Кентавр и грудь Светланы Аркадьевны

Обычным апрельским утром из тех апрельских утр, когда думаешь – а не февраль ли? – из дома в довольно нарядном состоянии вышел Кентавр Верещагин. Был он семипудов, плечист, лысоват, а лицо имел равнодушное, будто бы это и не лицо вовсе, а какой-то неодухотворенный предмет. Я говорю «неодухотворенный», потому что бывают предметы и одухотворенные. Например, Сикстинская капелла, картины Леонардо или книга любого из наших классиков. Лично мне неизвестно, кого бы я полез спасать из пожара в первую очередь – «Джоконду» или Кентавра Верещагина. Конечно, Кентавра Верещагина назвали Кентавром не родители. Им бы недостало фантазии, не говоря о бессовестности.

Однако и того и другого достало одноклассникам тогда еще Миши Верещагина. Как сейчас помню тот день. Был урок истории. Учитель Наталья Ивановна, у которой верхняя челюсть нагло обогнала нижнюю и которая имела обыкновение называть учеников «бегемотиками», как бы совершенно не понимая чудовищной природы реальных бегемотов, раскрыла учебник и заговорила про древнегреческих богов. Класс унывал. Им подсовывали сказки. У класса давно были свои боги – супергерои DC и Marvel Они были насквозь понятными, нисколько не трагическими и достаточно могущественными, чтобы усладить мечту всякого подростка о сверхчеловеке. Уныние продолжалось ровно до той поры, пока речь не зашла об Ахиллесе. Военные подвиги во все времена привлекали мальчишек, привлекли они их и на этот раз.

Тут-то и всплыл кентавр Хирон. По словам Натальи Ивановны, был он наполовину конь, сильный, мудрый и спокойный. Хотя другие кентавры, добавила будто бы лично с ними знакомая Наталья Ивановна, нрав имели буйный, разбойничий и вообще – безобразники. Акселерат Миша Верещагин очень походил на Хирона. Он тоже был сильным и спокойным, плюс – носил во рту большие крепкие зубы и, бывало, ржал. Все это подтолкнуло одноклассников к прозвищу. С октября седьмого класса Миша Верещагин стал Кентавром и прожил Кентавром без малого десять лет. Он до такой степени сжился с прозвищем, что однажды на собеседовании назвался им, скрасив монотонные будни юной кадровички.

Но чем далее протекала жизнь Кентавра, тем менее очевидной она становилась. Его спокойный нрав, так умилявший учителей, на поверку оказался флегмой, в которой не было и следа той злобинки, что помогает расталкивать мир локотками. Касалось это и действий, и раздумий. Нет, Кентавр не был идиотом, он думал иногда даже очень глубоко, но медленно, как бы разглядывая мысль всесторонне, с тщанием форели, обсасывающей червяка. Если б, скажем, Кентавр жил во времена Ахиллеса или хотя бы Белинского, то его неспешность вряд ли бы вышла ему боком. Однако в наш век повсеместной быстроты, где и Толстой-то тугодум в сравнении, например, с Иваном Ургантом, Кентавр, что называется, не плясал.

Поэтому после училища и армии, где его первые полгода били смертным боем, потому что бить большого безответного человека чрезвычайно приятно, Кентавр пошел на завод. Одновременно с этим, а точнее – вследствие этого, изменилось и его прозвище. Дети и подростки любят необычные слова, как игрушки, они их вертят во рту и произносят, как бы очаровываясь непривычным сочетанием звуков. Взрослые проще или, как теперь принято говорить, рациональнее. На заводе, конечно, все знали, что Кентавр – это Кентавр, но решили обрубить. Так Кентавр стал Кентом. На завод он пошел, во-первых, потому, что туда шли все, а во-вторых, – ради квартиры. Завод привлекал такой перспективой: проработаешь десять лет – дадим однушку, еще десять лет – твоя будет.

Кентавр проработал. То есть он проработал десять лет, получил однушку, а потом еще девять лет и десять месяцев, когда вышла драма. К драме Кентавр приковылял со смешным возком или, как сейчас говорят, бэкграундом. Мне даже неизвестно, знал ли он женщину или только мечты о ней. Через год после армии и всяческих побоев Кентавр заболел экземой. Я не врач, скажу только, что он стал распространять запах. Я имел неудовольствие много раз ездить с ним в одном лифте, когда потный Кентавр возвращался с работы. С ним вообще произошел какой-то гормональный сбой, потому что и бедра сильно раздались вширь, и грудь отросла. Кентавр пил пиво, ходил на завод, смотрел телевизор и читал книги. Девятнадцать лет.

Никуда не ездил, ни с кем особо не дружил, всегда улыбался едва-едва и будто бы был доволен своим бобылячеством. Когда же он съехал от родителей, людей бесхитростных до того, что отец называл его «бабонька», Кентавр успокоился совершенно. «Мой дом – моя крепость», – думал он внутри себя, не понимая, что и татаро-монголы пройдут мимо его крепости, нимало не соблазнившись. Как вы понимаете, Кентавру оставалось отработать на заводе всего два месяца, чтобы заполучить однушку в безраздельную собственность. Он очень любил свою квартиру. Я, например, плевать хотел на все квартиры мира, потому что я не домовитый, а фанфарон и пьяница.

Кентавр был домовитым и рачительным. На заводе он работал в отделе материально-технического снабжения и получал хоть и немного, но без детей и жены достаточно. На завод он ходил пешком, по городам не разъезжал, а всем отдыхам предпочитал футбол и пиво, в крайнем случае – одинокие заплывы на диком пляже. Деньги уходили на лекарства, еду, коммуналку, мебель и всякие штучки-дрючки. Например, в «Икее» Кентавр купил то ли торшер, то ли люстру. Она походила на одноногую цаплю и источала приятный беловатый цвет. Там же он обзавелся аптекарским столом. Креслом с подножником и двумя интересными вазами. На пол постелил вкусно-бежевый ковролин. Потолок сделал навесной, но без вычурности. Выложил хорошей плиткой ванную. За великие скопленные тыщи и под заказ исполнил кухню. Разумеется, все это великолепие нужно было поддерживать в исключительном порядке.

Некоторые люди, когда нечего делать или скучно, идут гулять. Или звонят друзьям. Или включают фильм, который почему-то надо посмотреть, но всё руки не доходили, например – «Гражданина Кейна». Кентавр делал приборку. Мыл холодильник, дополнительно пылесосил, «канифолил» плитку, драил газовую плиту, обдумывал ремонтик. Ремонтики Кентавр делал не реже одного раза в два года, чтобы освежить и вообще… Что – вообще, Кентавр не знал. Он то нагружал себя всякими занятиями и буквально шуршал по дому, то впадал в страшную меланхолию и вечерами напролет дул пиво под спортивный канал. Кому-то это покажется странным, но честным с самим собою он был, именно когда дул пиво, а не когда шуршал. Шуршал он единственно оттого, чтобы не думать о своей судьбе. Однако постоянно не думать о судьбе сложно, тем более когда ее нет. Но и думать тоже мучительно, а без анестезии пятью банками пива даже и решительно невозможно.

Тем не менее квартирные дела скрашивали Кентавру жизнь. Еще более ее скрашивала мысль о собственности, ведь до заветных документов оставалось всего два месяца. Драма разыгралась в пятницу. Точнее, ее пролегомены. Во всем дальнейшем я не склонен винить Кентавра, потому что «несуны» как производственное явление появились черт знает когда. Кентавр просто играл по правилам, не особо задумываясь над их правомерностью. Скажем так, с завода тащили все. Кто краску, кто валики, кто нужные на даче железки, кто пеноблоки, кто полмешка цемента, чтобы дырку в ванной заделать, кто инструмент, а кто медные кабельки. Некоторые выносили с размахом, но таких ловили. Кентавр выносил умеренно. Бросит метровый кабелек в кузовок под ветошь, сдаст с водилой рублей за пятьсот-семьсот, да и накупит пива. Девятнадцать лет так вот приторговывал. Без жадности.

А в пятницу Кентавра Верещагина поймали. Охрана сменилась, новеньких наняли, а те решили постараться. Они ничего дурного не хотели, они хотели произвести впечатление своей ретивостью. Кентавр выезжал с завода пустым. Обычно охранники только заглядывали в кузов, но никогда не залезали, потому что лень. А тут молодой парень взял и залез. Кентавр в кабине сидел, когда его позвали. Точнее, охранник спрыгнул, открыл дверь и помахал огрызком кабеля. Кентавр сглотнул и тут же стал потеть как ненормальный. Охранник проводил его к начальнику ОМТС Светлане Аркадьевне. Светлана Аркадьевна, в смысле труда, была женщина своеобразная. Например, когда она заведовала первым производством, то могла прийти на работу в три часа ночи, чтобы проверить, посмотреть, соблюсти.

Иными словами, сунуть свой нос и дополнительно убедиться, что все идет именно так, как идти должно. Если завод мог бы воплотиться в человека, заиметь сердце, губы, глаза и прочие атрибуты, Светлана Аркадьевна бросила бы детей и мужа и пошла бы за этим принцем хоть на край света – так она любила родное предприятие. Сказать, что поступок Кентавра ее потряс, это не сказать ничего. Поэтому утром понедельника Кентавр пошел на дисциплинарное собрание. Он был наряден и мрачен. Он думал, что его лишат премии, или заставят перерабатывать, или снимут с почетной доски возле проходной. Лучше уж премия, думал Кентавр, шагая сосновым лесом на завод. Или переработка. На доске фотография хорошая. Будто и не «бабонька». На Алена Делона чем-то похож. Или на Бельмондо. Где-то между. Порода.

Дисциплинарное собрание проходило в кабинете Светланы Аркадьевны. Там была комната для переговоров, довольно вместительная, с кожаными пухлыми креслами, длинным столом и жалюзи. Когда Кентавр вошел, там уже сидели его коллеги:

Тимоха, Вано, дядя Гриша, Самвел, Чупа и Самокат. Во главе стола, на княжеский манер, прямая, как мачта, сидела Светлана Аркадьевна. Она и начала:

– Садись, Михаил.

Кентавр сел и сложил руки на груди. Светлана Аркадьевна обратилась ко всем:

– Мы здесь собрались, потому что в пятницу Михаил Верещагин украл с завода медный кабель.

Тимоха, Вано, дядя Гриша, Самвел, Чупа и Самокат сделали лица. Тимоха воскликнул:

– Миша, как ты мог?

Дядя Гриша крякнул. Самвел качал головой. Вано смотрел в окно. Чупа и Самокат играли бровями. Все они тоже предостаточно украли с завода, в том числе и в пятницу, но квартир своих еще не отработали и поэтому даже сочувствующих взглядов на Кентавра не бросали.

Довольная общей реакцией, Светлана Аркадьевна продолжила:

– Я хочу тебя послушать, Михаил. Объясни нам, зачем ты это сделал?

Кентавру вопрос показался нелепым. Он это сделал, потому что так делают все. И из-за денег, конечно. Но главное – потому что все. Тут ему отказало чувство самосохранения. Я бы рекомендовал Кентавру ссылаться на болезнь и нехватку денег на лекарства. Даже производственную женщину можно растрогать таким мотивом. Но Кентавр сказал, что было.

– Пиво хотел вечером попить, вот и взял.

Светлана Аркадьевна вскинулась:

– Из корысти, значит. Ради одной наживы…

– Не ради одной. Все несут, и я несу. Всегда ведь все несли, чё тут такого?

– Кто – все? Я лично не несу.

Тимоха, Вано, дядя Гриша, Самвел, Чупа и Самокат энергично закивали и посмотрели на Кентавра недружелюбно.

– Давай конкретно. Кто еще ворует с завода? Ты сказал – все. Кто – все?

Кентавр вздрогнул – его пнули под столом.

– Это я просто так сказал – фигура речи.

К этому времени Кентавр совсем сконфузился и стал распространять запах. Запах был действительно гнусным и только набирал обороты.

– Просто так? У тебя, Михаил, все просто так. Просто так кабель взял, просто так заводчан оговорил, просто так лишился квартиры…

Сначала Кентавр подумал, что он ослышался. Когда же до него дошла суть, он побелел и заблеял:

– Вы не можете… Мне два месяца… Я не дам!

– Чего ты не дашь? Я костьми лягу, чтобы ты квартиру не получил. И вас это тоже касается!

Светлана Аркадьевна обвела коллектив грозным взглядом.

– Еще раз… Хоть кто… Сразу… на воздух. Такого в трудовой понапишу – в дворники не возьмут. Ясно?!

Тимоха, Вано, дядя Гриша, Самвел, Чупа и Самокат страстно закивали. Кентавр был безутешен. Он был действительно немного ребенком. Такой характер часто случается у людей огромных и физически сильных. Кентавр закрыл глаза ладонью и заплакал со всхлипами. Он как бы трясся, отчего тряслась его грудь под черной футболкой и безмерное пузо. Он поверил Светлане Аркадьевне и в одну секунду пережил страшную потерю. Девятнадцать лет по годочку, люстра из пола, каждая плиточка, со вкусом подобранные обои, все на свете, все усилия, сладость крепостных стен решительно пошли прахом. Мужики на него не смотрели.

А Кентавр расплакался и забубнил:

– Я искуплю… У меня ковролин… Цветочки, это самое… Лоджию покрыл… Не лишайте… Мне некуда… Батя «бабонькой» обзывает… Я нечаянно… У меня по болезни… Помутилось от весны…

Светлана Аркадьевна улыбнулась.

– Знаю, что больной. И помутиться могло. Ладно. Иди работай и думай над своим поведением. Завтра зайдешь, еще поговорим.

Заводоуправление Кентавр покинул в состоянии грогги. Весь день у него все валилось из рук. Даже баллоны с кислородом, которые надо было везти на заправку в Закамск, и те как следует перевязать не смог. Один чуть из кузова не выпал, так они там вихлялись. К вечеру Кентавр вполне уверился в могуществе Светланы Аркадьевны.

А после трех бутылок пива он и вовсе положил дело решенным и проникся такой злобой на себя самого и все свои усилия, что буквально сокрушил квартиру. Сломал люстру из пола, распинал аптекарский столик, соскреб обои ножом. А когда выпил водки, разломал молотком плитку в ванной и посек топором кухонный гарнитур, потому как нет в нем никакого смысла без квартиры. А утром пошел на работу. Тут любопытный психологический момент. Спустил человек пар и дальше зажил привычным образом, как бы заново покоряясь инерции. Это как смертельно больные люди, узнав диагноз, продолжают жить точно так же, хоть и знают сроки отбытия.

К Светлане Аркадьевне Кентавр заходить не хотел, потому что и так все ясно, однако зашел. Не то чтобы в его сердце теплилась надежда, просто ему стало наплевать, а когда наплевать, куда угодно можно зайти, не то что к Светлане Аркадьевне, а вообще – далеко. Светлана Аркадьевна была в кабинете одна и выглядела грустной.

– Садись, Михаил. Я вот чего… Ты про квартиру не думай, не заберу. Я вот чего…

Кентавр удивленно воззрился.

– Вы это серьезно?

– Что?

– Квартиру не заберете?

– Не заберу. Метр кабеля, кто за такое забирает?

– А зачем же вы…

– Для порядка. Сверху наклевали, вот ян… погорячилась.

Светлана Аркадьевна тыкнула в потолок.

Кентавр задохнулся. Как же ему теперь все чинить? Да что же это…

– Погорячились?

– Погорячилась. У меня дело к тебе. Я тебе квартиру, а ты мне… дело.

– Какое еще дело?

– У тебя ведь экзема?

– Экзема.

– А у меня… Понимаешь, записалась к дерматологу, а прием только через месяц. И в интернете как-то все туманно. Ты не мог бы…

– Чего?

– Грудь мне посмотреть. Там сыпь какая-то. Вдруг экзема? Или псориаз? Или…

Светлана Аркадьевна сглотнула и докончила очень тихо:

– Рак. У меня у мамы был.

Кентавр, конечно, изумился, но согласие дал, больно уж жалкой и измученной вдруг показалась ему Светлана Аркадьевна.

– Хорошо. Я посмотрю.

– Только никому. Вообще никому, понял? А то на улицу выгоню.

– Да понял, понял. Расчехляйтесь.

– Что?!

– В смысле, показывайте грудь.

– Дверь закрой.

Пока Кентавр закрывал дверь, Светлана Аркадьевна повернула жалюзи. Ее глаза лихорадочно блестели. В кабинете воцарился легкий полумрак.

Светлана Аркадьевна расстегнула блузку и сняла лифчик. Кентавр включил настольную лампу, посветил и тут же поставил ее на место.

– У вас розовый лишай. Ангиной болели?

– Болела. Месяц назад.

– Ну, вот и высыпало. Через месяц само пройдет. Или шампунь купите. От лишая специальные продаются, в аптеке подскажут. Недельку им помоетесь, и все пройдет.

– Точно? Ты это наверняка знаешь?

– Я им по весне частенько…

– А не рак?

– Да какой рак! Рак – это шишки. А у вас никаких шишек.

– Откуда ты знаешь? Ты же не щупал.

– А вы сами, что ли, пощупать не можете?

– А если я неправильно пощупаю? Если я чего-нибудь не прощупаю и через это умру? Я так боюсь! Щупай давай!

Светлана Аркадьевна схватила Кентавра за руку и прижала ее к своей груди. Светлане Аркадьевне стукнуло сорок пять, а грудь… как бы это сказать… была помоложе. Из кабинета Кентавр вышел в таких сладких видениях, что и про раскуроченную квартиру не вспомнил. А когда пришел домой и все это увидел, то сначала расстроился, а потом впал в такой починительный раж, что целый месяц рук не покладал и был даже счастлив. А Светлана Аркадьевна через полгода все-таки умерла.