Почти влюбился

Фред Астер и Джеймс Дин. Остальные – отрыжка богов. Фред – это танец. Джеймс – это смерть. Барышников называл Фреда гением. Барышников кое-что понимал в гениях – он дружил с Бродским. Брандо называл гением Джеймса. Брандо кое-что понимал в гениях – он смотрелся в зеркало. Фред танцевал невероятно. Первый раз я увидел его в 1995-м. Видеомагнитофон «Акай». Шуршащая кассета. 5 августа. За два дня до моего дня рождения. Помню, мама спросила: чего ты хочешь, сыночек? А я сказал: я хочу танцевать, как Фред Астер. Мама удивилась. Она переспросила: чего? В тот миг я понял, что она домохозяйка, а я, видимо, нет. Ростки отчуждения. Зубы дракона. Колхида. Разная способность воспринимать прекрасное разделяет не хуже правоты и греха.

В 1998-м я увидел Джеймса. Если б стихи Артюра Рембо могли обрасти плотью, они стали бы Джеймсом. Всего три больших роли. Но в каждой, повторюсь – в каждой, за ним стояла смерть. Вернее, она стояла перед ним, потому что я смотрел на Джеймса сквозь нее. Даже в двенадцать лет я видел, что он слишком хорош, чтобы быть правдой. Позже я пойму, что он был слишком хорош для этого мира. Видимо, его убийца Дональд Тронспид считал точно так же. Как бы то ни было, любовь к Фреду и Джеймсу я сохранил надолго. Первый был рожден для жизни, второй – для смерти. Фред танцевал жизнь, как Пушкин писал ее стихами. Джеймс нес смерть под сердцем, иногда позволяя ей завладеть чертами. Фред наградил меня привязанностью к элегантным костюмам, дорогим плащам и блестящим туфлям. Джеймс взнуздал мой темперамент, приучил к кожаным курткам, американским джинсам и поднятым воротникам. Если б меня убили в моей квартире и сыщики стали бы рыться в гардеробе, выбор одежды привел бы их в замешательство.

В двадцать лет я купил мотоцикл. К тридцати сменил шесть мотоциклов, и скорость их все возрастала и возрастала. Я жил одиноко. Мой отец был владельцем крупной аудиторской фирмы. Они с мамой своевременно погибли в автомобильной аварии, когда мне было девятнадцать. Я с детства завидовал детдомовцам, настолько угнетала меня необходимость соответствовать родительским ожиданиям. Когда они погибли, я испытал ужас и облегчение почти одновременно. Они трепыхались во мне, как два игральных кубика под стаканом вины. Если трепыхание становилось невыносимым, я садился на мотоцикл и гнал куда глаза глядят. Эта привычка не покинула меня и спустя десять лет.

Был август. Я расстался с очередной подругой. Я не был бабником в общепринятом смысле слова. Меня интересовали не тела, меня интересовали характеры. Я коллекционировал их, как иной мудак коллекционирует бабочек или марки. Не скажу, что я искал большую женщину. Я и в своих-то размерах до сих пор не уверен. Скорее, мне хотелось такую подругу, с которой мы могли бы рвать друг друга на части. Подругу, которую я не смог бы подавить. Если пробежаться по моей жизни цепким взглядом, она очень проста. Значительное наследство, классический университет, курсы английского, легкое преподавание, парочка интрижек со студентками старших курсов, трехкомнатная квартира, обставленная мебелью из «Икеи», японский мотоцикл, патефон, вино, сигареты.

Одиночество, да. Видимо, из-за него я увлекся литературой. Даже придумал себе образ пацана с окраины, от лица которого и написал большинство своих рассказов. Дело в том, что я без труда считываю… как бы это сказать… языковую фактуру, что ли? Большинство читателей думают, что мои рассказы правдивы. Более того, они думают, что правдив и я. В известной степени меня это потешает, но только в известной. Литература наскучила мне ровно так же, как мне наскучило все остальное. Я не умею дружить. В России принято дружить.

Мне мешает чувство превосходства. Все мы, так или иначе, выросли в христианской традиции, где чувство превосходства над другими – вещь постыдная. Именно поэтому, кстати, Радищев написал «Путешествие из Петербурга в Москву». Его чувство превосходства над темными крестьянами оказалось столь велико, что он не мог избавиться от чувства вины, не написав эту книгу.

Когда фактические вещи сталкиваются с вещами мифическими, всегда происходит конфуз. Вот стою я – образованный, спортивный, богатый и умный. Вот стоит он – обрюзгший, бедный, безграмотный и тупой. Я не хочу уходить в контекст. Я не хочу объяснять всех и каждого, как это любил делать Достоевский. Вот – я, вот – он. Что мне чувствовать к нему? Неужели уважение? Неужели равенство? Неужели братские мелодии? Этика и традиция учат этому. Но неприглядная правда жизни такова, что я не чувствую ничего, кроме превосходства. Дружить можно только с равным. Другим можно только подавать. Ну, или перед ними лебезить. Ни подавать, ни лебезить я не хочу. Мне кажется, что с этого «не хочу» начинается хоть сколько-то упорядоченное общество, однако не будем лить воду на мельницу ницшеанцев.

Как я уже сказал, я расстался с очередной подругой. Я всегда расстаюсь с женщиной, если разговор скатывается к детям. Здесь я согласен с Бердяевым, который назвал деторождение «дурной множественностью». Нехитрость этого дела только подкрепляет его мысль. Надев наушники, я включил U2, спустился к подъезду, сел на мотоцикл и поехал куда глаза глядят. Воскресный день и пора отпусков расчистили шоссе. Так уж вышло, но вскоре я понял, что еду в Чердынь. Чердынь так Чердынь. Хотя в маленьких городах особенно заметно вырождение. За XX век мы потеряли две трети населения. Известно, что нация, потерявшая две трети населения, не выживает. Не умирает сразу, но увядает, вырождается, превращаясь в тень самой себя. Глупцы думают, что дело в Путине или в США. Хотел бы и я очароваться такими теориями. Все намного проще и неумолимее. Вырождение. Процесс запущен. Точка.

В Чердынь я прилетел быстро – за три с половиной часа. Я бы прилетел еще быстрее, если бы не пил кофе на заправке. На некоторых заправках подают правильные круассаны без начинки. Я достаточно часто бываю во Франции, чтобы судить об их правильности. Это с одной стороны. С другой стороны, я бываю там не так уж часто, раз постоянно о ней вспоминаю. Конечно, негры и арабы изрядно испортили облик Парижа, но, видимо, это необходимое зло, вроде звонкой пощечины истеричной женщине. Либо она возьмет себя в руки, либо… пойдет дремучим лесом. И тут не важно, из толерантности этот лес состоит или из рефлексии. В любом случае его дремучесть не вызывает никаких сомнений.

В Чердыни, если отбросить комаров, пауков и пыльную историчность, есть неплохие виды. Я остановился на пригорке неподалеку от въезда в город, снял шлем и въелся глазами в пейзаж.

Даже выключил музыку, потому что Боно вдруг показался мне неуместным. Тут на дорогу вышла девушка лет двадцати пяти. Не скажу, что красивая, но здоровая и фигуристая. Ее изгибы не смогли скрыть мешковатые джинсы и олимпийка с длинным рукавом явно с чужого плеча. На локте девушки болталась корзинка. Из-под выцветшей бейсболки Los Angeles Lakers выглядывали русые прядки. Девушка решительно направилась ко мне. День на глазах обрастал историей. Я люблю истории. В их необязательном дыхании чувствуется некоторая свобода.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Помогите мне. У меня брат ногу гвоздем проколол, идти не может. Он там…

Девушка махнула рукой в ту сторону, из которой пришла.

– На опушке. Поможете?

– Конечно.

Мой мотоцикл уже стоял на обочине, но я откатил его вплотную к ограждению и пристегнул на тросик. Потом спрятал шлем за мотоцикл и пошел за девушкой.

– Давай на «ты».

– Давай.

– Как тебя зовут?

– Алёна.

– Игнат.

– Прикольно.

– В смысле?

– Редкое имя.

– Ну, тогда ты тоже прикольная.

– Я знаю.

И рассмеялась приятным смехом. Для меня приятный смех – это смех глубокий и с хрипотцой, а не визгливый и экзальтированный.

Сначала мы шли высокой травой, в которой стрекотали разнообразные твари. Потом через узкую просеку и вышли на опушку. Брат оказался сильно младше сестры – лет пятнадцать. Ногу я смотреть не стал. Я мог бы посмотреть на картину Ротко и что-то внятное о ней сказать, а вот про ногу – нет. Пусть врач любуется. Едва мы подошли, Алёна сказала:

– Дима, это Игнат. У него крутой мотоцикл. Он отвезет тебя в больницу.

– Правда?

Дима слегка дичился. Я улыбнулся.

– Правда. Домчу с ветерком.

– Да я не про это. У тебя правда крутой мотоцикл?

– Нормальный. Бывают и круче. Пошли.

Ступать на левую ногу Дима не мог. Он прыгал на правой, а мы с Алёной поддерживали его с двух сторон. Если к Диме мы пришли минут за десять, то назад скакали полчаса. Усадив Диму на мотоцикл, я повернулся к Алёне. Главным образом я повернулся к ней из-за ямочек, но девушке об этом знать не следовало.

– Я отвезу Диму в больницу и вернусь за тобой. Будь здесь.

– Ты знаешь, где больница?

– Знаю. Я проезжал ее в прошлый раз.

– Это почти ФАП.

– Почти ФАПа должно хватить.

– Не приезжай за мной, я дойду.

– Глупости.

– Я замужем.

– Это проходит.

Алёна отшатнулась. Я спохватился.

– Я не в том смысле. Я хотел сказать, что мне это не важно. Ты нужна брату в больнице. Так быстрее.

– Хорошо. Я тебя дождусь.

– Я скоро.

Второго шлема у меня не было, и я отдал свой Диме. Через пятнадцать минут я втащил мальчишку в кабинет врача.

– Ногу проколол.

– Да уж понял.

– Если понял, принимай меры.

– Да уж приму.

– Я сейчас его сестру привезу.

– Это уж ты как хочешь…

Я хохотнул. Забавный врач. Алкоголик, наверное. Алёна меня дождалась. Я протянул ей шлем, но она не взяла.

– Ты чего?

– Хочу, чтобы ветер лицо облизывал.

– Ты из тех людей, которые высовывают голову в окно автомобиля?

– Ты меня сейчас собакой назвал?

– Отчасти. Ты любишь собак?

– Их кормить надо. А так люблю.

– Всех кормить надо.

– Книги не надо.

– Читаешь книги?

– Ты думаешь, если я живу в Чердыни, я идиотка?

– Нет, я думаю, ты колдунья-вогулка с самыми красивыми ямочками на свете.

Подбородок Алёны затвердел.

– Отвези меня к брату.

– Флирт – это не измена, ты понимаешь?

– Какой дурак, боже мой…

– Что?

– Ничего. Поехали.

Я отвез Алёну к брату и закурил у больницы, не слезая с мотоцикла. Вспомнил Джеймса. Поднял воротник джинсовки. Снова вспомнил Джеймса и надел очки. Не знаю. Я не хотел производить впечатление на Алёну, когда она выйдет. Однако и не производить впечатления в мои планы не входило. Алёна показалась на крыльце через двадцать минут. Вышла за ограду. Потопталась. Повернула налево. Прошла шагов пять. Развернулась и подошла ко мне.

– Чего тебе надо? Денег?

– С ума сошла! Я богат, как Крёз.

– Ну так чего тебе надо?

– Я хочу, чтоб ты развелась с мужем и уехала со мной.

Алёна опешила. По белой коже поползли пунцовые пятна.

– Что ты такое говоришь?

– Что слышала. Это химия. Ты же чувствуешь? Вот здесь.

Я взял Алёнину руку и положил себе на грудь в область сердца. Руку она не убрала.

– Давай прокатимся.

– Куда?

– Никуда. Просто прокатимся. Как Дима?

– Промыли, зашили. Сказали полежать два часа. Температуру хотят посмотреть. Потом надо будет забрать.

– Заберем. Покатаемся два часа и заберем. Едем?

Алёна неуверенно улыбнулась. Показались ямочки. Такие мелкие штришки, а как меняют картину. Придают чердынской простоватости парижскую глубину. Ну, может, с парижской я переборщил, но какую-то глубину придают совершенно точно.

Алёна решилась. Тряхнула головой и улыбнулась уже задорно, с дерзинкой. Девушкам нравится, когда они нравятся, я давно это понял. Не обязательно симпатизировать им искренне, достаточно это изобразить. Ерунда, конечно, но хотя бы не скучно.

Я убрал шлем в багажник и сел за руль. Алёна села сзади и обхватила меня руками. Когда мы ехали в больницу, она держала меня за талию, а сейчас прижалась всем телом. Сквозь хлопок джинсы я почувствовал ее грудь. Узкие ладони легли мне на живот, чтобы тут же переползти выше. Все-таки мотоцикл – самый эротичный способ передвижения. Я убрал подножку и рявкнул двигателем. Мы понеслись. Не сразу понеслись, но едва выехали на трассу – понеслись. Пару раз Алёна взвизгнула. Она даже взвизгивала приятно, не взрезывая ухо, а как бы помогая мне чувствовать себя крутым.

– Направо!

– Что?

– Направо, Игнат. Там красиво. Я покажу!

Я подчинился. Вскоре мы взобрались на крутой холм. Влево убегала проселочная дорога. Август вызвездил листья берез. То есть – зажелтил. Пейзаж казался одновременно живым и инфернальным. Словно Муза повенчала Брейгеля с Матиссом.

Я притормозил и повернулся к Алёне. Она улыбалась. Я почти видел, как касаюсь ее ямочек своим языком.

– На проселочную?

– Да.

– Что там?

– Увидишь.

– Что там?

– Ты нетерпеливый. Там старая лесопилка и огромная береза. И вид на Чердынь. Там очень вкусно пахнет.

– Чем?

– Деревом, полевыми цветами, мятой.

– Мятой?

– Мятой. Не знаю почему.

– Мне нравится. Поехали.

Я повел мотоцикл к проселочной дороге, а потом по ней, объезжая глубокие рытвины и ухабы. Алёна уже могла не прижиматься ко мне, потому что скорость упала, однако она прижималась чуть ли не сильнее прежнего. Я возбуждался.

Старая лесопилка напоминала Дрезден после бомбежки. Надеюсь, из-за угла не выйдет Курт Воннегут и не скажет какую-нибудь банальность. Смешно, но он завидовал Довлатову. Я бы никогда не стал завидовать человеку, видевшему несуществующих кошек в похмельном однокомнатном бреду. Фред Астер – совсем другое дело.

Мы оставили мотоцикл на обочине и пошли к лесопилке. Я взял Алёну за руку. Это вышло естественно. Я сначала взял, а потом уже понял, что сделал. Наши пальцы переплелись.

– Здесь действительно красиво.

– Я же говорила.

– Посмотришь на лесопилку – смерть. Посмотришь на лес – жизнь.

Слева от лесопилки высилась береза. Она была могучей, что березам, насколько я знаю, несвойственно. Из-под земли выглядывали вензеля корней. Они походили на сытых анаконд, хотя более умеренный человек сравнил бы их с питонами.

– Чувствуешь, как пахнет?

– Чувствую, Алёна. Давай куда-нибудь ляжем и будем нюхать воздух.

– Давай. На лесопилке есть место.

Местом оказалась широкая дверь, положенная на чурки. Мы легли. Сквозь кроны деревьев пробивалось солнце. Запахло мятой. Я закрыл глаза. Алёна взяла меня за руку. Я повернулся на бок и, не открывая глаз, нашел своими губами ее губы.

– Что ты делаешь?

– Целую.

– Я замужем.

– Какая глупость!

– Не восклицай.

– Чего?

– Не восклицай. Это все непросто.

– Очень просто. Ты разведешься и уедешь ко мне.

– Да?

– Да.

Больше мы не говорили. Я открыл глаза и коснулся ямочек языком. Сначала одной, потом второй. Лизнул. Накрыл губами рот. Алёна задрожала. Темперамент. Совпали. Когда совпадаешь темпераментами, социальные и интеллектуальные несоответствия меркнут и не кажутся доказательствами мезальянса. Во всяком случае, на любые будущие трудности я уже смотрел как бы милым взором, заранее готовясь признать их несущественными. Из яблока раздора тоже можно приготовить шарлотку, если постараться. Не знаю, сколько мы целовались. Я и не думал пойти дальше, потому что лет с двадцати пяти не терплю этой скоропалительной пошлости. Не зря Микеланджело ваял Давида с небольшим аккуратным членом. Он полагал, что большой член не только уродлив визуально, но и, как символ приапизма, крайне вульгарен в идейном смысле. Секс на первом свидании из той же оперы.

Однако первой спохватилась Алёна.

– Игнат?

– Ммм…

– Ну хватит. Нам надо забрать Диму и серьезно поговорить.

– Мне кажется, говорить уже не о чем.

– А мне кажется, есть о чем. Поехали.

– Поехали.

Мы сели на мотоцикл, и я опять предложил Алёне шлем. Она усмехнулась. Я вернул шлем в багажник и завел мотор. Мы выехали на шоссе. Я повернул налево и набрал скорость. Горячие ладони гладили мою грудь. Солнце вошло в зенит и припекало. Мои мысли были далеко. Нет, даже не мысли. Я плескался в ощущениях. Поцелуи, ямочки, мята, дрожащий кончик языка, трепет спины, запах волос, неспешность, шелест листьев. Из видений меня выдернула Алёна.

– Игнат, ты повернул на Пермь. Чердынь там!

Алёна махнула рукой за спину. А я подумал – как божественно я отключился. Как там говорил Марадона – Рука Бога? Посмотрим.

– Игнат, ты чего?! Поворачивай в Чердынь!

– Нет!

– Как это – нет?!

– Мы едем ко мне!

Нам приходилось кричать, потому что двигатель работал интенсивно.

– Ты с ума сошел?! Останови!

– Успокойся, дорогая! У меня отличная трехкомнатная квартира! Мы должны быть вместе, ты ведь чувствуешь?!

– Чувствую! Но мне все равно надо…

– Тебе надо быть со мной! Больше тебе ничего не надо!

Алёна замолчала, а потом заколотила в спину маленькими кулачками. Темперамент. Иногда людям везет в самых неожиданных местах. Впереди был сложный участок дороги, и я сосредоточился на вождении. Мы были без шлемов, что как-то естественно побуждало к осторожности. Конечно, сложно говорить об осторожности, когда ты едешь на мотоцикле, но хотя бы смотреть на дорогу, а не болтать с подругой уж точно в моих силах. Я прошел три поворота. Алёна успокоилась. Била, била меня в спину, вопила, а потом успокоилась. Даже как-то обмякла. После третьего поворота я прибавил газу. Спидометр показывал 120, когда с моей груди исчезли руки. Я обернулся. За мной никого не было. Сначала я не понял, что произошло, а потом понял и резко сбросил скорость, с трудом затормозив метров через сто на одной ноге.

Алёна спрыгнула на полном ходу. Я погнал мотоцикл назад. Через три километра я нашел Алёну. Она лежала на асфальте. Я съехал на обочину, бросил мотоцикл и подбежал к ней. Ее череп раскололся возле уха. Волосы облепила нежно-розовая мякоть. И почему она нежно-розовая, если вещество называют серым, подумал я и застыл. А потом схватил Алёну за ноги и оттащил в кювет. Лихорадочно забросал листьями и ветками. Меня тут не было! Два чувства руководили мной – страх и желание сходить в туалет. Я запрыгнул на мотоцикл и полетел в Пермь. Дима знает мое имя. Пускай. Мало ли в Перми Игнатов. Он мог запомнить номер. Вряд ли. Он подошел к мотоциклу спереди, а номер у меня сзади. Что еще? Ничего. Завтра же продам мотоцикл и сочиню себе правдоподобное алиби. Господи, что за история со мной произошла! Такая ужасная и такая прекрасная!

Жизнь и смерть. И всё по-настоящему. Фред и Джеймс были бы довольны. Бедная Алёна. Я почти в нее влюбился.

Благодарю Григория Баршевского и Владимира Прохорова. Без их поддержки моя работа не была бы столь комфортной.

Благодарю Андрея Горланова, Виталия Киселёва, Виталия Ширина и Дениса Семёнова. Без вас, друзья, я бы вряд ли дожил до тридцати.

Благодарю Дамира Мусина, который познакомил меня с новым миром, и в этом новом мире, по счастливой случайности, я отыскал литературу.