Годы странствий

Если предположить, что Гурджиев родился в 1874 году (а такая дата по целому ряду соображений представляется наиболее вероятной), то ответственный возраст для него наступил между 1894–1897 годами. К этой дате Гурджиев уже давно покинул родительский дом и был самостоятельным человеком, взявшим на себя полную ответственность за свою жизнь. Рассказывая о своем первом самостоятельном путешествии в духовную Мекку всех армян Ечмиацзин, Гурджиев не дает конкретных дат, однако эта поездка, очевидно, осуществленная в возрасте 16 лет, т. е. в 1890 году, завершает собой целый ряд эпизодов, связанных с его юношеским интересом к необычным формам религиозной жизни и чудесам. Поездка в Ечмиацзин и беседы с монахами и с местным церковным иерархом заканчиваются разочарованием, ибо Гурджиев-юноша не находит там ответов на вопросы о сверхъестественных явлениях, таких как спиритизм, исцеления больных, случаи магии и т. п., занимавших его в то время.

С этой поездки, по-видимому, начинается самостоятельная жизнь Георгия Гурджиева, связанная с его службой в компании по проектированию железной дороги между Тифлисом и Карсом. Естественно, ему приходится часто бывать и жить в Тифлисе, культурном центре тогдашнего Закавказья, и общаться с его культурной прослойкой. Очевидно, к этому или несколько более раннему периоду относятся описанные Гурджиевым опыты археологических раскопок в районе древней столицы Армении г. Ани, а также находка и расшифровка древней рукописи – беллетристичность двух этих сюжетов вызывает сомнения в их правдоподобности, – рассказывающей о таинственном Сармунгском братстве, захватившей его воображение и толкнувшей его и его друга Саркиса Погосяна на поиски живых следов этого братства среди потомков древних ассирийцев, айсоров, живущих в долине Изрумин. Гурджиев рассказывает и о переходе через границу Российской империи, о путешествии через Турцию к морю, о древней карте Египта-до-песков, найденной Гурджиевым у армянского священника и срисованной им в тайне от доверчивого хозяина, о драке матросов в портовой таверне, в которой он и его друг Саркис Погосян принимают участие и которая становится прологом к путешествию по воде и по суше сначала в Александрию, а затем в Бомбей. Трудно отделить в этих рассказах факты от вымысла, однако они воссоздают картину романтических представлений двух юных искателей истины конца XIX столетия, одним из которых был наш герой.

Итак, в 1890 году (или около того) открывается самая туманная глава в биографии Гурджиева, рассеянный свет на которую проливают только его собственные рассказы, а также его оговорки и проговорки, свидетелями которых станут впоследствии его ученики.

История трех пулевых ранений Гурджиева, описанная им в его последней книге “Жизнь реальна только когда ‘я есть’”, интересна тем, что дает некоторые хронологические ориентиры в туманном двадцатилетии его странствий по миру.

Первое из этих ранений, сообщает Гурджиев, имело место в 1896 году на острове Крит за год до начала греко-турецкой войны. Оттуда в бессознательном состоянии он был вывезен незнакомыми ему греками в Иерусалим, а из Иерусалима после поправки он отправился пешком в Россию. Во время этого путешествия, длившегося около четырех месяцев, он переболел целым набором болезней, из которых Гурджиев упоминает “курдистанскую цингу” и “армянскую дизентерию”. Пробыв какое-то время у родителей в Закавказье и движимый своей неумолимой манией, он отправился в дальнейшие путешествия, во время которых ухитрился переболеть новым набором болезней, из которых он называет “ашхабадскую бединку”, “бухарскую малярию” и “тибетскую водянку”.

Второй раз Гурджиев был ранен пулей в горах Тибета за год до англо-тибетской войны, т. е. в 1902 году. В этот раз, сообщает Гурджиев, рядом с ним оказалось пять хороших врачей, поставивших его на ноги после трех или четырех месяцев, проведенных им в бессознательном состоянии.

В третий раз он был ранен шальной пулей в 1904 году в Закавказье недалеко от Чиатурского тоннеля в перестрелке между повстанцами-гурийцами и солдатами. Это ранение Гурджиев называет почти что фатальным и сообщает, что очень долго приходил после него в себя в горной пещере и был впоследствии с большими трудами транспортирован за Каспий в город Ашхабад. Оттуда, испытав множество злоключений, он направился в Центральную Азию в город Янгихисар в бывшем китайском Туркестане, а затем оказался на юго-западной окраине пустыни Гоби, “единственном в своем роде кусочке твердой поверхности нашей Земли, воздух которого, то есть наша вторая пища, берет свое начало и трансформируется между силами рая и ада… потому что на одной стороне – почва, которая почти буквально источает из себя, как из рога изобилия, всевозможные виды земной флоры и фауны и фоскалии, и сразу же рядом с этой изобильной почвой – пространство во много тысяч квадратных километров, представляющее в буквальном смысле ад, где не только ничего не растет, но все, что выросло в другом месте, случайно попадая в него, полностью разрушается за очень короткое время, не оставляя никакого следа”.

Три даты – 1896, 1902 и 1904 гг. – и три точки на поверхности земли – о. Крит, Тибет и Закавказье – не дают нам даже условных оснований для составления маршрутов путешествий Гурджиева. Однако Гурджиев дал своим современникам еще кое-какие подсказки, касающиеся этого вопроса.

Так, в 1915 году Гурджиев говорил в Москве с Успенским о “тибетских монастырях, Читрале, горе Афоне, суфийских школах в Персии, в Бухаре, восточном Туркестане, а также о дервишах разных орденов, но обо всем этом говорилось очень неопределенно.” В разговорах с другими учениками, задававшими ему вопрос о местах, где он почерпнул свое учение, Гурджиев чаще всего упоминал Тибет, восточную Персию и Внешнюю Монголию. Его учение несомненно содержит в себе элементы тибетского буддизма, но также и элементы суфизма, йоги и других не известных никому традиций. Несколько более подробно Гурджиев говорил о местах, где он научился искусству сакральных танцев. Среди них он называл Мазар-и – Шариф в северном Афганистане и Янги Хиссар к югу от Кашгара в Центральной Азии. Называл он также и китайский Туркестан и Кафиристан, а также и вовсе таинственные места, такие как “монастырь Кизил-Джан”, “оазис Керил” в китайском Туркестане, “монастырь Суксари” возле “Учан-Су” в “Кашгарии”, “храм Сари” в Тибете и “святилище Гуданкаре” в “графстве Лотко” в Читрале. К этому списку нужно прибавить Турцию, Крит, Иерусалим, Эфиопию, Мекку, Медину, Мерв, Самарканд, Индию, Китай, Сибирь и пустыню Гоби.

Гурджиев говорил Успенскому, что его путешествие на Восток было предпринято вместе с группой друзей, которые назвали себя “искателями истины”. Среди искателей истины были люди, специализировавшиеся в различных областях знания, и они исследовали разные аспекты традиции. “Позже, – пишет Гурджиев, – когда мы собрались, мы сложили вместе все, что мы нашли”.

Эти сведения были дополнены в 1921 году, который, по всей видимости получил дополнительную информацию от самого Успенского и опубликовал ее в газете “New Statesman”. Согласно этой публикации, экспедиция Гурджиева и его друзей началась примерно в 1891 году (Сесил Шарп пишет: “примерно 30 лет назад”) и длилась пять лет, после чего группа “искателей” разделилась и каждый член этой компании начал искать истину самостоятельно, черпая ее в различных эзотерических центрах или “школах”. Через несколько лет группа сошлась и организовала вторую экспедицию. Предполагалось, что некоторые из участников обеих экспедиций в 1920-е годы все еще находились в Центральной Азии и, возможно, не собирались возвращаться на Запад. Другие, включая Гурджиева, посвятив более двадцати лет исследованиям различных восточных традиций, вернулись в Европу и начали работать с привезенным с собой материалом, не теряя при этом связи с теми, кто остался на Востоке.

К этому фантастическому списку стран и городов, в которых побывал Гурджиев, необходимо прибавить не менее фантастический список языков, которыми он, по-видимому, владел. Предполагается, что помимо греческого, армянского, русского и турецкого, которые он мог знать с ранней юности, он знал таджикский, арабский и итальянский. Кроме того, он, хотя и с трудом, мог изъясняться по-английски и по-французски. Джеймс Вебб, автор вышедшей в 1980 году книги The Harmonious Circle, склонен считать, что заявка Гурджиева на знание восемнадцати языков, хотя и явно преувеличена, скорее “ближе к правде, чем ко лжи”.

Нельзя не отметить разительное сходство мотивов и маршрутов путешествий Успенского и Гурджиева, “поисков чудесного” одного и поисков утраченного знания другого, в каком-то смысле воспроизводивших идею и цель путешествия их предшественницы Е. П. Блаватской. Но нельзя также не заметить и различия в стиле и результатах этих поисков, имевших значительное внешнее сходство, однако разные исходные внутренние основания. Блаватская была первой, ее “годы странствий” приходятся на конец 1840-х и начало 1850-х гг., т. е. на период, по крайней мере на сорок лет более ранний, чем время путешествий Гурджиева, и именно она создала в “новое время” прецедент духовного странствия и паломничества на Восток, который был повторен не только Гурджиевым и Успенским, но и многими другими ее и их подражателями. По ее заверениям, она была принята в обучение гималайскими “махатмами” и была послана ими на Запад с тем, чтобы принести западным людям “Тайную Доктрину” – знание посвященных, о котором они забыли, доверившись позитивистской науке и профанной религии. Гурджиев провел двадцать лет в таинственных монастырях Центральной Азии, обучаясь в них древней мудрости посвященных, а потом соединил свои знания со знаниями своих друзей и привез на Запад совершенно новые космологические и психологические идеи и методы духовного развития, которые он предлагал своим последователям, готовым смириться с его резкими манерами и высокой требовательностью. Что касается Успенского, то он, по его признаниям, ничего (или почти ничего) не нашел на Востоке, а принял основные идеи двух первых путешественников и внес значительный вклад в оформление и развитие этих идей, а также в последний период своей жизни разработал собственный метод трансляции этого учения своим многочисленным ученикам. Обладая более систематическим умом, чем названные его предшественники, он пользовался более адекватным и доступным языком, что способствовало распространению идей, общих для всех троих, но главным образом, учения Гурджиева, ставшего и его собственным.