Заговорщик

Мы – крысы. Мы дали себе слово не забывать, что мы – крысы. «В подполье можно встретить только крыс». Мы взялись за грязную работу, говорит Штык, а чтобы сделать грязную работу хорошо, нельзя позволять себе считать её чистой. В этом пункте между нами не должно быть недоразумений, недоразумения ведут к ошибкам, вы согласны. В этом пункте Худой всегда смеётся. Со Штыком никто не согласен, но для нас важна дисциплина. Ради дисциплины мы жертвуем свободой прений. Прения, конечно, допускаются, но только по техническим вопросам: выбор способа акта, например, или очерёдность целей.

Худой смеётся и говорит: я жертвенная крыса. Кладу свой живот на алтарь отечества. И хлопает себя по брюху.

Наши клички выбраны от противного; это изобретение Штыка, которым тот очень гордится. Худой, например, на самом деле очень толстый. Я знаю его настоящее имя (Максим), а он – моё, и мы от всех это скрываем.

В случае с кличками Штык, надо сказать, сделал для себя исключение, потому что он и похож на штык: длинный, тощий, узколицый, – и следовало ему, по его же логике, назваться шариком, поросёнком или сахарной ватой. Я тогда подумал, что Штыку нужно как-то обуздывать своё тщеславие, иначе у всех будут проблемы.

Штык (который действительно штык), Худой (на самом деле толстый), Граф (более пролетарскую морду трудно вообразить), Блондинка (жгучий брюнет) и Крыса (это я. Я сказал, что, раз уж мы дали себе слово не забывать и так далее, будет только логично назваться крысами и различать друг друга по номерам, я вот, например, готов быть крысой номер ноль или как товарищи скажут. Товарищи сказали, что идея так себе, а Штык назвал меня клоуном. Тогда уж жертвенный клоун, сказал я. Опять посмеялись.)

По соображениям безопасности мы ничего не знаем друг о друге: кто, где, откуда. Однажды на Невском я нос к носу столкнулся с Графом и ещё раз, тоже в центре, видел, как Блондинка садится в машину. Он был в распахнутом кашемировом пальто, необычно светлом, чуть ли не кремовом. Это пальто здорово ему шло, и весь он, с зачёсанными назад волосами, на фоне чёрного «гелендвагена», казался обречённым и несуществующим, как герой кинофильма. Слишком яркий для подпольщика. Но видит Бог, никого из нас пятерых нельзя назвать неприметным.

Какие у нас навыки конспирации? Граф был один – и мы тут же пошли хлопнуть по пиву. Блондинка был в компании – и это ему не помешало подмигнуть и ухмыльнуться в мою сторону. Довольно подозрительная была компания, «объединённые юристы», коллекторы или люди из строительного бизнеса, что-то такое, на грани. Когда я увидел, что Блондинка среди них свой, что он расслабленный и спокойный, то очень неожиданно и очень отчётливо понял, что у него есть другая, чем наша крысиная, жизнь, очень много другой жизни – эти парни, мама, девушка, – и ни ему, ни нам не известно, что перевесит, если придётся выбирать. В дальнейшем он и я сделали вид, что ничего не было. Опасно вспоминать о таких перемигиваниях, когда Штык стоит над душой с его собранием инструкций, в том числе на случай непредвиденной встречи.

Иногда, когда злюсь и психую, я представляю, как Штык втайне от нас заводит ещё одну пятёрку исключительно для того, чтобы за нами следить, вынюхивать. Ходят по пятам, роются в мусоре, втираются в доверие к нашим родным. Худой меня выслушал и дал какие-то таблетки. Велел никому не говорить – ни про колёса, ни про фантазии. Поменьше думать и побольше двигаться на свежем воздухе: пробежки, ролики, велик – что угодно. Я увидел, что он встревожен, и не придал этому значения. Худой всегда либо встревожен, либо на взводе. Его работа его доконает.

Недавно Штык сказал, что пора выходить на настоящие, крупные цели. Что ему надоело убивать шелупонь – мелких демагогов и взяточников. Определение крупных целей на какое-то время завело нас в тупик.

– Это Распутина легко убить, если ты Пуришкевич или князь Юсупов, – сухо сказал Худой. – Позвонил, назначил встречу. Как мы будем убивать людей, к которым нас на пушечный выстрел не подпустят?

– Начнём с тех, к кому подпускают.

– Тогда почему было не начать с прохожих на улице?

Штык отмахнулся. Штык сказал что-то вроде того, что штатный клоун (это обо мне) в ячейке уже есть. И повторил: крупные цели плюс информационная поддержка. Обществу пора о нас узнать. Что мы делаем, для чего мы это делаем, почему нам всё сходит с рук.

Нам всё сходит с рук.

Нет, не так. Нам всё сходило с рук, пока мы верили друг в друга и в свою звезду.

Тему с письмами предложил Штык, а поддержал Блондинка, который вообще любит разводки, но Штыку в голову её поместил Худой, и очень аккуратно поместил, потому что любое прямое предложение Худого Штык отвергает с порога, у них взаимные трудности в общении. Для усиления эффекта Худой на обсуждении Штыку противоречил, говорил о границах допустимого, и только я знал, каким радостным хохотом – прямо сатанинским хохотом – заливается он внутри себя, в то время как делает постное встревоженное лицо. Штык, разумеется, взбеленился, и мы поняли, что ради этого замысла он теперь на стену полезет.

Сам замысел был очень простой: в Демократический Контроль мы отправим письмо с угрозами от лица Имперского разъезда, а в Имперский разъезд – наоборот. «Ждите взрыва! Боевики организации (нужное вписать)». И рисунок виселицы. И, возможно, нецензурные слова.

– Но у ДК нет боевиков, – сказал Граф.

– Теперь будут. Главное, чтобы написано было без ошибок. Чтобы поверили.

– А патриоты, значит, пишут с ошибками?

Граф – очень странный человек, но и мы все, каждый по-своему, кажемся ему странными. То есть я так думаю, что кажемся. Вслух он не говорит, а что там у него на лице написано – читать замучишься. Топорная такая морда с невинными глазищами, потомственный работяга. Но руки, конечно, выдают – не может он быть работягой с такими руками.

Там мой не мой, грязь всё равно въедается.

И вот он спрашивает, почему мы так уверены, что грамотность между ДК и Импром распределена непропорционально, и поди разбери, что при этом думает, наверняка ведь просто смеётся. Но ничего не скажешь наверняка о человеке, которого знаешь только с одной стороны. (Ставлю восклицательный знак.) – Они не патриоты, они – позор родины.

Поговорили о патриотизме – так, без разглагольствований. Нам нельзя разглагольствовать. Можно подумать, мы не хотели бы называться Имперским разъездом сами! Мы и есть настоящий Имперский разъезд! Или даже Священная дружина. (Витте говорил святая дружина, поправляет всегда Худой. У него слабость к истории. Рассказывает нам кошмарные вещи про декабристов и Уинстона Черчилля. Нет такого исторического события или персонажа, о котором Худой не рассказал бы какие-то ужасы.) Конечно, если ты назвался «Чёрные братья», или «Союз спасения», или «Тайное рыцарство», или «Общество мстителей», то жди вопросов от структур и пристального внимания публики; а вот «Кружок друзей природы» и «Зелёная лампа» никого не заинтересуют. Та же Священная дружина: прорва потраченных впустую денег и всеобщие насмешки. Назвались бы филателистами – и работали спокойно.

Подумав-порассуждав, мы решили не называться никак. Где союзы да братья, там списки и клятвы, где списки – там и протоколы собраний, а где протоколы – доносы и следователи. Дурацкая конспирация приводит к проблемам и сочинениям в тетрадку «как я попал в декабристы и что за этим последовало». Без помпы, говорит всегда Максим. (Тьфу, Худой.) Что бы это ни было, это будет сделано без помпы.

Вернулись к письмам.

– А как они поверят, что это не розыгрыш?

– Очень просто, – сказал Граф. – Это можно сделать. Они получат письма с адресов друг друга. Но я предлагаю послать на бумаге.

На бумаге! Мы даже притихли. В бумажных письмах было что-то величественное и трагичное.

– Можно ещё сибирскую язву положить в конверт.

– Отличная мысль. У тебя есть?

– Положим зубной порошок.

– А когда они сделают анализ и поймут, что это зубной порошок?

– Ну когда ещё это будет. Помните, какой в Штатах поднялся переполох? Из-за зубного порошка. Или стирального.

– Верно. Вся цивилизация стоит сейчас в позе лотоса.

– Сидит.

– …Почему сидит?

– В позе лотоса сидят.

– Ну, значит, в какой-нибудь другой позе.

– Ах да, кстати, – сказал Штык тем простеньким, скучным голосом – как бы невзначай, – от которого у нас включается боевая тревога, – на меня тут вышли. С предложением. Вот послушайте.

Его выслушали в гробовой тишине.

– Мы так не договаривались, – говорит Блондинка от лица всех. – Группа автономна.

– Это совершенно другой уровень возможностей.

– А взамен мы будем убивать тех, на кого нам укажут?

– Иногда. И мы всегда сможем проверить, на кого и почему нам указали.

– Мы видим, что нас хотят использовать, – сказал Худой, – и для вида соглашаемся, и думаем, что окажемся хитрее и будем использовать сами. Эти игры плохо заканчиваются.

И потом Граф:

– А как это они на тебя «вышли»? Ты хочешь сказать, что кто-то знает?

– И кто такие «они»?

Штык был готов к противодействию. Он всегда к нему готов – поэтому Худому и удаётся им манипулировать. Он дал очень ловкие, грамотные объяснения, заверил, что был осторожен. Вот уж не сомневаюсь: он был осторожен. Худой говорит, что вывалить в случайной болтовне со случайным человеком все свои чёрные замыслы – тоже вид конспирации, не такой уж неудачный, потому что кто примет всерьёз клоуна, – но Штык новаторства не любит и по старинке держит язык за зубами. У него при этом такой напряжённый и непроницаемый вид… ну как это объяснить? Вид человека, который отлично умеет скрывать, потому что ему есть что скрывать… такой у него вид, что лучше бы не было такого вида.

Его контакт оказался грязно известным специалистом из Москвы: политолог, мастер технологий, существо, слепленное из трухи и неврозов. Настряпать денег, попасть на обложку – всё это он делал и всё портил, в когтях странного недуга.

– И чего московскому у себя не сидится?

– У него проблемы. Приехал на передовую медаль зарабатывать.

– И с каких пор мы передовая?

– А выбора́?

– Им нужен акт под выбора́?

Мы презираем демократические выборы в лучших традициях правового нигилизма. И все другие презираем тоже. Бессмысленная трата казённых денег, говорит Граф. Расклады-пилёжки, говорит Блондинка. Торжество парламентаризма над идеей народоправства, говорит Худой. Чем сильнее партии, тем ничтожнее власть электората. Это звучит чересчур мудрёно для остальных.

– Тебе уже и кандидата указали? Фуркин?

– Нет. Светозаров.

Вот это да! Фуркин и Светозаров – эталонные образцы клоуна-либерала и клоуна-патриота. В общественном сознании они давно и прочно оформились в пару – так, парой, их и зовут в телевизор и на дискуссии, – и на последнем губернаторском приёме кто-то из Комитета по культуре, здороваясь с Фуркиным и не увидев поблизости Светозарова, спросил о нём с той автоматической заботливостью, с которой осведомляются о здоровье отсутствующего супруга. Фуркин был в ярости! Светозаров, когда ему передали, был в ярости! Это только сплетня: я не хожу на губернаторские приёмы и вряд ли кто-нибудь из наших туда ходит, – но на эту ярость мне хотелось бы посмотреть. Главным образом потому, что я в неё не верю. Когда в телевизоре Фуркин и Светозаров – оба пухлые, плюгавые, бородатые, один в очках, другой с пышной, как букет, георгиевской ленточкой – начинают орать друг на друга, это звучит так слаженно, по-оперному. Они оба депутаты ЗакCа.

– Но какой от Светозарова вред? Он даже не в Жилищном комитете.

– Пользы от него определённо нет.

– Не хватало ещё ставить на перо всех, от кого нет пользы.

– …

– Так как они всё-таки на тебя вышли?

– Собственно, они вышли не на меня. То есть на меня, но в образе. Им нужны бандиты.

– Нет никаких мифических бандитов, – говорит Блондинка. – Есть конкретные люди с фамилиями и бизнес-интересами.

– Я и говорю, – говорит Худой. – Вздрогнуть не успеем, как окажемся посреди актуальной политики.

– Разве не этого мы хотели? – вкрадчиво спрашивает Штык.

С вкрадчивостью у него обстоит не лучше, чем с пресловутым покерным лицом. (И когда он, к чёрту, поймёт, что покерное лицо уместно только за покерным столом?) Он управляет своим голосом как инструментом – скрипкой, лопатой, дрелью на выбор. От этих низких медленных переливов мы, по мысли Штыка, должны либо таять в горячей волне его обаяния, либо трястись от ужаса. Но трясёмся мы чаще от сдерживаемого смеха, а то, что Штык принимает за своё обаяние, взывает скорее к жалости.

Может быть, я неправильно его описываю и выставляю каким-то петрушкой. Нет, он не петрушка, и да, мы его боимся. Побаиваемся. Однажды Граф и Блондинка сговорились за ним проследить, и ничего у них не вышло: как сквозь землю провалился. У Блондинки, когда он мне об этом рассказывал, в голосе и лице уже не было насмешки.

Как сложно объяснить! Мы его не любим; мы знаем, что на него можно положиться; у него неприятный вид, сухие губы; он многое умеет; он не видит смешного, не чувствует вкуса жизни; он подозревает, что над ним смеются, и всё же не верит в это до конца; он одевается как манекен; он незаменим. Он ни разу никого не подвёл. Хотя сейчас, может быть, подводит под монастырь.

– А какой у тебя образ?

– Я адвокат. Всё! Всё! Больше никаких вопросов.

Вопросов в этот момент ни у кого и не могло быть. Адвокат! Он нас просто убил своим заявлением.