Побег

Первым делом я разругался с Кирой. Она объявила, будто я ее не слышу. На это я ответил, будто она не только меня не слышит, но и не слушает. Будь я на месте соседей, изумился бы, с каким нарциссизмом умеют кричать друг на друга два человека, притворяющиеся близкими.

Затем я покусался с родителями. Весь подъезд слышал, как уязвленный отпрыск хлопнул дверью в приступе самолюбования.

С теми, от кого не ждешь ничего, и ругаться нет причин. Был у нас в университете престранный тип. Семен его имя. По слухам, он учился двадцать лет и два года и никак не мог закончить. Менял научных руководителей, затесывался в лингвистику и в литературоведение. Как добрый знакомый призрак, блуждал Семен по факультетскому этажу и по библиотеке. Каждый филолог знал его кремовый костюм-двойку, темные очки и большие, как у пилотов, наушники. Вечный студент жаловался, что за ним следит ФСБ и не пускает в Америку к сестре и матери. Семен писал стихи, мастерил скульптуры и поражал всех энтузиазмом. Так вот с Семеном ты не поцапаешься, потому что у вас общих интересов нет.

Разругавшись со всеми, я поехал в общагу к приятелю. Мы тесно общались в университете и отдалились после учебы. Пропахший кислой капустой и стиральным порошком товарищ встретил меня с понимающей улыбкой. Приятельский сосед по комнате развешивал белье на сушилке. За стеной плакал ребенок. Я понял, что не задержусь здесь. В первый же вечер меня потянуло прошвырнуться по барам.

Вечерний поход не успокоил. Смятение перетекло в саднящую тоску. Безлунной ночью я, нагрузившийся элем и шотами, очутился у пешеходного перекрестка со сломанным светофором. Внезапный автомобиль из-за угла едва не сбил меня, а я был слишком утомлен, чтобы радоваться чудесному спасению.

Свет погас на всех улицах, кроме одной. Перейдя дорогу, я двинулся по ней, вдоль низких домов с чернильно-темными окнами. На перекрестке встретились одинокие прохожие, теперь пропали и они. Хотя мне и раньше доводилось плутать по незнакомым районам, меня ни разу не охватывало до такой степени тяжелое предчувствие, не облаченное в сколько-нибудь зримые контуры и оттого еще более мрачное. Единственный магазин на пути не работал, окоемы с выбитыми стеклами были заделаны досками, уже почерневшими. Разноцветные записи на заколоченных окнах и на фасаде лезли друг на дружку и оттого не поддавались прочтению. Я где-то видел этот магазин и забыл, где именно.

Мои шаги зачастили, будто поспевая за сердечным ритмом. Я никогда не мог похвастаться железной волей и сейчас винил себя в трусости. Однако самобичевание не помогало против нарастающей тревоги. Напротив, я ускорялся, точно удирая от дурного наваждения в виде нескончаемой улицы без людей, которую по неведомой прихоти градостроителей ничто не пересекало, даже утопшая в бурьяне тропинка. Сплошные дома без признаков жизни, тесно жавшиеся друг к дружке. Во мне крепла пугающая уверенность, что через считаные секунды фонари погаснут.

Со спины донеслось тихое женское пение. Звучала незнакомая песня на народный мотив, прорезавшая тишину. Расстояние съедало слова. Протяжный голос едва надрывался в конце каждой строки, растягивая последнее слово. Не удержавшись, я обернулся. Мешковатый плащ скрывал фигуру, а лицо пряталось под вуалью. Идущая припадала на правую ногу. Дистанция между нами сокращалась, несмотря на хромоту незнакомки. Из-за надрыва в голосе казалось, что незнакомка скорбела. Она, будучи не в силах утолить кручину, делилась скорбью со мной.

Поглощенный страхом, я не уследил, как улица исчезла. Впереди простирался широкий мост, вымощенный треугольными плитами из камня. Конец моста тонул в сумраке. Слева и справа возвышались потускневшие стены с огромными витражными стеклами, за которыми угадывалась все та же тревожная ночь, разбавленная растекшимися пятнами зловещего лунного света. Между стенами и мостом по обеим сторонам зияли провалы с далеким полом внизу. Все равно что с многоэтажки сорваться.

Протяжное пение приближалось. Я различил строчку: «Да сгорят в аду души земны-ы-ые», повергшую меня в трепет до того, как я умом понял ее значение. Ни один народный мотив, какую бы грусть он ни навевал, не мог таить столь гнусного посыла.

Всячески стараясь не бежать, я зашагал быстрее. Под ногами мешались строительные отходы, черенки от лопат, пластиковые контейнеры с остатками испорченной пищи. Дважды путь преграждали поваленные колонны, о которые я чуть не споткнулся.

Навстречу мне выплыли из сумрака три медсестры. Одна из них на ходу готовила шприц и пощелкивала по нему ногтями, две остальные сжимали свои запястья и морщились от боли. Троица уже миновала разбитый пополам рояль с торчащими пружинами. Из-под голубых колпаков выбивались нечесаные волосы. Лица медсестер, постаревшие и неумело прихорошенные с помощью дешевой пудры и пурпурной помады, не выражали эмоций.

Пение за спиной стихло. Я обернулся. Нимало не смущенный, мне протягивал руку филолог Семен, в кремовом пиджаке и темных очках.

– Здорово! Как дела, друг?

Медсестры, перешептываясь, остановились. Шприцевая игла поблескивала в лунном свете, будто металлическая. В отдалении зловеще застыла хромая вещунья, сторожа обратный путь. Она победила меня одной лишь песней.

Семен точно не замечал моей боязни.

– Чего ты нарядился? – с улыбкой спросил он. – Как будто воровской.

Я осмотрел свой наряд. Черные брюки, клетчатая рубашка навыпуск, стоптанные кеды. Ничего воровского. То ли Семен слеп, то ли я научился скрывать страх. Вот бы напроситься к чудаку с ночевой. Пусть он без пощады донимает меня стихами, пусть утомляет унылейшими подробностями университетской жизни, только бы убраться подобру-поздорову с чертова моста.

– В очках не видно, – пожаловался Семен и снял их.

Два черных провала зияли в пустых глазницах.

Роман впервые в жизни вскочил от кошмара посреди ночи.

Не проснись – тронулся бы умом.