации — под страхом конфискации оказанных услуг, согласно разделу № 2 акта о реформировании услуг здравоохранения. Я не могу подписать это! Вы можете конфисковать мою левую почку, если я напишу в Сети о том, сколько я пробыл в больнице!
—Ну что ж, не подписывайте. Хиджра-брат пожимает плечами, запахивается в свое сари и уходит. —Приятного ожидания!
Манфред достает один из своих запасных телефонов и уставляется в дисплей. —Что-то тут не так…— Клавиатура попискивает — его пальцы неуверенно набирают коды операций. Он оказывается в X.25 PAD, древнем и загадочном пакетном ассемблере-дизассемблере, и в голове его появляется разве только смутное и тревожное воспоминание, что отсюда можно попасть куда-то еще. Куда, в давно уже устаревшие недра внутренней сети системы здравоохранения? Мозг выдает "ошибку загрузки" — воспоминания угасают где-то на кончиках пальцев, перед самым моментом вспышки понимания. Как будто он пытается запустить двигатель с залитыми свечами зажигания, и тот прокручивается снова и снова, но не заводится. Можно кусать локти.
Торговый автомат-шашлычник рядом со скамейкой Манфреда выплевывает на гриль кубик, и над ним начинает виться дымок — ароматный, синеватый, пахнущий пряными травами и чем-то еще (каннабиноиды добавлены для успокоения и подъема аппетита). Манфред принюхивается, шатаясь, поднимается на ноги, и отправляется искать туалет. Его голова отчаянно кружится. Он что-то бормочет наручным часам. —Алло, Гватемала! Сообщите дозировку пожалуйста. Поглядите в дереве мемов. Ничего не понимаю. О черт. Кем я был? Что случилось? Почему все расплывается? Не могу найти очки…
Из лепрозория выходит шумная компания — видимо, амбулаторные пациенты. Они одеты по-старинному — мужчины в черных костюмах, женщины в длинных платьях. На всех — одноразовые резиновые перчатки цвета электрической синевы, и у всех маски на лицах. От них доносится гул и потрескиванье зашифрованного потока обмена данными, и Манфред инстинктивно сворачивает за ними. Они все выходят из отделения интенсивной терапии — процессия из двух леди и трех джентльменов в эскорте, за которыми плетется помешанный и смятенный беженец из двадцать первого века — и спускаются по рампе для инвалидных колясок. Как они все молоды, смутно проносится в мозгу Манфреда. Где моя кошка? Да, Айнеко бы разобралась, будь Айнеко это интересно…
—Полагаю, нам стоит вернуться в отель и развеяться — говорит юный красавец. —О, разумеется, да! переливчато отвечает маленькая блондинка, хлопая в ладоши. Она осторожно, как будто под ними скрывается что-то очень чувствительное, стягивает старомодные пластиковые перчатки. Из-под них показывается вязь проводов — позиционные сенсоры? —Наше путешествие, определенно, прошло впустую. Если наш знакомый здесь, я не представляю, как нам найти его и не нарушить медицинскую конфиденциальность — во всяком случае, не прибегая к солидным чаевым.
—Бедные малые — в полголоса говорит другая женщина, оборачиваясь назад к лепрозорию. —Какой недостойный способ умереть.
—Они сами во всем виноваты — прочищает горло еще один. Ему на вид двадцать с небольшим, у него курчавые бакенбарды, а манеры такие, как будто ему довелось стать главой семьи куда раньше подходящего возраста. Он постукивает своей палкой по брусчатке в такт своим словам, чтобы придать им значительности. Они идут по дороге к Лугам, и останавливаются перед пешеходным переходом, чтобы пропустить стаю велосипедистов и рикшу. —Негодное соблюдение процедур, негодные иммунные системы.
Манфред, увлекшись мыслями о фрактальном виде листьев, останавливается и обследует траву. Затем спохватывается, выныривает из водоворота мыслей и, пошатнувшись, устремляется за ними, едва не попав под туристический автобус с двигателем на маховиках. Бум! Его ноги вступают на брусчатку, пересекают ее и снова топчут продукт трех миллиардов лет эволюции растительного мира. Что то было связано с этими людьми… Он ощущает странную и неопределенную жажду, тропизм к информации. Вот и все, что осталось от него — неутолимая, глубоко инстинктивная жажда знать… Высокая темноволосая женщина подбирает юбки, чтобы не запачкать их в дорожной грязи. Манфред глядит в лужу, где отражается скрывающееся под ними. Там армейские сапоги, а выше — нечто, радужно переливающееся, как бензиновая пленка на воде. Значит, не викторианцы — кто-то еще. Я пришел сюда встретиться с... Имя уже готово сорваться с кончика языка. Почти. Он чувствует, что у него есть к этим людям какое-то дело.
Отряд пересекает Луга по аллее, усаженной деревьями, и оказывается перед парадным входом, выполненным в стиле девятнадцатого века, с широким крыльцом и бронзовым дверным молотком. Они идут внутрь. Мужчина с курчавыми бакенбардами останавливается на пороге, оборачивается и встречает взглядом Манфреда. —Вы следовали за нами всю дорогу. Не желаете ли войти? Возможно, вы найдете здесь то, что искали.
Манфред входит с трясущимися коленками, отчаянно страшась чего-то забытого, чем бы оно ни оказалось.
* * *
Тем временем Аннетт терпеливо допрашивает кошку Манфреда.
—Когда ты последний раз видела своего отца?
Айнеко отворачивается и сосредоточенно вылизывает внутреннюю сторону левой лапы. Ее мех очень похож на настоящий, за исключением росписи на левом боку — сетевого адреса производителя, — он густой, красивый и шелковистый. Но ее рот не производит слюны, а глотка не ведет в желудок или легкие. —Уходи — говорит она. —Я занята.
—Когда ты последний раз видела Манфреда? — настойчиво повторяет Аннетт. —У меня нет времени на это. Полиция ничего не знает. Медслужбы не знают. Он не доступен в сети и не отвечает по телефону. А ты, в таком случае, что про это знаешь?
Аннетт знает предпочтения Манфреда, и у нее уходит ровно восемнадцать минут на то, чтобы оказаться в отеле — найти нужное название в списках терминала бронирования в зале прибытия было нетрудно. Убедить консьержа пустить ее в его номер тоже не составило труда. Но Айнеко оказалась упрямее, чем полагала Аннетт.
—Артилект-неко модели два-альфа нуждается в регулярных перерывах на техническое обслуживание — важно произносит Айнеко. —Ты не могла об этом не знать, когда покупала мне это тело. На что ты надеялась — на пять девяток доступного времени от куска мяса? Уходи. Я думаю. —Язычок скребет по коже, затем останавливается, чтобы микрозонды на его нижней стороне могли заменить выпавшие волоски.
Аннетт вздыхает. Манфред годами совершенствовал свою робокошку, и его бывшая женушка Памела тоже приложила к этому руку — она немало лазала по настройкам ее нейросети. Это ее третье тело, и с каждой заменой ее кошачья несговорчивость становится все реалистичнее. Скоро она потребует лоток и начнет гадить в тапки. —Команда перехвата управления — говорит Аннетт. —Сбрось в мой декартов театр весь журнал событий за последние восемь часов.
Кошка вздрагивает и оборачивается к ней. —Человечья сука! — шипит она. Потом замирает на месте, и сквозь воздух проносится тихое и сияющее цунами данных. И Аннетт, и Айнеко экипированы сверхширокополосными оптическими ретрансляторами распределенного спектра — сторонний наблюдатель увидел бы, как глаза Айнеко и кольцо Аннетт разгорелись ярким бело-голубым сиянием, обмениваясь данными. Проходит несколько секунд, Аннетт кивает и начинает водить в воздухе пальцами, обследуя координату времени в видимой только ей последовательности событий. Айнеко возмущенно шипит на нее, потом поднимается и гордо шествует прочь, задрав хвост трубой.
—Чудесатее и чудесатее — гудит Аннетт себе под нос. Ее пальцы переплетаются, нажимая тайные контактные точки на костяшках и запястье. Она вздыхает и трет глаза. —Он сам ушел отсюда. И все было в порядке — говорит она кошке. —К кому он пошел, он не сказал? Кошка, демонстративно повернувшись задом, сидит в луче солнечного света, падающего через высокое окно. —Черт. Если ты не собираешься помогать ему…
—Поищи на Рынке Трав — дуется кошка. —Он что-то там говорил про встречу с Сообществом Франклина. Очень они ему нужны…
* * *
По мокрым каменным ступеням крыльца здания, табличка у двери которого гласит, что это хостел Армии Спасения, взлетает человек в дешевом китайском военном камуфляже из сэконд-хенда и в дорогущих очках. Он барабанит в дверь, и его голос почти тонет в реве двух МиГов Общества Реконструкции Холодной Войны, несущихся над стоящим по соседству замком. —Откройте, сучки! Вам предстоит сделка!
Крышка смотровой щели, врезанная в дверь на уровне глаз, отъезжает в сторону, и оттуда на него выглядывает пара черноглазых бусин-видеокамер. —Кто ты такой, и чего тебе нужно? — скрипит громкоговоритель. В штатной экипировке Армии Спасения такие не предусмотрены, но христианство не жаловали в Шотландии уже несколько десятилетий, и чтобы не стать реликтом, занимающая здание церковь, очевидно, пытается следовать веяниям времени.
—Я Макс! — говорит он. —Мои системы сказали тебе, кто я! Я здесь, чтобы сделать предложение, от которого сложно отказаться. Во всяком случае — так ему подсказывают очки. То, что говорит он сам, звучит скорее как —ЯМакс! Ну, типа-ты-слышал-по-сетке! — Я-зесь-шоб-зделать-прлжение-от-к'торова-сложн-отк’затьс. У очков не было достаточно времени, чтобы поработать логопедом. К тому же он так надулся от собственной важности, что все время прищелкивает пальцами и подпрыгивает на пороге.
—А, что же, подождите минуточку. У человека, находящегося по ту сторону динамика, чудовищно скрежещущий голос и такой акцент Земель Зари, что даже с очевидно сквозящими в голосе простецки-шотландскими нотками он кажется в большей степени англичанином, чем сам король. —Кто вы такой, вы сказали?
—Я Макс! Манфред Макс! Я вам такое принес! Вы не поверите! У меня есть ответ на финансовые вопросы вашей церкви! Я собираюсь сделать вас богатыми… — Очки подсказывают, и Макс, куда уж деваться, говорит.
Человек в дверном проеме слегка наклоняет голову и осматривает его с головы до ног. И-под пяток Макса, который продолжает подпрыгивать от нетерпения, вырываются синие всполохи выхлопных газов. —Вы уверены, что вам дали верный адрес? — озабоченно спрашивает человек.
—Дык, ну да!
—Ну что ж, тогда проходите, присаживайтесь и поведайте мне об этом, — обитатель скрывается в глубине хостела.
Макс подскакивает и устремляется внутрь, и в его сознание, открытое нараспашку, врывается лавина круговых диаграмм и графиков роста, исчадий причудливого фазового пространства, порожденного его программами корпоративного администрирования. —У меня предложение, в которое трудно поверить — читает он, проносясь мимо досок объявлений, на которых, как умирающие бабочки, приколоты церковные циркуляры. Он перепрыгивает через свернутые ковры и стопку ноутбуков, появившихся здесь после распродажи электролома, и проносится рядом с тарелкой радиотелескопа, служащего одновременно антенной для ежедневных передач-посвящений и птичьим бассейном внутреннего сада миссис Мёрхаус. —Вы были здесь пять лет… И судя по вашим публичным счетам… Не так-то много у вас денег, а? Вы еле тянете аренду. Но у вас доля в Шотландском Энергоатоме, верно?… Большинство средств церкви — это фонды, пожертвованные одной из ваших прихожанок перед тем, как она отошла к точке Омега.
—Хм-м, — священник бросает на него строгий взгляд. — Я не могу разглашать информацию об эсхатологических инвестициях церкви. Что навело вас на такие мысли?
Каким-то образом, входя в кабинет священника, они поравнялись друг с другом. Там, над истертым креслом, висит рама с гигантским полотном: коллапсирующий космос эпохи Конца Времен, галактические кластеры, пораженные Эсхатоном и усеянные волдырями сфер Дайсона, несутся навстречу друг другу и Большому Коллапсу, а сверху над всем этим — лик святого Типлера-астрофизика в нимбе квазаров, сияющий и добродушный, и взирающий на конец света с дядюшкиным одобрением. Надписи провозглашают новое Откровение: "КОСМОЛОГИЯ ЛУЧШЕ ГАДАНИЯ", и "ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ В МОЕМ СВЕТОВОМ КОНУСЕ". —Могу я предложить вам что-нибудь? Чашечку чая? Заправку топливных элементов? — спрашивает священник?
—Кристаллический мет? — с надеждой спрашивает Макс, и опускает взгляд, когда священник с сожалением качает головой. —А, не парься, я п'шутил. Потом наклоняется вперед и произносит свистящим шепотом: —А я знаю о ваших фьючерс-спекуляциях с плутонием. Палец дотрагивается до украденных очков в зловещем жесте. —Они не просто записывают, они думают. Знают, куда деваются деньги.
—Что ты предлагаешь? спрашивает служка с прохладой в голосе, из которого исчезли уже все шутливые нотки. —Мне придется исправить эти воспоминания, негодник. Наверное, я не помню об этом ничего. Некоторые части меня теперь не найдут путь к единству в сознании бога в конце времен, и это — благодаря тебе.
—Забей. Нафига сохранять, если твоя жизнь недостойна? Ты сечешь, там, в Конце, не жалуют веселуху?
—Что тебе нужно?
—А, ничё… —Огорченный Макс отстраняется. —У меня есть… — Он запинается, и по его лицу пробегает выражение крайнего смущения. —У меня есть…— Смущение глубокой тенью падает на все вокруг. —Омары! — объявляет он наконец. —Генетически оптимизированные выгруженные омары, которые будут работать на твоих заводах по обогащению урана.— Он смущается еще больше, и очкам становится трудно контролировать его акцент. —Я прикинул п’мочь вам выйти в люди, п’казать, как закинуть бабло туда, где ему место, и…— Стратегическая пауза: —Вы сможете сдать вовремя налоговый сбор. Смотри, эти омары, они нейтроностойкие. —Нет, что за брехня?… —Я не продаю вам их, вы можете использовать их…— Его лицо превращается в гримасу отвращения. —Бесплатно?
Примерно тридцать секунд спустя, поднимаясь на ноги перед крыльцом Первой Реформированной Церкви Типлера-Астрофизика, человек, который мог бы быть Максом, ловит себя на осознании того, что высшие финансы — это не так просто, как некоторым кажется. Кто-то из агентов в его очках предполагает, что могут помочь уроки красноречия, но остальные не столь оптимистичны.
* * *
Возвращаемся к уроку истории. Наиболее перспективная отрасль в этом десятилетии — медицина.
Несколько тысяч пожилых бэби-бумеров стекаются к Тегерану на Вудсток-Четыре. Европейские страны отчаянно пытаются импортировать нянь и сиделок из восточной Европы. Сельское хозяйство в Японии погрузилось в упадок — деревни покинуты и пустеют, а города высасывают население из сельской местности, как черные дыры.
В американском среднем западе по закрытым поселениям для престарелых распространяется слух, сеющий беспорядки и хаос: якобы обнаружили, что старение вызвано вирусом замедленного действия, который миллионы лет назад встроился в геном млекопитающих и не был вытравлен эволюцией, но богатые миллиардеры сидят на правах на вакцину. Как обычно, Чарльзу Дарвину достается куда больше, чем справедливая доля обвинений. Тем временем, некоторые средства омоложения уже доступны в частных клиниках тем, кто готов отказаться от пенсии. Наращивание теломер и чистка гексозоденатурированных белков — звучит не так эффектно, зато эффективно. И в ближайшем будущем ожидается резкое ускорение прогресса, поскольку сроки действия патентов на фундаментальные достижения генной инженерии начинают истекать. Ассоциация Свободного Генома уже выпустила манифест, призывающий к созданию образца генома, в котором все известные дефектные экзоны будут заменены наилучшими известными вариантами, и который будет выложен в открытый доступ.
Эксперименты по оцифровке природных нейронных сетей и воспроизведению их работы встали на поток, и разработка технологий идет полным ходом. Некоторые из радикальных либертарианцев предполагают, что когда технология созреет, смерть — из-за налагаемого ей чудовищного ущемления права человека на собственность и голос — станет самой большой правовой проблемой общества.
В большинство страховых договоров, предлагаемых ветеринарными клиниками, теперь за небольшой взнос включается дополнительный пункт об оплате клонирования домашних животных в случае их гибели в обстоятельствах, влекущих стресс для хозяина. Клонирование людей в большинстве развитых стран все еще нелегально, хотя никто уже толком не может уверенно ответить на вопрос, зачем его запрещать, и все связанные вопросы подняты на обсуждение. Хорошо, что никто из законодателей не продвигает необходимость принудительного аборта однояйцевых близнецов.
Некоторые товары дороги: стоимость сырой нефти преодолела восемьдесят евро за баррель и неуклонно ползет вверх. Другие блага, наоборот, дешевы — например, вычислительные ресурсы. Любители распечатывают на домашних принтерах процессоры новых архитектур, странных и причудливых, а народ постарше протирает спины от пота диагностическими салфетками, сообщающими им, как ведет себя уровень холестерина.
Список последних жертв технологического процесса включает в себя: элитные бутики, туалеты, промываемые водой из бачка, основные боевые танки и первое поколение квантовых компьютеров. Среди новинок десятилетия: общедоступные улучшенные иммунные системы, мозговые импланты, подключающиеся напрямую к органу Хомского и разговаривающие с их владельцами через их собственные речевые центры, и широко распространившаяся паранойя о спаме в лимбической коре. Нанотехнология распалась на дюжину отдельных дисциплин, и скептики предрекают им всем скорое исчерпание. Над проблемой первичных ощущений теперь работают инженеры, а не философы, и одна из текущих трудностей в области искусственного интеллекта — это как научить ПО хоть немного испытывать смущение.
Управляемый термоядерный синтез, конечно же, все еще в пятидесяти годах впереди.
* * *
На глазах у впадающего в культурный шок Манфреда викторианцы трансформируются в готов.
—У вас был потерянный вид — говорит Моника, с интересом наклоняясь к нему. —Что с вашими глазами?
—Плохо вижу… — пытается объяснить Манфред. Все вокруг расплывается, а голоса, наполнявшие его голову непрестанным гомоном, ушли, оставив оглушающую тишь. —Я имею в виду, кто-то меня обчистил. Они взяли… Его рука хватает воздух — на поясе чего-то не хватает.
Моника, высокая женщина, которую он первой из них увидел в больнице, идет в комнату. Ее домашнее облачение — это что-то обтягивающее и с радужными переливами, и (от чего становится особенно не по себе) она заявляет, что это распределенное дополнение ее нейроэктодерма. Освободившись от антуража костюмированного действа, она стала типичной взрослой женщиной двадцать первого века, рожденной или декантированной уже после всплеска рождаемости рубежа тысячелетий. Она машет рукой перед лицом Манфреда: —сколько пальцев?
—Два. Манфред пытается сосредоточиться. —Что?
—Сотрясения нет — бодро говорит она. —Погодите, пересылаю…— У нее карие глаза, а по зрачкам бегают янтарные растровые искры. Контактные линзы? — гадает Манфред. Его мысли ужасающе замедлились и как будто отекли. Вроде опьянения, но намного менее приятно — не получается обдумать что-то сразу со всех точек зрения. Вот каким раньше было сознание? Скверное ощущение, и очень медленное…— Она смотрит куда-то вдаль. —Медсети считают, что вы поправитесь. Основная проблема в потере персональности. Вы сохранены?
—Вот. Появляется Алан, все еще в высокой шляпе и со своими бакенбардами, и протягивает Манфреду пару очков. —Возьмите эти, вам с ними полегчает. —Его шляпа шевелится, как будто под ней идет какой-нибудь странный эксперимент с искусственной жизнью.
—Ох… спасибо вам. —Манфред с чувством растроганной благодарности протягивает за очками руку. Едва оказавшись на его переносице, очки запускают тестовую последовательность, нашептывая вопросы и следя за фокусировкой его глаз. Проходит минута, синтетическое изображение настраивается на компенсацию его близорукости, и в поле зрения все приходит в фокус. Теплое чувство облегчения: есть и ограниченный доступ в сеть. —Можно, я позвоню кое-кому? — спрашивает Манфред. —Хочу проверить свои резервные копии.
—Конечно, все для гостя.— Алан выскальзывает наружу, Моника, севшая напротив, вглядывается куда-то во внутренние пространства. В комнате высокий потолок, выбеленные стены и деревянные ставни, скрывающие прозрачный аэрогель окон. Современная мебель, модульный конструктор, однако, вопиюще не сочетается с оригинальной архитектурой девятнадцатого века. —Мы ждали вас.
—Вы… — Он с усилием смещает фокус внимания. —Я собирался кого-то встретить здесь. В Шотландии, то есть.
—Нас.— Она намеренно ловит его взгляд. —И обсудить пути разума с нашим патроном.
—С вашим… —Он зажмуривается. —Черт возьми! Я не помню. Мне нужны обратно мои очки. Пожалуйста!
—Так как там с вашими резервными копиями? — с интересом спрашивает она.
—Погодите, секундочку. —Манфред пытается вспомнить, к каким адресам подключаться. У него не получается, и накатывает мучительное разочарование. —Если бы я только вспомнил, где я держу остальную часть своего сознания… — жалуется он. —Это было… О, здесь!
Стоило ему только подключиться к сайту, и огромная, как слон, семантическая сеть садится на его очки, расплющивая окружающее пространство в дергающуюся кашу одноцветных пикселей. —О-о, кажется, это надолго — предупреждает он хозяев: здоровенный кусок его метакортекса пытается обменяться рукопожатиями с его мозгом через соединение, которое изначально было предназначено не более, чем для просмотра сети. С входящим потоком загружается только публичная часть его сознания — открытые агенты, материалы и точки зрения — но это мост, переброшенный к огромному замку, полному памяти, и на белых стенах комнаты проступают контуры страны диковин и чудес.
Когда Манфред вновь обретает способность видеть окружающий мир, он начинает, наконец, и чувствовать себя самим собой. По меньшей мере, теперь он может сгенерировать поисковый поток, который восстановит всю целостность и сообщит ему обо всем, что пока остается вне доступа. Священные таинства его души (в том числе — личные воспоминания) все еще недоступны ему — они спрятаны под замком, и замок не откроется без биометрического ключа-идентификатора и пароля квантового обмена. Но его разум снова с ним, и кое-какие его части уже включились и работают — это неописуемо успокаивающее и обнадеживающее чувство возврата контроля над содержимым собственной головы чем-то сродни приходу в себя после эксперимента с каким-нибудь новым наркотиком. —Думаю, нужно сообщить в полицию о преступлении — говорит он Монике, кто бы ни был сейчас подключен к ее голове. Ведь он теперь знает, где он, и кого собирался встретить (но не "почему"), и он понимает, что для Сообщества Франклина вопросы личности — острая тема с политическим оттенком…
—Сообщить о преступлении. На лице сквозит тонкая насмешка. —Не о хищении личности, случаем?
—Да-да, знаю, личность сама по себе — хищение, если кто-то не разветвлял свой вектор состояния в течение гигасекунды или больше — это весомый повод ему не доверять, единственное, что должно быть неизменным — это изменение, и, блин, так далее. Кстати, с кем я говорю? И если мы разговариваем, не означает ли это, что мы, в общем-то, на одной стороне? Он пытается выпрямиться в откидном кресле, и оно тихо жужжит шаговыми моторами, усердно выпрямляясь в соответствии с его позой.
—Принадлежность сторонам относительна.— Женщина, которая иногда бывает Моникой, бросает на него чудаковатый взгляд. — Она радикально меняется от добавления новых координатных осей. Вот могу сказать, что сейчас я — Моника, и вдобавок — наш спонсор. Устраивает?
—Наш спонсор, который в киберпространстве?
Она откидывается назад на диван. Тот, в соответствии с моментом, жужжит и производит столик с маленьким баром. —Выпьешь? Может, кофе? Или гуарану? А может, берлинское белое, как в старые добрые времена?
—Гуарана сойдет. Здорово, Боб. Как долго ты был мертв?
—Хех. Я не мертв, Мэнни. Может, я и не полная выгрузка, но я чувствую себя самим собой. —Моника вращает глазами — кажется, по своей собственной воле. —Он хочет еще добавить кое-что грубое о твоей жене, — вставляет она, — но я не собираюсь пропускать это.
—Моей бывшей жене, — автоматически поправляет Манфред. — Этой, м-м-м, налоговой вампирше. Та-а-ак, дай угадаю. Ты играешь роль устного переводчика для Боба?
—Ага.— Она смотрит на него с очень серьезным выражением лица. —Ты знаешь, мы ему многим обязаны. Вместе с частичными выгрузками он передал в Сообщество и все свои активы — мы чувствуем себя обязанными и воссоздаем его личность настолько подробно, насколько можем. С парой петабайт записей больше, чем мы, наверное, и не сделаешь. Но нам помогают.
—Омары.— Манфред кивает самому себе и принимает протянутый ей стакан, сверкающий алмазными изгибами на послеполуденном солнце. —Я знал, что тут без них не обошлось. Он подается вперед со стаканом в руке, нахмурившись. —Если бы я только мог вспомнить, зачем пришел сюда. Что-то срочное, из глубокой памяти…. Что-то такое, чего я не мог доверить собственному черепу. Что-то, связанное с Бобом.
Дверь за диваном открывается, и входит Алан. —Прошу прощения — говорит он тихо, и направляется в дальний конец комнаты. С потолка по стене разворачивается рабочий терминал, и из служебной ниши выкатывается стул. Он садится, опираясь подбородком на руки, и вглядывается в белый экран. Все это время он бормочет себе под нос что-то вроде: —Да, понимаю… Головной офис компании… взносы должны пройти аудит…
—Избирательная компания Джанни — поясняет Моника.
Манфред подпрыгивает. —Джанни?? В его голове распутывается связка воспоминаний — о своем политическом фронтмэне и его программе. —Да! Вот в чем было дело! Конечно же! Он смотрит на нее с восторгом. —Я пришел, чтобы передать вам сообщение от Джанни Витториа о… У Манфреда опускаются руки. —…о чем же? Но это было что-то важное — неопределенно продолжает он. —Что-то критически важное для долгосрочных планов, что-то о групповых сознаниях и голосовании… Тот, кто меня обчистил, вот кто все знает…
* * *
Рынок Трав оказался чересчур деревенской с виду булыжной площадью, угнездившийся под хмурыми бойницами Замковой Скалы. Аннетт стоит на Углу Виселиц — в том самом месте, где казнили ведьм — и посылает своих невидимых агентов напасть на след Манфреда. Айнеко, как сатанинская епитрахиль, чересчур фамильярно устроилась на ее плечах, и направляет ей в уши поток вскрытой телефонной болтовни со всей округи.
—Не знаю, откуда и начать — с досадой вздыхает Аннетт. Это место — ловушка для туристов, теснина-логово, в которой устроилось хищное растение о многих жвалах, что переваривает кредитные карточки и выплевывает истасканные телесные оболочки. Дорогу превратили обратно в тротуар и заново вымостили средневековым булыжником. Он ужасно грязный и побитый — с реалистичностью реконструкторы, определенно, перестарались. В середине того места, где была парковка, расположилась сезонная ярмарка древностей, постоянная, как все временное. Там можно купить все, что угодно, от латунной решетки для камина до антикварного CD-проигрывателя, но большая часть товара здесь ничем не отличается от мусора из интернет-магазинов — некоторые выставленные тут предметы японо-шотландской культуры могли бы занять почетное место в музее эклектики в аду. Тартаны из Пуроланда, аниматронные Несси, сварливо шипящие у колен, ноутбуки из секонд-хенда… Люди толпятся везде — и в тематических пабах (виселицы здесь, похоже, лучшая тема шуток и болтовни), и в дорогих бутиках с цифровыми зеркалами и тканегенераторами. Тротуары оккупированы уличными исполнителями, неизменно влекомыми в такие места и составляющими часть местного Края — вот робоклоун в очень классическом серебристом гриме иронично пародирует жесты прохожих…
—В публичном поищи — предлагает Айнеко со своего безопасного насеста на рюкзаке.
—Где-где? — Аннетт отвлеклась на справочник, который, сговорившись с бесплатной правительственной операционной системой, как раз принялся сгружать в ее сенсориум карту общественных услуг города. —А, понятно.— Видно, что Рынок Трав в целом старается понравиться туристам, но сомнительным местечкам с одного конца — в особенности, вниз по одному из мрачных шестиэтажных каменных каньонов — определенно на это плевать. —Ла-а-адно…
Аннетт прокладывает путь мимо ларька с одноразовыми телефонами и дешевыми считывателями генома, обходит стайку девушек-подростков в объятиях какого-то заморского кавайного фетиша (те глядят на нее с опаской, будто она — школьный инспектор), и приближается к стоянке, где томятся прикованные цепями велосипеды. Рядом с ней стоит смотрительница-человек, и похоже, с ума сходит от скуки. Аннетт кладет ей в карман бумажку в десять евро — деликатно анонимный вид денег — и та, наконец, обращает внимание. — Если бы ты хотела купить стыренный велос — спрашивает Аннетт — куда бы ты пошла? Некоторое время оператор парковки молчит, уставившись на нее, и Аннетт уже начинает думать, что переоценила ее. Потом она что-то бормочет. —Что?
—В Мак-Мерфи. Раньше назывались „У Баннерманна“. Эт туда, в Коровьи ворота. Девица-счетчик с тревогой смотрит на выращиваемые уплаты. —У вас не?..
—Не-е. Аннетт следит за ее взглядом. Прямо в недра каменного каньона. Что поделать… —Хоть бы оно того стоило, Мэнни, дорогой — бормочет она сквозь зубы.
Мак-Мерфи — бутафорский ирландский паб, каменная пещера, устроенная под грудой безликих офисов. До того, как разработчики наложили на него свои лапы, он был настоящим ирландским пабом, но после стремительно эволюционировал в панковский ночной клуб, в винный бар, в голландскую "кофейню", а затем, истощенный не меньше любой выгоревшей звезды, сошел с главной последовательности. Теперь, заново собранный из вторсырья, он влачит неестественно растянутое и призрачное существование уже в качестве имитации ирландского паба — над столами из поленьев свисают с искусственно состаренных потолочных балок неоновые четырехлистники. Другими словами, загробная жизнь выгоревшего черного карлика, некогда бывшего солидным питейным заведением. Где-то на полпути вдоль этого эволюционного трека пивной погреб был заменен туалетом и дополнительными номерами для посетителей, и теперь бар сочится разбавленным из городского водоснабжения газированным концентратом.
—Эй, слыхали про девочку-еврократа с робокиской, которая зашла в стремный паб у Коровьих ворот и заказала пол-литра диетической колы? И говорит — когда подают колу — эй, а можно мне зеркальце?
—Заткнись! — шипит Аннетт рюкзаку. —Не смешно. Ее система сторожевой телеметрии уже достучалась до электронной почты наручного телефона, и на нем показался вращающийся желтый восклицательный знак, означающий, что в соответствии с полицейской публичной статистикой преступлений, посещение таких местечек способно принести убийственный ущерб величине прописанных в страховом договоре компенсаций.
Айнеко смотрит на нее снизу, высунувшись из своего гнезда в торбе, и делает широченный зевок, демонстрируя ребристое нёбо и язычок как из розовой замши. —О, знаешь… Я тут связалась с головой Манфреда. Пинг — нулевой.
Рядом появляется девочка-бармен, демонстративно избегающая встречаться с Аннетт взглядом. —Мне диетическую колу — заказывает та. Ее рюкзак вещает грудным голосом: —М-м-м, а слыхали про евродевочку, которая заходит в стремный паб, заказывает пол-литра диетической колы, проливает в торбу и говорит — о-о-у, у меня киска намокла?
Кока-колу приносят, и Аннетт платит. Кроме нее в пабе, наверное, еще пара дюжин человек, но сколько именно — сказать трудно. Паб похож на средневековый погреб с кучей каменных арок, и в их тени прячутся ниши с церковными скамьями из секонд-хенда и столами, испещренными шрамами от ножей. У одного из столов расселись какие-то парни — может, байкеры или студенты, а может, необычно хорошо одетые пьяницы. У них слишком длинные волосы, на их жилетах слишком много карманов, и на всем это имеется какой-то налет богемы, заставляющий Аннетт смаргивать снова и снова. Потом одна из литературоведческих программ сообщает ей, что действительно, один из парней — известный местный писатель и кто-то вроде гуру местной Партии Космоса и Свободы. Еще в одном углу две женщины в ботинках и меховых шапках разглядывают меню, а в диванном закутке сидят с пивом отдыхающие уличные артисты. Никого в одежде, хотя бы отдаленно напоминающей офисный прикид, но стрелка страннометра держится выше среднего. Аннетт командует очкам стать непроницаемо черными, подтягивает галстук и оглядывается.
Дверь открывается, и внутрь пробирается неопределенного вида юнец. На нем мешковатый камуфляж, шапка из овчины, и пара ботинок, вид которых заставляет воображение рисовать несущиеся танковые армады. Сплошь амортизаторы и грязно-желтые кевларовые панели. И еще на нем огромные…
—Я тут заметила в детекторе сетевых вторжений… — начинает кошка. Аннетт отставляет стакан колы и направляется к юнцу. —…что-то от слова…
—Пацан, сколько хочешь за очки? — тихо спрашивает она.
Он дергается и едва не подпрыгивает, что является плохой идеей, если на тебе сапоги-скороходы военного стандарта, а над головой полуметровая каменная кладка, выдержавшая три столетия строительных невзгод. —Ничё я такого не делал — жалуется он в знакомой, жутковато-искаженной манере. —А… он сглатывает. —Анни? Кто…
—Не волнуйся. Сними их. Они вредят, только если ты их носишь — говорит она, старательно пытаясь избегать резких движений, поскольку в голове уже мелькают нехорошие мысли, и не обязательно даже смотреть на часы, чтобы понять, что восклицательный знак на них покраснел и стал вспыхивать. —Смотри, я дам тебе двести евро за эти очки и поясную сумку, настоящими бумажками, и я не буду спрашивать у тебя, где ты их достал. И никому не расскажу. Он остолбенело стоит перед ней, как загипнотизированный, и свет из недр очков мерцает на его заостренных от голода скулах, как отблеск ночной грозы. Или как будто он включил свой мозг в розетку. Она медленно, сглотнув и ощутив, как пересохло во рту, поднимает одну руку, и стягивает очки с его лица, а другой снимает поясную сумку. Мальчишка вздрагивает и моргает, и она сует пару стоевровых банкнот ему под нос. —Драпай — говорит она ему ничуть не резко.
Он медленно протягивает руку, потом хватает деньги и бежит — с оглушительным грохотом выхлопов проламывается сквозь дверь, закладывает левый вираж на велосипедную полосу и исчезает на дороге, ведущей вниз к парламенту и университетскому комплексу.
Аннетт опасливо смотрит в дверной проем. —Ну и где он? — тревожно, в полголоса говорит она. —Есть идеи, кошка?
—Не-а. Твоя работа — его искать — ты и ищи — самодовольно вещает кошка. А по спине Аннетт мурашками ползает тревога. Манфред оказался отрезан от хранилища своей памяти — где он сейчас? И, хуже того, — кто он сейчас?
—Тебя так же и по тому же месту — бормочет Аннетт. —Что ж, остается только один способ… Она снимает собственные очки — они сильно уступают собственноручно собранному агрегату Манфреда с его раскидистой функциональностью — и с некоторой дрожью надевает только что раздобытые. Кое-что в этом кажется ей грязным, будто разнюхивать что-то в электронной переписке любовника… Но как еще она узнает, куда он мог подеваться?
Она надевает очки и пытается вспомнить, что же она делала в Эдинбурге вчерашним вечером.
* * *
—Джанни?
—Да, моя дорогая?
Пауза. —Я потеряла его след. Но я нашла его напоминалку. Какой-то мелкий шаромыжник игрался с ней в киберпанк. Где Манфред — понятия не имею, поэтому я их надела.
Пауза. —Ох ты…
—Джанни, скажи, за чем именно ты отправил его к Сообществу Франклина?
Пауза (на протяжение которой под куртку начинает ощутимо пробираться холод шершавой каменной стены).
—Не хочу перегружать тебя мелочами.
—Чтоб тебя, Джанни, это не мелочи, они — Акселерационисты! Ты представляешь себе, что это значит, и что они могут сделать с его головой?
Пауза, и потом крякание, почти как от боли. —Да.
—Тогда почему ты это сделал? — яростно допытывается Аннетт. Она стоит, ссутулившись, выплевывая слова в телефон, уже не уверенная, разговаривает ли по гарнитуре или галлюцинирует. Пешеходы начинают обходить ее. —Черт, Джанни, мне каждый раз приходится собирать все по частям, после того, как ты устраиваешь что-нибудь подобное. Манфред не самый здоровый человек. Он постоянно на грани острого футурошока, и когда я говорила тебе в прошлом феврале, что ему придется месяц лежать в больнице, если ты снова выжмешь его, как лимон, я вовсе не шутила. Да он же может просто уйти и стать частью борганизма, если тебе и дальше будет все равно!
—Аннетт. — Тяжелый вздох. —Он — наша лучшая надежда. Да, я знаю, что средний период полураспада бездефицитного катализатора сейчас упал до шести месяцев, и продолжает снижаться, а Мэнни уже продержался на четыре стандартных отклонения дольше предполагаемого срока службы. Я не забываю об этом. Но нам необходимо решить блокирующие разногласия и выйти из тупика с гражданскими правами прямо сейчас, в эти выборы. Мы должны достичь соглашения, а Манфред у нас — единственный на всю команду, кто хотя бы теоретически способен говорить с Сообществом на своих условиях и не отступить. Послушай, он не загоняемая лошадь, он — посыльный, заключающий сделку. Верно? Мы должны устроить коалицию до того, как нас, в американском духе, остановит истечение срока полномочий и следующий за ним тупик в Брюсселе. Это больше чем жизненно, это совершенно необходимо.
—Но это не оправдывает…
—Аннетт, у них есть частичная выгрузка Боба Франклина. Они смогли получить ее перед его смертью, они сумели собрать достаточную для воссоздания часть личности, и они запускают ее на собственных мозгах с разделением времени. Сообщество Франклина обладает огромными ресурсами, и в продвижении Поправки о Равных Правах нам необходимо заручиться их поддержкой. Если Поправка пройдет, все разумные создания получат право голосовать, иметь имущество, выгружаться, загружаться и подключать сторонние ресурсы. Это нужно не только маленьким серым задницам со сверкающими лысинами — все будущее зависит от этого! Манфред сам же и начал с предоставления прав хвостатым. А иначе — где мы окажемся через пятьдесят лет, если выгрузки будут интеллектуальной собственностью без гражданских прав? На это не позволительно не обращать внимания. Это уже тогда все было важно, а теперь еще и эта передача, которую, кстати, омары и приняли…
—Дерьмо. Она поворачивается и прислоняется лбом к холодной каменной кладке. —Мне нужен рецепт. На риталин или что-нибудь в этом духе. И его координаты. С остальным я справлюсь. — Она удерживается и не добавляет —В это входит и отскребание его от потолка, как все закончится — но это и так ясно. — Она не добавила и —и ты еще рассчитаешься за это — но и это тоже понято. Джанни — политический делец, расчетливый и упорный, но о своих людях все-таки заботится.
—Найти просто, если он найдет офис связи. Сообщаю координаты GPS…
—Не надо. Я нашла его очки.
—Merde, как ты говоришь. Так принеси их ему, ма шери. Раздобудь мне распределенную поддержку выгрузки Франклина, и я устрою Бобу отпущение грехов и право распоряжаться самим корпоративным собой, как если бы он еще был жив. И мы достанем дипломатические картофелины из огня перед тем, как они сгорят. Согласна?
—Oui.
Она разрывает соединение и пускается в путь — вверх, через Коровьи ворота, через которые фермеры когда-то вели свои стада на рынок, мимо неизменного в своем дрейфе Края, и на Луга. Когда она останавливается передохнуть напротив виселиц, случается драка: какому-то похмельному неандертальцу приходятся не по душе передразнивания робоклоуна, и он отрывает ему руку. Клоун стоит в полном замешательстве, разбрасывая искры из плеча. Двое возмущенных студентов бросаются вперед и мутузят бритоголового вандала. Крики и ругательства на взаимнонепонимаемых жаргонах — оксгангском и Лаборатории Роботостроения Хериотт-Уатта — разносятся по округе. Аннетт вздрагивает, наблюдая за дракой — эта сцена вдруг представляется ей видением из мира, где ПоРа с ее улучшенным определением личности отказалась отклоненной коалицией депутатов, и где умереть — означает стать собственностью, а появление на свет — с кодом ДНК, предоставленным родителями — может стать легальной дорогой в рабство.
Наверное, Джанни прав, размышляет она. Но почему за это приходится платить такую личную цену?…
* * *
Манфред чувствует надвигающийся приступ. Все типичные симптомы налицо: вселенная с ее колоссальным преобладанием неспособной мыслить материи кажется личным оскорблением, странные идеи полыхают зарницами где-то над беспредельными равнинами его воображения, а он (так как метакортекс работает в безопасном режиме) чувствует себя тупым. И медленным. И устаревшим. Последнее ничуть не приятнее героиновой ломки — мучительная неспособность запустить новые потоки, которые бы исследовали его идеи на предмет осуществимости, а потом вернулись и отрапортовали. Собственный разум кажется ему скальпелем, которым валили деревья — будто кто-то украл полсотни пунктов его IQ. Страшная вещь — остаться запертым наедине с собственным распадающимся рассудком. Манфред хочет гулять, и он чертовски сильно хочет гулять, но пока все еще слишком опасается выйти наружу.
—Джанни — умеренный евросоциалист, преследующий прагматизм смешанного рынка — высказывает призрак Боба свои сомнения напомаженными губами Моники. —Это не те парни, за которых я бы проголосовал, не-е-е. Чем я могу быть ему полезен, по его мнению?
Манфред раскачивается на стуле взад и вперед, оборонительно скрестив руки на груди, и засунув кисти под мышки. —Ну как же… Ох… Разобрать Луну! Оцифровать биосферу, сделать ноосферу на ее основе… ой, тьфу, это же долгосрочное планирование… Построить сферы Дайсона, и не одну, а побольше! Э-э-э… о чем это я? —Джанни — бывший марксист, он ортодоксальный троцкист нового разлива. Он верит в достижимость Истинного коммунизма. Государство милости и благодати стало теперь возможным реализовать, если не увлекаться коктейлями Молотова и Полицией Мысли, и он собирается сделать каждого настолько богатым, что в грызне за обладание средствами производства станет не больше смысла, чем в споре о том, кто будет спать в луже в дальнем углу пещеры. Я хочу сказать, что он не твой враг. Он враг этих сталинистских гончих-девиационистов из лагеря консерваторов в центральном аппарате, которые хотят влезть к каждому под одеяло, и сервировать крупным корпорациям на блюдце с голубой каемкой. Корпорации — в собственности пенсионных фондов, и это предполагает, чтобы люди регулярно умирали…. Потому, что иначе фонды лишатся смысла существования. И, эм-м, умирали, не цепляясь при этом за имущество и собственность — не восставали из могил, усевшись в гробу и распевая экстропианские костровые. Чертовы актуарии, они строят свои предсказания продолжительности жизни так, чтобы люди покупали страховки на деньги, которые стоило бы инвестировать в контроль средств производства. И чертова теорема Байеса…
Алан через плечо смотрит на Манфреда. —Кажется, поить его гуараной было плохой идеей — говорит он тоном, которым делятся о дурном предчувствии.
Режим колебаний Манфреда уже стал к этому моменту нелинейным: он раскачивается взад-вперед, одновременно привставая и опускаясь, будто левитирующий йог-технофил, пытающийся поймать равновесие на неустойчивой орбите вблизи от сингулярности. Моника наклоняется к нему; ее глаза расширяются. —Манфред! шипит она. —Уймись!
Он вдруг перестает трещать, и на его лице проступает глубокое удивление. —Кто я? — спрашивает он, и уходит в оверкиль. —Почему я, здесь и сейчас, занимаю это тело?…
—Приступ антропной тревоги — комментирует Моника. —Полагаю, с ним происходит то же самое, что и тогда, в Амстердаме восемь лет назад, когда Боб его в первый раз встретил. Ее лицо делается озабоченным — вперед выходит другая личность. —Что будем делать?
—Надо обеспечить ему покой. — Алан повышает голос: —Кровать, а ну-ка, постелись! — Спинка мебельного предмета, на котором распростерся Манфред, стремительно уходит вниз, нижний сектор распрямляется и выравнивается горизонтально, и странно анимированный плед начинает наползать на его ноги. —Мэнни, слушай, все будет хорошо.
—Кто я и что я означаю? бессвязно бормочет Манфред. —Пучок распространяющихся древ решений? фрактальная компрессия? Просто куча синапсов, смазанных дружественными эндорфинами?… Контрабандная аптечка изобилия в дальнем углу комнаты разогревается, готовясь произвести какой-то мощный транквилизатор. Моника направляется на кухню за подходящим напитком. —Зачем ты это делаешь? — невнятно спрашивает Манфред.
—Все хорошо, просто ляг и отдохни. — Алан склоняется над ним. —Мы поговорим обо всем утром, когда ты вспомнишь себя. Надо бы сообщить Джанни, что ему нездоровится — говорит он через плечо Монике, возвращающейся с кружкой чая со льдом. —Возможно, кому-то из нас придется отправиться к министру. Скажи, Макс уже прошел аудит? Отдохни, Манфред. Обо всем позаботятся.
Минут пятнадцать спустя Манфред, лежащий в кровати и сраженный приступом экзистенциальной мигрени, смиренно принимает из рук Моники заправленный чай, и релаксирует. Дыхание замедляется, подсознательное бормотание прекращается. Моника, сидящая рядом, тянется к его руке, лежащей на одеяле, и берет ее в свою.
—Ты хочешь жить вечно? — говорит она интонациями Боба Франклина. —Ты можешь обрести вечную жизнь во мне…
* * *
Церковь Святых Последних Дней верит, что ты не можешь попасть в землю обетованную без ее благословения — но если известны твое имя и родословная, ты можешь получить благословение, деже если тебя самого уже нет в живых. Ее генеалогические архивы — один из самых впечатляющих плодов исторических исследований во всем мире. И она любит обретать новообращенных.
Сообщество Франклина полагает, что ты не сможешь попасть в будущее, если они не оцифровали вектор состояния твоей нервной системы, или хотя бы не получили самый подробный журнал твоего сенсорного потока и снимок твоего генома, который может обеспечить технология. Для этого не обязательно оставаться в живых. Их коллективное сообщество мысли — один из самых впечатляющих плодов компьютерной науки. И оно любит обретать новообращенных.
* * *
На город опускается ночь. Аннетт, теряя терпение, переминается на пороге. —Да впустите уже наконец, чтоб вас! — огрызается она в микрофон. —Merde!
Кто-то открывает дверь. —Здравствуйте…
Аннетт толкает его внутрь, локтем захлопывает дверь и прислоняется к ней изнутри. —Ведите меня к своему бодхисаттве. Немедленно.
—Я… — Он разворачивается и идет мимо лестницы внутрь по сумрачному холлу. Аннетт сердито шагает за ним. Он открывает дверь, пригибаясь, шмыгает внутрь, и Аннетт проскальзывает вслед, пока он не закрыл ее изнутри.
Она оказывается в комнате, освещенной множеством разнообразных диодных светильников рассеянного света, настроенных на мягкий оттенок раннего летнего вечера. Посередине, на кровати, кто-то спит в окружении чутких диагностических инструментов. Двое людей, как сиделки, расположились по его сторонам.
—Что вы с ним сделали? — вопрошает Аннетт, устремляясь к нему. Манфред, сонный и растерянный, моргает, приподнявшись с подушек, и она наклоняется над ним. —Мэнни! Здравствуй… Через плечо: —если только вы что-то с ним натворили…
—Анни? — удивляется Манфред. На его лбу, как выброшенные медузы, прилепились чьи-то ярко-оранжевые очки. —Мне нездоровится…. Если я найду засранца, который это устроил…
—Сейчас исправим — бодро говорит Аннетт. Не желая упоминать, что она сделала для того, чтобы вернуть его память, она снимает его собственные очки и осторожно водружает их на его лицо вместо временных. Сумку с мозгами она кладет у его плеча, чтобы ее было легко достать. И волосы на ее загривке поднимаются дыбом: эфир вокруг наполняется множеством голосов, а в его глазах за стеклами вспыхивает яркая синева, как будто между ушами зажегся высоковольтный разряд.
—Ох… огого! — Он садится. Одеяло падает с его обнаженных плеч, и ее дыхание сбивается.
Она оборачивается к неподвижной фигуре слева. Человек кивает с демонстративной иронией. —Что вы с ним сделали?
—Мы приглядывали за ним — не больше и не меньше. Он был здорово не в себе, когда приехал, а после полудня крепко съехал с катушек.
Она никогда не встречала этого парня, но что-то внутри нее настойчиво твердит, что они знакомы. —Ты, наверное, Роберт… Франклин?
Он снова кивает. —Аватар включен. Раздается глухой стук — Манфред, закатив глаза, плюхается обратно на кровать. —Извини. Моника?
Молодая женщина с другой стороны кровати качает головой. —Нет, на мне тоже включен Боб.
—Ох… Ладно, тогда, может, ты ей расскажешь? И надо его привести в чувство.
Женщина, которая тоже является Бобом Франклином — а скорее, одной из его частей, выживших в его борьбе с экзотической опухолью головного мозга восемь лет назад — ловит взгляд Аннетт, кивает и тонко улыбается. —Являясь частью синцития, ты никогда не почувствуешь одиночества.
Аннетт поднимает бровь — ей приходится залезть в словарь, чтобы распознать предложение. —Одна большая клетка, много ядер? О, вижу. У вас новые импланты, улучшенные, и с поточной передачей.
Девушка кивает. —Чего хорошего — воскресать наблюдателем от третьего лица в реконструкции с ограниченной пропускной способностью? Или зудящей тенью воспоминаний, поселившейся в чьем-то мозгу? Она фыркает, что примечательно расходится с ее позой и жестикуляцией.
—Боб, наверное, один из первых борганизмов. В смысле, человеческих… После Джима Безье. — Аннетт глядит на Манфреда — тот начал тихо похрапывать. —Наверное, много было работы.
—И оборудование для поддержки стоит миллионы, — говорит женщина — Моника? — Но даже наши средства не идеальны. Одним из условий использования его исследовательских фондов был регулярный запуск его частичных снимков — Мы… Он, или я, если уж на то пошло, собирались построить что-то вроде композиционного вектора состояния, соединив лучшие по тем временам частичные слепки, и то, что удалось собрать из памяти других людей.
—Гм-м…— Понятно. Аннетт протягивает руку и приглаживает прядь, упавшую на лоб Манфреда. —Каково это — быть частью группового сознания?
Моника хихикает, развеселившись. —Каково это — видеть красное? Каково быть летучей мышью? Рассказать невозможно — я могу только показать. Каждый из нас в любой момент может уйти — ты знаешь.
—Но почему-то вы так не делаете. — Аннетт чешет в затылке, ощущая участки с короткими волосами, под которыми скрываются уже почти незаметные шрамы поверх сети имплантов. Манфред перестал их жаловать год или два назад, как только они стали общедоступными. —Соплефазные наноустройства по заветам Дарвина — не те вещи, которые можно настроить на чистое взаимодействие — говорил он тогда — нетушки, уж лучше оставаться верным отключаемым наборам. Она отказывается. —Так что нет, спасибо. И думаю, он тоже вряд ли примет ваше предложение, когда проснется (между строк: "только через мой труп").
Моника пожимает плечами. —Это его упущение — он не сможет вечно жить в сингулярности вместе с другими последователями нашего доброго учителя. Впрочем, у нас столько новообращенных, что мы уже и не знаем, что с ними делать.
Аннетт в голову приходит мысль. —Ага, вы все — одно сознание? По крайней мере — иногда? Вопрос к тебе — это вопрос ко всем?
—По крайней мере, иногда — отвечают одновременно Моника и появившийся в двери Алан. Он держит в руках коробочку, похожую на самодельный диагностический аппарат. —Так что вы хотели? — добавляет тело-Алан.
Манфред, все еще лежащий на кровати, издает стон. Его очки нашептывают ему в ухо данные через последовательную магистраль костной проводимости, закачивая их прямо в его нейроснаряжение со всей доступной скоростью, и отчетливо слышится шипение розового шума.
—Манфреда отправили узнать, почему вы — противники Поправки о Равных Правах — объясняет Аннетт. —В нашей команде не все знают о действиях других.
—Конечно. — Алан садится на стул у кровати и прокашливается, со значительностью выпячивая грудь. —Это очень важная теологическая проблема. Я считаю…
—Я или мы? — перебивает Аннетт.
—Мы считаем — заявляет Моника. Потом оборачивается на Алана. —Прости-и-и.
Наблюдение за признаками индивидуальности внутри группового сознания не дает Аннетт покоя. Это идет вразрез с ее представлениями, сформировавшимися под действием слишком частых пересмотров борг-фэнтези, а кроме того, она холодна к их квазирелигиозной вере в сингулярность. —Пожалуйста, продолжайте.
—Идея „один человек — один голос“ устарела — говорит Алан. —Необходимо пересмотреть гораздо более широкий вопрос — определение понятия личности. И плясать дальше, исходя из этого. Один голос каждому живому телу? Или один голос одному разумному индивиду? Как быть с распределенным разумом? Предложения, составляющие основу ПоРы, далеко небезупречны. Они основаны на культе индивидуальности, они не берут в расчет настоящую сложность постгуманизма.
—Вспоминается борьба за права женщин в девятнадцатом веке, когда соглашались, что все-таки можно дать право голоса женщинам, если они замужем за землевладельцами, — вставляет Моника с хитринкой. —Суть вопроса они упускают.
—Да-да… — Аннетт скрещивает руки на груди, внезапно почувствовав себя обороняющейся. Она не была к такому готова. Это — элитарная сторона послечеловеческой —темы, и к ее простым постпросвещенческим идеям она может оказаться столь же недружественной, как и право помазанников божиих.
—Они упускают все на свете. — Головы поворачиваются в неожиданном направлении: Манфред снова открыл глаза, и Аннетт видит в них, обегающих взглядом комнату, ранее отсутствовавшую искорку интереса. —В прошлом веке люди платили за то, чтобы их головы заморозили после смерти, надеясь на воссоздание в будущем. Теперь у них нет гражданских прав — своды законов никогда не были рассчитаны на то, что смерть — это обратимый процесс. Далее, как быть с вами, ребята, если вы перестанете запускать Боба? Если соберетесь выйти из коллективного борганизма? А если потом захотите присоединиться обратно? Он поднимает руку и растирает себе лоб. —Простите. Я в последнее время сам не свой. — На его лице мелькает кривая, немного маниакальная ухмылка. —Я целую вечность втолковывал Джанни, что надо начать с нового юридического определения понятия личности. Такого, с которым будет ясно, например, как быть с корпорациями, наделенными самоосознанием, или с теми, кто отделился от групповых сознаний. Вот мы пытаемся разобраться, как быть с искусственным интеллектом — а как быть с искусственной тупостью? А с выгруженными и заново воплощенными? И так далее, и тому подобное. Какие у них у всех права? Религиозно настроенный народ уже сейчас вовсю развлекается с вопросами о личности — так почему мы, трансгуманисты, обо всем этом еще не задумались?
Из сумки Аннетт что-то выпирает, и наружу показывается голова Айнеко. Она втягивает воздух, выскальзывает на ковер и начинает умываться с безупречным пренебрежением к людям вокруг. —Это еще не говоря об экспериментах в искусственной жизни, которые сами считают себя чем-то настоящим — добавляет Манфред. —Или об инопланетянах.
Аннетт смотрит на него, замерев. —Манфред! Ты не должен был…
Манфред глядит на Алана, который, похоже, является наиболее сильно вовлеченным из исполнителей мертвого миллиардера. Даже выражение его лица напоминает Аннетт ту встречу с Бобом Франклином в начале десятилетия, в те стародавние времена, когда Манфред еще был пленником своего личного дракона. —Инопланетяне — откликается Алан, выгибая бровь. —Это об анонсированном сигнале или, гм-м-м, о другом? Как давно вы о них знаете?
—Джанни держит пальцы на многих ниточках — мягко говорит Манфред. —И мы все еще время от времени разговариваем с омарами, они ведь всего в паре световых часов от нас. Они тоже рассказали нам о сигналах.
—Хм-м… — Глаза Алана на мгновение стекленеют. Импланты Аннетт рисуют ее взору лучи ложного света, вырывающиеся из его затылка — он всей пропускной способностью впитывает гигантский поток распределенной загрузки с серверной пыли, покрывающей в комнате каждую стену. Моника раздраженно постукивает пальцами по спинке стула. —Сигналы… Отлично. Почему это не опубликовали?
—Первый был опубликован. — Аннетт морщится. —Да его и не скроешь, такое был способен принять каждый, у кого тарелка на заднем дворе направлена в нужное место. Ну и что с того? Большинству людей контакты с инопланетянами интересны потому, что они считают, что инопланетяне существуют, и заскакивают к нам по вторникам и по четвергам с анальными зондами. Большинство остальных решили считать это уткой. Некоторые из оставшихся чешут затылки и гадают, какое новое космологическое явление могло бы выдать сигнал с настолько низкой энтропией, а из тех шестерых, кто не является никем из предыдущих, пятеро пытаются понять, с какой стороны приниматься за расшифровку, и последний уверен, что это был очень качественный розыгрыш. А второй сигнал, ну, он был достаточно слаб, чтобы его поймала только сеть дальней космической связи.
Манфред возится с системой управления кровати. —Нет, это не розыгрыш — говорит он. —Но удалось записать только шестнадцать мегабит данных из первого сигнала, и где-то вдвое больше — из второго. Фон довольно сильный, сигналы не повторяются, их длина, похоже, не является простым числом, нет ничего смахивающего на метаинформацию, описывающую формат данных… Одним словом, подобраться непросто. А для пущего задора кое-кто двинутый в управлении Арианспейс… — он оглядывается на Аннетт, пытаясь заметить реакцию на упоминание бывших работодателей — …решил, что нет ничего лучше, чем скрыть второй сигнал и работать над ним секретно — для получения преимущества над соперниками, они сказали, — а и делать вид по поводу первого, будто его никогда не существовало. И теперь уже никто не возьмется предсказать, сколько понадобиться времени, чтобы выяснить, что это — прозвон от сервера корневого домена галактики, пульсар, сам по себе вычисливший число пи до восемнадцатиквадриллионного знака, или что еще.
—Но… — Моника оглядывается — …мы и не можем быть уверенными.
—Я полагаю, оно может быть разумным — говорит Манфред. Он, наконец, находит верную кнопку. Плед превращается в аквамариновую слизь и втягивается с хлюпаньем и бульканьем обратно во множество маленьких сопел по краям кровати. —Чертов аэрогель. На чем я остановился? — он выпрямляется.
—Разумный сетевой пакет данных? — спрашивает Алан.
—Не совсем. Манфред качает головой. —Не знал, что ты читал Винджа — ухмыляется он. —Или ты фильм смотрел?.. Как я думаю, есть только одна вещь, которую имеет смысл отправлять и принимать, и возможно ты помнишь, как я попросил тебя транслировать одну такую штуку лет… девять тому назад.
—Омары. Алан рассеянно смотрит куда-то. —Девять лет. Время до Альфы Центавра и обратно?
—Ага, близко к тому — говорит Манфред. —Только это верхний предел, источник не может быть дальше, а ближе — вполне. Так вот, первый-то сигнал исходил из точки в паре градусов в стороне, и с расстояния в сотню с лишним световых лет. Но второй пришел с трех световых — даже чуть-чуть меньше. Понимаешь, почему его не опубликовали? Нельзя было допускать панику. И нет, это не было простым эхом трансляции хвостатых. Я думаю, что это присланное в ответ посольство, хоть мы ничего еще и не расшифровали. И теперь ты видишь, почему нам нужно взять лом и вскрыть проблему гражданских прав немедленно? Нам нужен правовой базис, в котором можно прописать статус нелюдей, и как можно скорее. Потому что иначе, если соседи пожалуют в гости…
—Хорошо, — говорит Алан. — Поговорю с собой — может, мы и сможем к чему-то прийти. Но надо понимать, что это — тычки лопатой в котлован, а не окончательное решение…
Аннетт фыркает. —Не бывает окончательных решений! Моника ловит ее взгляд и подмигивает, и Аннетт замирает, пораженная столь очевидным проявлением несогласия внутри синцития.
—Отлично, — говорит обнадеженный Манфред. — Полагаю, это все, о чем мы можем попросить. Спасибо за гостеприимство, но теперь, я чувствую, мне нужно какое-то время полежать в моей собственной постели. Я долго не был в сети, мне пришлось слишком во многом надеяться только на собственную память, и я хочу это все записать. Пока я не позабыл, кто я такой? — подчеркнуто добавляет он, и Аннетт издает тихий вздох облегчения.
* * *
Чуть позже этой же ночью дверной звонок опять звонит.
—Кто там? — спрашивает домофон.
—Э-э-э, эт я — говорит человек на крыльце. Похоже, он несколько растерян. —Я Макс. Я пр'шел увид'ть… Имя уже готово сорваться у него с кончика языка… —кого-то.
—Заходите. Жужжит соленоид звонка. Он шагает к двери, та открывается, пропуская его, и закрывается за ним. Его подкованные металлом ботинки звякают о каменный пол, и внутрь с холодным воздухом доносится слабый запах реактивного топлива.
—Я Макс — повторяет он невнятно. —Или я им был… скока-то врем'ни… Голова кругом идет… Но не, теперь это снова я… и я хочу быть кем-то еще. Поможете?
* * *
Все та же ночь. Кот сидит на подоконнике, наблюдая за происходящим внутри, в полумраке, из-за занавесок. Внутри темно для человечьих глаз, но коту — в самый раз. Лунный свет тихими потоками ниспадает со стен и мебели, танцует на смятых простынях, и льется на двоих обнаженных людей, свернувшихся в постели в объятиях друг друга.
Обоим людям за тридцать. Ее коротко стриженые волосы уже начинают выцветать — в них вплетаются первые серо-стальные проволочки — но его копна густых каштановых волос все еще не выдает его возраста. С точки зрения кота, наблюдающего за ними множеством неестественных чувств, ее голова мягко светится в микроволновой области ореолом поляризованной эмиссии. У мужчины нет такого нимба — он неестествено естественнен по нынешним временам, хотя его очки (как это ни странно, он не снял их в постели) светятся таким же образом. Невидимый туман излучения соединяет обоих с предметами разбросанной по комнате одежды — те встревоженно бодрствуют, и нити их растормошенного сознания тянутся к шкафам и чемоданам, а так же к кошачьему хвосту, хоть коту это и не по нраву. Хвост — весьма чувствительная антенна.
Двое людей только что закончили заниматься любовью. Они делают это не так часто, как в первые годы, но с большей мягкостью и с большим знанием дела — со спинки кровати все еще свисают лохмотья кричаще розовой бандажной ленты Хеллоу Китти, а на столике остывает кусок пластика программируемой формы. Мужчина лежит, устроившись головой на плече женщины. Переключаясь на инфракрасный диапазон, кот видит, как она сияет — ее капилляры расширены от усилившегося кровотока на шее и груди.
—Я старею — бормочет мужчина. —Я замедляюсь.
—Не там, где это в счет — отвечает женщина, нежно сжимая его правую ягодицу.
—Но это так — говорит он. —Частицы меня, которые еще живут в этой старой голове… Сколько ты знаешь типов процессоров, которые еще в работе через тридцать с лишним лет после появления на свет?
—Ты снова думаешь об имплантах — осторожно говорит она. Кот помнит: это деликатная тема. Из устройств, помогающих слепцам видеть, а аутистам говорить, импланты превратились в предмет первой необходимости. Любому, кто хочет жить настоящим, без них никак. Но мужчина упрямится. —Это уже не так рискованно — убеждает она. —Прошло время, когда можно было ими все запороть, а на крайний случай всегда есть кофакторы роста нервных клеток и дешевые стволовые клетки. Я уверена, кто-нибудь из твоих спонсоров может устроить тебе неплохую страховку.
—Тс-с. Я еще думаю. Он долгое время ничего не говорит. —Вчера я не был собой. Я был кем-то еще. Кем-то слишком медленным, чтобы идти вровень. Это заставляет на все посмотреть по-иному… Я стал бояться потерять биологическую гибкость, оказаться запертым в устаревающем содержимом собственного черепа, пока все вокруг продолжает идти вперед. И какая часть меня, так или иначе, живет вне моей головы? Один из его внешних потоков генерирует анимированную картинку, и кидает в ее мысленный взор. Она улыбается шутке. —Да уж, перекрестная тренировка с новым интерфейсом будет непростой.
—Ты справишься — предсказывает она. —Всегда можно раздобыть аккуратненький рецепт на новотропин-Б. Это — сконструированный для геронтологических клиник рецептор-агонист, который в смеси с метилендиоксиметамфетамином используется в составе уличного коктейля Чуствачуд. —Он поддержит концентрацию внимания, пока ты будешь тренироваться, ну а дальше…
—Что же это такое — эта новая жизнь, если даже я не могу справиться с темпом изменений? — жалобно спрашивает он у потолка.
Кот, возмущенный его антропоцентризмом, машет хвостом.
—Ты — мой футурологический волнорез — говорит она, смеясь, и накрывает его член рукой. Большинство ее текущих процессов — чисто биологические, замечает кот. Разве только, судя всплескам подключения сторонних ресурсов, она сейчас задействует немного биосети для работы ETItalk@home, одного из распределенных дешифраторов, работающих над инопланетной грамматикой послания — которое, по догадкам Манфреда, может иметь собственные права на гражданство.
Подчиняясь позыву, который он не в состоянии четко выразить, кот посылает электронную вибриссу через ближайший маршрутизатор. У киберзверя есть пароли Манфреда, ведь тот считал доверие к Айнеко чем-то самим собой разумеющимся. Ну и неосмотрительно же это: манфредова бывшая жена имела с ним тайные делишки, а чего уж говорить обо всех впитанных в юности котятах… Кот туннелирует сквозь тьму и крадется один по Сети.
—Просто подумай о тех, кто не может приспособиться — говорит Манфред. В его голосе чувствуется скрытая тревога.
—Пытаюсь не думать — ее передергивает. —Тебе тридцать, и ты замедляешься. А что с молодыми? Как они-то справляются?
—У меня есть дочка. Ей сто шестьдесят миллионов секунд. Могу разузнать… Если Памела позволит мне поговорить с ней. В его голосе слышится отзвук старой боли.
—Не ходи туда, Манфред. Пожалуйста. Манфред так и не выбросил это из головы, несмотря ни на что. Амбер всегда будет связкой, удерживать его на широкой орбите вокруг Памелы.
Кот слышит песни омаров, несущиеся сквозь пустоту из далекой дали — поток данных, которые шлет их кометный дом в своем плавании через астероидный пояс во внешнюю тьму, к ледяной гавани за орбитой Нептуна. Омары поют о покинутом, и об оставшихся в прошлом. Они поют свою печальную песнь о разуме, слишком медленном и хрупком, чтобы поспевать за яростным маршем перемен, чтобы выстоять в их ревущей песчаной буре, которая настолько источила мир людей, что все, за что бы они могли ухватиться, иззубрилось и крошится…
Омары остаются позади, и кот стучится в анонимный сервер распределенной сети — в голографическую файловую сокровищницу, рассеянную по миллиону тайников и полную неуничтожимых секретов и сплетен. Навести в ней порядок никому не под силу, что уж там — вычистить. Дневники, песни, фильмы, пиратские копии последних хитов Болливуда… Кот крадется дальше, мимо всего этого, разыскивая окончательный образец. Хватает его — крохотный сбой на дисплеях очков Манфреда был единственным, что могли бы заметить оба человека — и тащит добычу домой, где поглощает ее и сравнивает ее с тем образцом, что анализирует метакортекс Аннетт.
—Прости, любимая. Мне иногда кажется… Манфред вздыхает. —Старение — это процесс, который отсекает возможности за твоей спиной. Я уже недостаточно юн. Я потерял динамический оптимизм.
Образец с пиратского сервера не совпадает с тем, над которым работает Аннетт.
—Ты вернешь его — тихо уверяет она его, скользя ладонью по его коже. —К тому же — ты все еще расстроен из-за того, что тебя ограбили. И это пройдет. Увидишь.
—Ага. Он наконец расслабляется, ощутив, как придает уверенности в себе осознание собственной воли. —Я справлюсь с этим. Так или иначе. А может, кто-нибудь, кто помнит, как был мной, справится.
Сидящий в темноте Айнеко обнажает клыки в тихой усмешке. Подчиняясь глубоко заложенному в его —железо стремлению вмешаться, он делает и копию послания, над которым работает Аннетт. У нее — копия номер два, та запись послания, принятого сетью дальней космической связи, которую удерживают Европейское космическое агентство и прочие большие шишки. Пробуждается еще один глубоко спрятанный поток, и Айнеко принимается исследовать посылку с такой точки зрения, которая не знакома еще никому из людей. А потом пучок запущенных на абстрактной виртуальной машине процессов задает ему вопрос, который нельзя выразить с помощью ни одной из человеческих грамматических систем. Наблюдай и жди, отвечает он своему пассажиру. —До них дойдет, чем мы являемся, они поймут… рано или поздно.
