Мой львенок

Влюбился, дурак. Семнадцать лет мне было. А ей пятнадцать. Развитая. С грудью. Катя, Катенька, Катюша. В юбке. Из полка ГАИ. Дочь мента. Не Авария, глазки в пол. Челка, как у пони. В автобусе едем из Драмтеатра, а она мне руку в карман засунула и гладит. Все вздыбилось. От волос до… Мука такая. Что ж ты, говорю, со мной делаешь? И в губы. Ем прямо, наесться не могу. А она поманит-поманит и гонит. Я девочка еще, говорит. Нельзя так сразу, говорит. Была кокеткой, стала Снежной королевой. Меня уже из школы турнули. Отец пьет. Бурс уже. Мрак такой. И чувство гнусное, что скоро или посадят, или убьют. Ты, говорю, мой лучик. Лучик мой, блядь. Но про себя. Спину держу. Лицо то есть. Малолетка. Буду я… Нет так нет.

А снится, манит. Мини-юбка, декольте и такая, знаете, шелковистая молодость. Глаза зеленые.

А сама на львенка похожа. Точнее, на львицу Налу, которую Симба любил. А я какой Симба? В лучшем случае дядюшка Шрам – пройдоха с криминальными наклонностями. Горе-свергатель. Раз пошли на дискотеку в «Радугу». Катя туда в первый раз пошла, а я не в первый. Кругом весна, ручьи не журчат, но и говна почти не осталось. Цветы купил. Три белых розы. Банален был до ужаса. А «Радуга» – это ведь толковище, местный ринг. То с Зоной деремся, то с Железкой, то с Комсиком. Пять на пять. Как в хоккее. Пришли. Оплатил два билета. Скинули ветровки. Я обалдел. Катя белую блузку надела. Вырез, смекаете? Просвечивает. И без лифчика. Рельеф. Ты чего, говорю, творишь? Это ж «Радуга»! Через час все перепьются. И что? – спрашивает. Тебе не нравится, как я выгляжу? Я для тебя так оделась. И носиком шмыгнула. И крутанулась на носочках, юбочка вразлет.

Я застыл. Пятнадцать лет. Понравиться мне хотела. Любит, видно. Неужели любит? А если любит? Если все-таки любит? А я? Не отходи, говорю, от меня. Вплела свои пальцы в мои. Нежность прямо. Разрыв аорты, бля, как писал один поэт. Мысль в башке мелькнула – уводи ее из «Радуги», дурак! Зачем тебе дискотека, если рядом такая Катя? Не увел. Верил в себя. В семнадцать лет многие в себя верят. Пошли на танцпол. Токс-токс-токс, ке паса парадокс. Три шестерки. Вот это всё. Полумрак. Тени. «Тени в раю». Ремарк написал. Фашня ебучая. Гуляш по-сегедски. Что это за фигня, интересно, гуляш по-сегедски? Протиснулись в центр зала, танцуем. Я в боксерской стойке танцую, фронтальной. Не знаю почему. А Катя плавно так, с бедрами. А я тогда сорокинским был. Наши не пришли еще. Зато цаплинские пришли. Мы в нулевые почти все на Северном кладбище рядками ляжем. Под черными гранитами. Смотрю – цаплинские мою Катю глазами жрут. Твари недоношенные. Заслонил ее от них. С другого бока стал танцевать. Те встали. Поплясать, типа. Смотрю – а вокруг одни цаплинские. Смотрю – сам Цаплин идет. Нож в заднем кармане нащупал. Суки, думаю, какие же вы все суки!

Смотрю – Сорокин в зал вошел. И Дюк. И Митя Весло. И Марат Лысый. И Вася Шанс. И Серёжа Ниндзя. И Бизон. Выдохнул. Медляк включили. Прижал Катю к себе, волосами дышу. Вкусно. Она даже не поняла, по какому краешку мы прошли. Я тогда зоны не боялся. Вокруг все оттуда, чего ее бояться? А сейчас боюсь. Не зоны, а того, что ее можно не бояться. Это ведь не люди уже, а почти смертники. Смотрю – Сорокин рукой машет. Подошел.

– Зоновские здесь. На улицу зовут. Иди.

Я замялся.

– Не могу, Миша. Я с девушкой.

– И чё?

– Да ты посмотри! Ее раздербанят без меня.

– Не раздербанят. Я за ней присмотрю. Иди. Мне не по масти.

– Да знаю. Но ты уж как следует за ней присмотри. Ее Катей зовут.

– Ты нас познакомь, а то закопытит.

– Лады. Пойдем.

Познакомил. Вот, говорю, Катя, это мой бригадир Миша Сорокин. За Бурсом смотрит и вообще. Он с тобой побудет, а я отойду ненадолго. Тут снова медляк воткнули. А Катя глазками сверкнула и говорит:

– Приятно познакомиться, Миша. Потанцуем по-дружески?

Миша на меня посмотрел и положил ей руки на талию. Я, конечно, не придал этому значения, но в душе чё-то зашевелилось. Змея какая-то. Легко она… И Миша. Фигня полная. Подруга друга – считай, мужик. Поговорка есть. На улицу вышел. Пятерка зоновских стоит, кисти мнет. Наших четверо. Влился. Хрустнул шеей. Понеслась. Через пятнадцать минут вернулся в «Радугу». Наша взяла. Прилетело пару раз, но не солидно. На танцпол побежал. Миша один, Кати нет. Где, спрашиваю, Катя? Ты обалдел, Миша?! А он такой – она в туалете, успокойся, нам надо поговорить… Потом, говорю, потом! Побежал в женский туалет. Ворвался. Катя над раковиной плачет. Щека краснющая. Что, говорю, случилось? Почему? Как?! А она всхлипывает. Слезы текут. Кто, ору, кто, блядь?! А она – Миша твой, урод.

Тут у меня планочка и опустилась. Влетел на танцпол и сразу на Мишу. С двух рук. А он КМС по боксу. Ему хоть с трех рук – один хер. Ушел, качнул, пробил в печень. Я задохнулся, но в ноги прошел. Упали. Партер, блядь. До глотки доползти и зубами рвать. В сонную вцепиться. Загрызть. А Миша большие пальцы мне на глаза положил и надавил. Чувствую – слепота приближается. Замер. А Миша воспользовался и говорит:

– Твоя Катя целоваться полезла, а я ей пощечину дал. Она блядина, дурак тупой. Слезь с меня.

Лучше б он мне глаза выдавил, честное слово. Помню, сполз с Миши и на пол сел. Сижу и задыхаюсь. Хочу вздохнуть и не могу. А Миша встал и заорал:

– Бизон, тащи коньяк! Помрет щас, романтик херов.

А потом, уже тише:

– Ниндзя, найди эту Катю и вышвырни из клуба. Не уйдет – на голову наступлю.

Чувствую – горлышко в губы толкают. Глотнул. Еще глотнул. Отпустило децл. Напился вдрызг. Буянил. Ночью домой пришел. Бабы – бляди и все такое. А утром проснулся, походил, походил и позвонил Кате. Не знаю. Хотел сказать ей все, что я о ней думаю, а вместо этого сказал: «Чего ты… Зачем ты так… Львенок». А она мне про пощечину и про то, что я ее бросил. А я… Неважно это. Простила она меня, короче. Ну полезла к Мише, он пацан видный, с кем не бывает. Любишь ведь не потому, что это или там то, а хрен знает почему. Полгода встречались. Потому что я дурак, говорю же.