Город-сад

– Просто давайте признаем, что люди – хищники по своей природе. Чтоб ощущать свою правду и силу, нам нужна борьба, а следовательно – враг.

– Человек пока еще задавлен средой. Новая жизнь даст новых людей. Посмотрите на молодежь.

– Молодежь я люблю и верю в ее силу. Но знаю и то, что новых людей выделать невозможно. Одно бытовое благополучие никогда не служило для исправления нравов, скорей наоборот.

– А я верю, что напряжение воли народной даст непременно свои плоды.

– Об этом судить можно будет лет через двадцать, а лучше пятьдесят, – Циммерман снял очки, потер переносицу. – Если вам интересно мое личное мнение, то я скажу. Главный способ совершенствования души – страдание. Недаром мучеников возводит в святые большинство мировых религий.

– Нет, доктор. Беда калечит человека, принижает, делает зверем. Исправляет людей не беда, а счастье.

– Да, но счастье познается через страдание, никак иначе. Впрочем, увлеклись мы с вами. Я уж приехал, а высокие материи лучше обсуждать с хорошенькими женщинами. Не так ли?

Машина остановилась у госпиталя.

Директор Гаков подвозил Циммермана после заседания депутатской комиссии, в которой оба принимали участие. Когда доктор уже попрощался и захлопнул дверь, а машина отъехала, Арсений вспомнил, что снова не спросил лекарства для своей жены Иды, от ее головных болей.

Но возвращаться не стал. Обдумывал сказанное. На мозговую нить нанизывал возражения, которые не мог бы опровергнуть изощренный в риторике ум интеллигента.

Да, страдание. Вот кончилась война, а человечество уже готовит новую войну, еще более разрушительную. Великие изобретения, результат напряжения лучших умов, гигантские трудовые ресурсы, жизни человеческие, как уголь в топку, бросаем на создание новых способов массовой смерти. Десятая часть этих усилий, пущенных на развитие, превратила бы землю в счастливый, цветущий край. Ради чего? Ради будущего.

И тут уж не свернуть скалу безоглядной веры. Дети, юношество, молодежь – для них дворцы культуры и спорта, парки и набережные. Ради их счастливой жизни огромный труд и напряжение лучших умов, все изобретения и новшества. Ради племянника Павла, ради своих Максима и Верочки, для всей советской звонкой мелюзги он строит город-сад, прекрасный и надежно защищенный от врагов.

Арсений Яковлевич Гаков, член партии с двадцать первого года, директор Комбината № 7, твердо знал, что врага не нужно выдумывать, когда тот стоит за порогом. Фашизм побежден, но разве менее опасен новый враг, бывший союзник?

Пока обескровленный Советский Союз, развороченная танками Европа, горящая Азия напрягали жилы для восстановления жизни, США, отсидевшись за океаном, получив большую прибыль на лендлизах, стремительно наращивали мощь. В августе сорок пятого американцы показали всему миру урок новой дипломатии «с ядерной бомбой в кармане».

Не для того ли, чтобы подмять под себя весь мир? Чтоб продолжать выжимать пот и кровь из рабочих в чужих странах, а у себя набивать карманы толстосумов? Одно препятствие на их пути – существование советской страны.

Сталин, Берия, всё партийное руководство понимают эту страшную опасность. Поэтому теперь главный вектор развития страны – создание сверхоружия, не уступающего по мощности американскому. Дружба закончилась, разговор нынче короткий – военно-стратегический паритет. «Задача номер один» – обозначается не только на секретных совещаниях, но и в официальных документах. «Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Атеист, член партии Арсений Яковлевич Гаков втайне был суеверен. Стыдился этой своей привычки, но и любил ее, как память беспризорного детства. В жестокую пору военного коммунизма, в девятнадцатом году, пока грелся у ночных костров голодного Петрограда, наслушался страшных сказок и пророчеств. С тех пор и застряло в памяти: в носу свербит – к радостному известию, правое ухо чешется – к похвале. Что скорлупу от яиц нужно давить на мелкие части, иначе «бесы придут похрустеть», и нельзя плевать на землю, или на том свете будешь лизать раскаленную сковородку. А если увидел старуху с веником в руке – поворачивай назад, пути не будет.

Разумом материалиста Гаков понимал, что нету ни бесов, ни сковородок в аду, а есть только атомы, химические процессы и человеческая совесть, которая требует служить добру и правде. Но крестьянская мифология помогала ему чувствовать связь с кровными корнями, без чего вся жизнь теряла направление.

Он служил отчизне преданно, без рассуждений, как его дед и отец, которых все чаще вспоминал с приближением возраста. Это были простые русские люди, честные в работе и крепкие в вере, пусть и во имя других, устарелых нынче богов.

Гакову, как и всему советскому народу, богов заменили титаны мысли: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Советская власть подняла его из ничтожества, открыла дорогу к образованию и сделала хозяином целого города. Но происхождения своего Гаков не забывал, не терял понимания нужд трудового человека.

Первый свой рабочий табель Арсений подписал на Донбассе, в Макеевке. Работал на разных шахтах забойщиком, крепильщиком и техником. Одновременно учился на вечерних курсах при металлургическом заводе. В двадцать пятом году поступил в Ленинграде в строительный техникум, отучился, вернулся на завод. Вступил в ряды ВКП(б), был направлен на продолжение учебы в Институт промышленного строительства. Из Ленинграда поехал в Сибирь. Участвовал в закладке нового соцгорода Кузнецкстрой, которому в мае 1932-го было присвоено имя Сталинск.

Гаков любит стихи Маяковского, посвященные той стройке. Для него город-сад в этих строфах – как для верующих небесный Иерусалим. Мечта и реальность, опора духовной жизни и твердое обетование.

 

Здесь

    взрывы

        закудахтают

в разгон

    медвежьих банд,

и взроет

    недра

        шахтою

стоугольный

    «Гигант».

Здесь

    встанут

        стройки

            стенами.

Гудками,

    пар,

        сипи.

Мы

    в сотню солнц

        мартенами

воспламеним

    Сибирь.

 

Арсений чувствует подступающие слезы, закрывает книжку. Верно выразил поэт, не боялись они ни холода, ни голода. Были веселы, неутомимы, заражены энтузиазмом громадной стройки. Молодыми руками, поначалу без техники, на одних лошадках поднимали завод-гигант. И воспламенили Сибирь мартенами! Хоть и не все дожили до свершения мечты.

Пришлось уехать из Сталинска по состоянию здоровья, делал операцию в Ленинграде. Там познакомился с будущей женой. И это знакомство началось с давней шахтерской приметы: если по дороге в забой встретишь женщину в белом платье, спускаться под землю нельзя. Женщина в белом – это смерть.

Но для него Ида стала жизнью, радостью и счастьем. Она шла с выпускного бала в институте, на ней было скромное платьице белого крепдешина, в руках – букет ромашек. Вот так, по-своему, сбылась примета. Теперь спину в ванной ему намыливает жена. А то если сам моешь спину, будешь мучиться болями в пояснице. Тоже примета, которой Гаков верен с шахтерских лет.

Прежде с Идой он делился всеми мыслями и планами, но с началом работы на секретном предприятии привычку эту пришлось оставить. Что поделаешь, они отдалились в последнее время, каждый живет своей жизнью. Ида – детьми, своей работой, Гаков – своей. И чулки со стрелками привез он для другой женщины, прикипевшей к сердцу так, что не оторвать.

Не мог он рассказать жене, что в секретном городе, у которого нет даже имени и адреса на карте, только номер почтового ящика, где биографию каждого слесаря и каждой прачки хранят в отдельных сейфах на Лубянке, завелся предатель, шпион. Совсем недавно они с Идой обсуждали дело врачей-вредителей, и она шептала робко: «Как страшно, наверное, годами знать человека, работать рядом, а может, и спать в одной постели… а он оказывается предателем, врагом». Вместе они радовались, что следственные органы не трогали местные медсанчасти. Это значило, что знакомые врачи в больницах и санаториях никак не связаны с преступлениями Когана, Этингера, Гринштейна.

И вот теперь эта радость отравлена подозрением. Плохо жить, когда не доверяешь никому вокруг.

Вот доктор Циммерман – проницательный, умный. Повсюду открыт ему доступ, при желании любую информацию о Комбинате может получить. Что, если он и есть разведчик, еще перед войной заброшенный в СССР?

Будто сглазил Гакова Берия, везде он теперь ищет врагов. По возвращении из Москвы спит беспокойно, всё видит во сне порванную обувь – тоже дурная примета, к беде. А когда беды ждешь, она непременно случится.

Воскресенье, первое марта, Гаков провел не дома. Всей семьей ездили на концерт в Таллин, выбирали сыну пальто – шубейка, которую Максим донашивал за сестрой, совсем истерлась и разлезлась. Гуляли по красивому, ухоженному городу, ужинали в ресторане, домой вернулись затемно. Только тогда Гаков узнал о гибели Ищенко, шофера служебной развозки.

Начальник отделения милиции капитан Лозовой сообщил директору обстоятельства происшествия. Тело Ищенко найдено обходчиком в болоте, неподалеку от железнодорожной ветки на станцию Вайвара. На трупе – следы насильственной смерти, жестокого убийства.

В комнате шофера был произведен обыск, за подкладкой чемодана обнаружили записи, листки с пометками и карты, начерченные от руки. Тут были чертежи заводских цехов, планы подкомандировок с указанием количества людей, занятых на строительных и погрузочно-разгрузочных работах, списки руководящих работников с указаниями специальностей и партийной принадлежности. Там же была найдена пачка новых сотенных купюр, завернутых в грязную тряпицу. Лозовой отправил купюры на экспертизу – он предполагал, что эти деньги добыты при ограблении почты. Три дня назад в соседней волости бандиты убили женщину-экспедитора, похитили полмиллиона рублей.

Слух о чемодане Ищенко быстро распространился по этажам общежития. Шофера и раньше не любили, а после вскрывшейся правды поминали не иначе как с ненавистью. «Вражина, гниль! Кабы знать, сам бы гада урыл!» – шумели рабочие, пересыпая неосуществимые уже угрозы крепкими выражениями.

Подозрение в убийстве падало на Игната Котёмкина, сержанта охранной роты, который выпивал с Ищенко в ночь с пятницы на субботу.

За полночь в отдел милиции поступила телефонограмма: из Ленинграда направлена особая следственная группа во главе с майором МГБ Юри Аусом, просьба оказать содействие в расследовании дела.

Домой Арсений возвращался около двух часов ночи. Машину вызывать не стал – благо от милиции до дома минут пятнадцать пешим ходом.

Кружила метель, снег налипал на лицо, на одежду. Вот тебе и первый день весны!

В подъезде снова не горела лампочка. С пролета второго этажа ему навстречу бросилась закутанная фигура.

– Сенечка, миленький!

– Напугала! Зачем ты здесь?

– Ждала тебя. Мои все спят. Люби меня, Сенечка, смотри, я вся твоя…

Под шубкой полуголая, в одной скользкой сорочке.

– Да что ты, сумасшедшая, нельзя, нельзя…

Отрекаясь словами, на деле уже обнимал ее, чувствуя, как продавливается под пальцами мягкое, теплое тело. Расстегивал свое пальто, искал губами губы.

– Люби меня, Сенечка, прямо здесь…

Подхватил, усадил на подоконник.

Хлопнула дверь на третьем, по стене метнулся свет. Голос Иды окликнул:

– Арсений, ты здесь?

После секундного молчания Гаков отозвался:

– Иду!

Чертова девка замерла, расставив ноги, затаив дыхание. Когда он сделал движение оторваться, обеими руками обхватила его лицо и жадно поцеловала в губы жаркими и сладкими, как малина, губами.

В коридоре, снимая верхнюю одежду, Гаков прятал лицо, рукой вытирал пылающие губы. Ида куталась в шаль, поясняла виновато, словно оправдываясь:

– Я ждала у окна. Видела, как ты в подъезд вошел…

Гаков не стал ничего объяснять, ушел в ванную.

Ополаскивая лицо холодной водой, подумал, что жизнь его завернула в какой-то мучительный тупик и поделать с этим ничего нельзя.