Глава 7

Отец

Апрель до середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился, подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и переселились на дачи.

Вечером двадцать первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то, смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.

Папа тоже слушал и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее, тёплое… Но я не знала таких слов.

Я всегда завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением, словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было постучать, переступить порог, попросить прощения…

Я, конечно, не предполагала, что запомню этот вечер с родителями навсегда.

На следующий день Сергей Петрович послал меня в изолятор временного содержания, или ИВС, а потом я должна была ехать в учебный центр, или УЦ.

ИВС находился на Московском вокзале. Там я встретила Гришку, и мы зашли хлебнуть холодного пивка. Через некоторое время я спохватилась, что меня ждут в УЦ. Гришка, как настоящий друг, отправился проводить. Заместитель начальника УЦ был Гришкиным корешем (наверняка таким же, как он, раздолбаем).

Приехав в УЦ, мы предстали перед секретаршей, строгой дамой в очках.

– Тут психолог из управления, – без прелюдии начал Гришка, решив, что чем наглее, тем «правее» будем. – Доложите шефу.

Дама повернулась ко мне.

– Вы Вика? – тихо и как-то испуганно спросила она, приподняв очки.

– Да, – прошептала я.

– Вы знаете, где ваш отец?

Гришка усадил меня на диван, очкастая дама торопливо подала стакан с водой, плеснув туда валерьянки. Я послушно выпила противную пахучую жидкость. Гришка и секретарша приглушённо переговаривались. Я всё слышала и понимала, хотя участвовать в разговоре не могла.

– Блин, тупорылая девчонка, не тяни кота за… рога, – наезжал на даму Гришка.

– Звонили из управления, – с достоинством отвечала та. – Её два часа нигде не могли найти.

– Что с её отцом? Он умер?

– Он в реанимации. Сказали, что вроде бы инсульт.

– Твой шеф на месте? У него машина на ходу?

– Он не даст.

Гришка схватил телефонную трубку и принялся звонить в управление.

– Алло, Петрович? Машина нужна, для Громовой, пригони мухой. Что значит «забрали»? Для Громовой, говорю тебе… в больницу к отцу ей ехать… непонятливый какой… Тогда свою дай! А, тудыть тя… Где тут местный аппарат?

Дама указала рукой.

Услышав начало Гришкиного разговора со следующим абонентом, я догадалась, что звонил он своему другу-раздолбаю, заместителю начальника УЦ. Дама как в воду глядела: машину в УЦ нам не дали, и Гришка обругал друга-раздолбая непечатным словом.

Следующий звонок был в ИВС. Разговор получился короткий.

– Дам, – сразу ответил начальник изолятора Валерий Егорыч, рябой мужик с честным лицом.

– Егорыч, ты – человек! Коньяком проставлюсь… Вик, тебе велено через пятнадцать минут стоять у выхода. Подъедет Бешеный.

Водитель по прозвищу Бешеный, по имени Костя, действительно примчал через пятнадцать минут. Стоя рядом с Гришкой у здания учебного центра, я наблюдала, как по тротуару несётся милицейский «уазик» с сиреной и мигалкой, как разлетаются в разные стороны испуганные пешеходы. Я подумала о том, что не зря сегодня, протестировав Бешеного, занесла его фамилию в тетрадку с чёрной наклейкой и надписью: «Сотрудники группы риска».

Гришка, непривычно тихий и строгий, подсадил меня в машину, поцеловал в макушку.

– Ты это, – проговорил он, запинаясь, – позвони мне вечером. Отец, он, это… думаешь, я не понимаю, что ли.

Я кивнула.

И не позвонила Гришке – ни вечером, ни в последующие девять дней…

Смерть отца – разлом опоры, крушение потолочной балки. Сначала оглушает боль, потом проявляются последствия травмы: болезнь, беспомощность. А когда возвращаешься к жизни, понимаешь, что крышу чинить придётся не кому-нибудь, а тебе. Но ты в этом ничего не смыслишь: и руки-крюки, и сил маловато. Да и папа не научил, берёг от жизни, всё делал сам. И вот стоишь и чешешь затылок, соображая: как же теперь, без папы?

Я, наверное, изменилась за короткое время. Мир вокруг тоже изменился. Будущее стало определённее и суровее, настоящее – теснее и приглушённее.

Кстати, у моего отца не было никакого инсульта. Не было и не могло быть. Отец, здоровяк и крепыш, собирался, как Поль Брэгг, погибнуть в девяносто, занимаясь сёрфингом. Его сбила машина в квартале от нашего дома, когда он шёл на службу.

У отца не было одного глаза (чему виной послевоенная травма), поэтому, переходя дорогу, он не заметил машины. Заплаканный водитель уверял, что пешеход посмотрел прямо на него и шагнул под колёса.

Возможно, трагедии бы не случилось, если бы мама, как всегда, шла рядом, держа его за руку. Но он сам заставил маму вернуться домой, так как вспомнил, что забыл открыть балконную дверь.

Да, если бы не ранняя апрельская жара…

Потом я часто возвращалась в двадцать первое апреля. Мысленно разговаривала с отцом, сидящим рядом. Ответы придумывала сама. Мне казалось, что нужный ответ расставит всё по местам и это как-то поддержит нас с мамой.

Мама, неестественно оживлённая, многословная, пыталась понять и принять случившееся, будто проходила сжатый учебный курс для вдов, осваиваясь в новой роли. Она по десятому кругу рассказывала всем, кто приходил выразить соболезнования, как они с папой впервые встретились в командировке и как через полгода он приехал к ней насовсем. Я узнала много интересных фактов, касавшихся моей семьи, которыми прежде не интересовалась.

Лёшка постоянно находился рядом. Я часто заставала его беседующим с мамой. Его родители тоже поддерживали нас.

Мы переехали к маме, отказавшись от съёмной квартиры, которая теперь стала не по карману. Это вялотекущее бытие семейства, пережившего невосполнимую утрату, происходившее за плотными шторами, отличалось от скачкообразной жизни на Пушкинской. Я скучала по себе прежней, по «оргиям», по Гришке, но старалась на этом не застревать.

Впрочем, Гришка к нам иногда заглядывал. Он вносил умеренное, нераздражающее оживление в тихие вечера. Даже мама грустно улыбалась ему.

В начале лета Гришка уехал в командировку в Псков, и на неделю в управлении наступило затишье. Уныние затягивало меня, и бороться с ним не хотелось. Депрессия – нормальная реакция на смерть одного из родителей, говорила я, когда кто-то пытался меня «расшевелить».

И ровным счётом ничего не происходило до возвращения Гришки, который, подобно свежему ветру, ворвался в мой кабинет и объявил сенсационную новость: у него очередная девчонка. Капитан юстиции, старший следователь, «а-бал-ден-ная» (он растягивал слоги и облизывался). Гришка её увёл у милицейского бугра, который пообещал Гришку «урыть». (Действительно, ревнивый монстр создал моему другу проблемы по службе, из которых тот с присущей ему изворотливостью выпутался.)

– Давай выберемся вчетвером на природу, – предложил Гришка.

Мои отговорки, сводящиеся к напоминаниям о том, что «у меня вообще-то траур…», не действовали. И в следующую субботу мы сидели на берегу небольшого озера посреди соснового леса. Гришка был весел. Алексей впервые за полтора месяца тоже выглядел оживлённым. Я всё воспринимала будто через слой ваты. Однако постепенно слой истончался. К концу вечера мне стало казаться, что ещё чуть-чуть – и сквозь эту вату пробьётся яркий свет, на меня обрушится водопад звуков, ароматов, эмоций.

Я стала оживать, и это было Гришкиной заслугой.

Гришкина девушка Галя мне не то чтобы не понравилась. Просто к ней нужно было привыкнуть. Я с интересом рассматривала и оценивала Галю. Губы – тонкие, глаза – голубые, холодные. Значит, Галя прагматична (но не практична: попёрлась в лес на каблуках!). Платье – с Сенного рынка, с люрексом (денег нет, а выделиться хочется). Гришка считает её «обалденной»… ну, личико так себе. На улице встретишь – мимо пройдёшь. Справедливости ради пришлось отметить, что фигура у Гали – вполне. А ещё у неё были роскошные волосы: густые, вьющиеся, красивого медового оттенка. Гришке явно нравилось, когда она их распускала…

Со мной и Алексеем Галя держалась натянуто, не стремилась понравиться, подружиться. Ну, не очень-то и хотелось.