2. Трехпалый

Когда совсем стемнело, мы попрощались с Ингой и собакой. Люди обнялись, а потом я сел девушке на запястье и тихонько тюкнул ее в ладонь. Инга засмеялась.

В салоне мобиля Дарт сказал:

– Голубь! Ты, как я вижу, разумен. Это я безумен. Ты же понимаешь нашу речь, да? Послушай. Нам нужно спешить. Дорога ночью почти пуста, мы можем разогнаться, как следует. Только бы ни в кого не врезаться. Следи за дорогой. Я буду читать стихи.

Мне кажется, ты поймешь. – Мы вырулили с проселочной дороги на шоссе. – Свои не хочу, – как-то просто и благородно сказал он. – Слишком мало экспрессии, слишком много чести. Лучше я прочту тебе стихи моего друга. Он еще тин, подросток. Почти ребенок. По-вашему – птенец. Он приезжал в нашу компанию, а потом пропал. Я больше его не видел. Может быть, его родители что-то разнюхали и заперли его. Запретили ему общаться с нами. Как жаль! Он нереально талантлив. Да ты сам почувствуешь. Угораздило же его родиться в семье убийц. Послушай, голубь, это не преувеличение. Нет, тот парень о них мне ничего не рассказывал. Но я знаю, чей он сын. Знаю, что его отец разрабатывал законопроект против поэтов. Против нашего дела. Его отец. И этот мерзкий законопроект был принят единогласно, всем парламентом. Получается, что отец узаконил войну против собственного сына. Ты что-нибудь понимаешь, голубь?

Ты что-нибудь понимаешь в мире людей? Конечно же, он не знал о занятиях сына. Похоже, так. Да и кто ему скажет? Поэзия для политиков – это табу. Для них она совпадает с анархией. Голубь, ты в курсе, что это такое?

Я фыркнул.

– Вижу, что отчасти в курсе, – Дарт рассмеялся совсем по-детски. – А я анархо-пацифист, брат. Я никого не хочу убивать. Комаров вот даже не бью, а сдуваю. Ты питаешься комарами, а? Но мне придется драться, дружище голубь, чтобы спасти твоего хозяина.

Я попытался ему возразить.

– Ну, прости. Не хозяина. Твоего лучшего друга. Мне придется! И, возможно, даже кого-то убить. О Космос! Я не хочу никому причинять боль. Ты думаешь, голубь, что у меня бицепсы, и значит, я с легкостью даю в морду налево и направо? Но мне придется.

Дарт опустил голову.

– Но что это я. Ты вот это послушай:

не могу говорить

не моё

я свидетель от немоты

представитель весьма многочисленных

не замеченных раньше меньшинств

я дитя долевой пустоты

от союза людей и машин

из партии нервных и мертвых

клеток в ретортах

Я взлетел под раздуваемую ветром тряпку в нашем потолке и захлопотал, захлопал:

– Неужели он еще птенец, Дарт?! Я не могу поверить! Это очень круто!

– Да погоди ты ворковать, – усмехнулся Дарт. – Я понял, что тебе нравится. Дальше еще сильнее:

я молчу

не щадите меня

как подкладочный катышек дня

закатившийся за острова

не заправленных светом подушек

в грубой складке вневременной

я молчу

говорите со мной

голова моя грецкий орех

под ступней

Я сел к нему на плечо и заглянул в лицо. Плечо подрагивало. Лицо было сухим и неподвижным, как камень, а плечо дрожало. Я впервые видел такое. Дарт напряженно смотрел на дорогу. Я взглянул на спидометр. Там было 200.

Скорость держалась долго. Потом постепенно начала падать. 180, 160, 130. Когда дошла до ста, он вышел из забытья.

– Этот мальчик, скорее всего, был вчера на демонстрации. А я там не был!

– Ты оберегал самку, гурр-гурр. Ты тоже прав.

– Гур-гур, говоришь? Успокаиваешь? Его ведь могли арестовать, бросить в кутузку.

За ними не заржавеет. Я должен был держать с ним связь! Ведь это я втравил его во все это. Он прогуливал своих проплаченных предками репетиторов. Он был с нами! В него кучу бабок вбухали. Готовили, так сказать, успешное будущее. А что сделал для него я? Вот только косуху свою подарил. Я должен был держать с ним связь! Ведь он совсем мальчик. Какое к черту будущее, конечно…

– Э, гули-гули. Не унывай, брат, – я пытался как-то его поддержать. – Космос любит его. Он потрясающе талантлив, да перед ним весь космос открыт.

– Сам ты гули-гули. Скорость у нас упала.

Я взглянул: шестьдесят. Кошмар!

– Читай стихи, ну что же ты! – закричал я.

Он не понимал меня, но угадывал то, что я говорю.

– Хватит. Все безнадежно. Мы проиграем, нас всех уничтожат. Не до стихов.

– Не поддавайся унынию, брат!

– Из-за стихов погибают те, кого я люблю. Я люблю их больше, чем их стихи. Стихи не стоят всего этого ужаса, который вокруг нас.

– Ты в этом уверен? Гурр? – заволновался я. Не нравилось мне настроение Дарта.

– Давай лучше думать об их выживании.

– Выживании для чего? Для молчанья? Ради самого выживания? Стихи того мальчика тоже о безнадежности. Но в них столько силы и смысла! Читай безнадежные!

Я в возмущении хлопал крыльями. Мы медленно въезжали в пригород.

Он не понимал меня. Мы почти остановились. Надо было срочно что-то делать.

– Дарт! Дарт! – я метался по салону. —

Ну же!

– Ладно. Сейчас. Ингино стихо. Там птицы возникают, кстати. Зяблик и зимородок.

Голубя там нет!

– Ну и что!

– Сейчас… как там…

ты говорил

что у нас с тобою нет будущего

ел мой рот и говорил

что у нас нет будущего

подбородок

свежевала твоя щетина

да у нас нет будущего

мы были как зяблик и зимородок

и у нас нет будущего

как бесконечно тянулась меж пальцев твоих

моя прядь

но у нас нет будущего

я прошу тебя будь таким странным и впредь

а у нас нет будущего

прядь которую ты поправлял и глядел

на свечение лба

с такой кротостью силы.

а у нас нет будущего

говорил ты все верно не суть а судьба

да у нас нет будущего

как близко

был безумный твой глаз с темнотой до белка

нет у нас нет будущего

как ты прав эти наносекунды века

а у нас нет будущего

глупо у нас нет прошлого

дико у нас нет будущего

ни у кого нет будущего

будущее фейк

Я молчал. Я сидел тихо и думал о ее словах. Мы летели так быстро, что огни фонарей сливались в сплошную горящую линию.

– Будущего у нас нет, это правда, – вдруг с силой произнес Дарт. – Но не об этом надо беспокоиться. А о том, как по-настоящему прожить настоящее. Надо броситься в него очертя голову. Мы, люди, как будто мнемся, рассчитываем что-то… мы как будто не полностью в нем. Не то, что вы, птицы.

А ведь больше у нас ничего и нет.